Стиль
Впечатления Зачем Толстому устрицы? Кулинарный подтекст известных романов
Стиль
Впечатления Зачем Толстому устрицы? Кулинарный подтекст известных романов
Впечатления

Зачем Толстому устрицы? Кулинарный подтекст известных романов

Зачем Толстому устрицы? Кулинарный подтекст известных романов
«Что хотел сказать автор?» Шедевры литературы часто вызывают этот вопрос. Ответ дает литературный критик Игорь Кириенков

Еда как праздник: Франсуа Рабле, «Гаргантюа и Пантагрюэль» (1564)

Европейский роман начался за столом. Это не просто стилизованный под Кундеру или Вайля филологический афоризм: первый прозаический эпос — история великанов-обжор Гаргантюа и Пантагрюэля, придуманная французским монахом, математиком и эрудитом Франсуа Рабле. Здесь дети рождаются из ушей (поскольку живот матери забит требухой), ведут войска против армии Колбас, а серьезные философские вопросы решают во время нескончаемых застольных бесед.

Теоретик литературы Михаил Бахтин в работе «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса» отмечал важную особенность пышных трапез, которые по любому поводу закатывают герои книги. Это не индивидуально-эгоистичное, замкнутое на себе наслаждение, а нескончаемый пир на весь мир, вовлекающий в свою орбиту всех желающих вне зависимости от их места в социальной иерархии. Это праздник, где всего всегда с лишком, «от пуза». Впрочем, у гастрономических оргий есть и другой — куда более мрачный — аспект: можно прочертить прямую от Рабле до Сада с его монструозными обедами, во время которых деспотичные распутники пополняли свою сексуальную энергию.

Фото: ast.ru

Еда как признание в любви: Николай Гоголь, «Старосветские помещики» (1835)

Гоголь во многом наследует раблезианские традиции: обоих писателей отличала любовь к спискам, гротескному юмору, телесной — кулинарной в первую очередь — стороне жизни. Именно пища составляет смысл существования старосветских помещиков Товстогубов — пожилой, бездетной и абсолютно счастливой пары малороссийских дворян. С раннего утра до позднего вечера в их усадьбе готовят и поглощают еду: от пирожков и рыжиков до узвара с сушеными грушами. До отвала здесь кормят и гостей: рассказчик ностальгически вспоминает, как ужасно объедался у Товстогубов. Собственно, питье и кушанье становится для персонажей способом объяснения в любви друг к другу и к ближним.

Великое мастерство Гоголя в том, что в интонации его повествователя чувствуется не только ирония («Бог его знает, Пульхерия Ивановна, так, как будто немного живот болит» — с чего бы, действительно), но и благодарность, нежность и восхищение. Читатель же испытывает страшный голод — и, может быть, дочитывает повесть, сам надкусывая коржик, или арбуз, или вареник с ягодами.

Фото: litres.ru

Еда как литература: Лев Толстой, «Анна Каренина» (1877)

«Степан Аркадьич дорогой сочинял меню». В тщательно продуманных романах, подобных «Карениной», такой курсив (и такой нетривиальный выбор глагола) сигнализирует: предстоящий обед не сцена, но сценарий, и задача внимательного читателя — правильно его интерпретировать. Свою трактовку обеда Стивы и Левина в свое время предложил писатель и литературовед Дмитрий Быков (признан иноагентом). Перед нами — тизер всего романа, анонс основных сюжетных коллизий и даже эпилога. Устрицы — мощный афродизиак, намек на сексуальное измерение книги. Суп из кореньев — метафора ранней, весенней стадии любви Кити и Левина. Пулярка в эстрагоновом соусе — сочетание материнского и вместе с тем плотского: линия Анны. Рыба тюрбо под не свойственным ей густым соусом — положение Левина, помещика-мужика, оказавшегося в свете. Ну а десертный салат «Маседуан» — предвестие финала романа, в котором Вронский отправляется добровольцем на Балканы.

В лекциях по литературе Набоков обращал внимание на структурное значение многоярусного пирога на свадьбе Эммы и Шарля Бовари; Толстой в своих композиционных экспериментах идет дальше, предвосхищая трапезы символической эпохи с ее мадленками («В поисках утраченного времени») и жареными почками («Улисс»).

Фото: moscowbooks.ru

Еда как утешение: Антон Чехов, «Крыжовник» (1898)

«Крыжовник» — один из самых хрестоматийных рассказов Чехова. И самых загадочных. На поверхности — линейная, дидактичная даже история человека, посвятившего себя невысокого полета мечте: стать хозяином поместья и выращивать там собственный крыжовник. Рассказчик пытается убедить нас, что это — жалкая, недостойная образованного человека цель; что рядом с каждым счастливым человеком должен стоять «кто-нибудь с молоточком», напоминая ему об окружающей несправедливости; что надо пожертвовать собой ради ближнего.

Вроде бы нечем крыть — да только художественная логика этого переливчатого рассказа противится активистскому прочтению. Моралист, может быть, прав, но это не имеет значения: жизнь, прожитая без удовольствия, без любования ненужным и необязательным — да вот хотя бы этим кисловатым крыжовником, — пустая, бессмысленная жизнь. Так из грозно-обличительного символа крыжовник превращается во что-то очень родное. И страшно уязвимое — учитывая, как скоро вырубили вишневый сад и раздавили все ягоды.

Фото: labirint.ru

Какой фрукт символизирует бессмертие? А страсть? Пройдите тест и узнайте

Еда как пацифизм: Томас Пинчон, «Радуга тяготения» (1973)

Пинчон и заговоры, Пинчон и власть, Пинчон и вещества — но чтобы Пинчон и еда? Ну вообще-то да: одна из первых сцен «Радуги тяготения» — грандиозный Банановый завтрак, который авантюрист и разведчик Пират Апереткин готовит для соседей по лондонскому сквоту. Столы в помещении ломятся от банановых омлетов, сэндвичей с бананами, банановой запеканки, бананового пюре, бананового сиропа, банановых вафель, банановой медовухи, банановых круассанов, бананового креплаха, банановой овсянки, бананового джема, бананового хлеба — и прочего, прочего, прочего.

На дворе 1944-й, а шпион вместо доклада об испытании немцами новой сверхзвуковой ракеты проводит утро сначала в теплице, а потом на кухне — демарш, если не госизмена. Банан — его озорная расцветка, и хулиганская форма с сопутствующей ей метафорикой — это, понятно, и есть бытовая, низовая антитеза смертоносной «Фау-2». Говоря еще проще, герой (и, надо полагать, стоящий за его спиной автор) показывает банан войне, разрушениям, смерти и собственному страху.

Неудивительно, что художник поместил этот фрукт на обложку A Gravity's Rainbow Companion Стивена Вайзенбергера — авторитетнейшего путеводителя по одной из самых запутанных книг XX века.

Еда как автопортрет: Владимир Сорокин, «Моя трапеза» (2000)

Это сейчас — после десятка интервью, профайлов, документального фильма, сборника эссе «Нормальная история» — мы хоть немного представляем себе, чем живет Владимир Сорокин. Для многих поклонников первым знакомством с подлинным (в сорокинском случае это слово особенно хочется закавычить) миром автора стал рассказ «Моя трапеза» из сборника «Пир» — того самого, откуда «Настя», «Лошадиный суп» и «Жрать!».

«Трапеза» — короткий шедевр русского автофикшена, иронично-подробный отчет о том, как после лыжной прогулки накануне Рождества Владимир Георгиевич очень проголодался и изготовил себе плотный обед. Бутерброды с паштетом и икрой, щи, белуга, гречневая каша, бычья вырезка, виноград, водка, вино, коньяк — и параллельно телефонные разговоры с друзьями, чтение «Хазарского словаря», пародии на Сталина, игры с собакой Саввой.

Автор экстремальных текстов предстает перед своими читателями в образе гедониста, который раздумывает о том, чтобы перестать есть мясо, проклинает московские суши и сетует на то, что стало нечего читать. Убедительное доказательство того, что литературным экспериментам совершенно необязательно должна сопутствовать фриковатость в жизни. Напротив, так — чудовищные вселенные «Нормы» и «Сердец четырех» отдельно, а вдумчивое «обэдо» отдельно — гораздо радикальнее.

Фото: labirint.ru

Еда как наказание: Джонатан Франзен, «Поправки» (2001)

В «Поправках» Джонатана Франзена можно выделить сразу несколько эмоциональных пиков в зависимости от того, какому персонажу этой семейной саги вы сопереживаете больше всего: автор позаботился, чтобы свой катарсис испытали даже фанаты скучноватого, правильного Гари. Так, кульминацией романа с точки зрения старшего поколения можно считать сцену семейного ужина, которая разворачивается примерно в середине книги.

Чудовищно невкусное блюдо — обваленная в сухарях печенка, пюре из брюквы, несколько трагичных ломтиков бекона — жестокая издевка, которую недолюбленная жена Инид бросает в лицо бесчувственному мужу Альфреду. Жестокая — потому что Инид знает: консервативный супруг никогда не будет критиковать ее стряпню, проглотит, стерпит. А еще потому, что настоящей жертвой гастрономической пытки становится их младший сын Чиппер, которому отец запрещает выйти из столовой, пока он не расправится с едой.

«Тот, кто слишком долго сидит над тарелкой — потому что наказали, или из упрямства, или от нечего делать, — уже никогда не выйдет из-за стола. Некая часть души останется там на всю жизнь». Так, в общем, и произошло.

Фото: labirint.ru

От Фаулза до Горбуновой: 7 главных книг лета