2 ноября в Москве объявили лауреатов российской литературной премии «Ясная Поляна». В прошлом году награду впервые вручили зарубежному автору — американке Рут Озеки — в новой номинации «Иностранная литература». В этом сезоне премию за самую значимую зарубежную книгу XXI века дали турецкому писателю, нобелевскому лауреату Орхану Памуку за роман «Мои странные мысли».
На церемонию награждения Памук приехать не смог, но дал интервью литературному обозревателю «РБК Стиль» Наталье Ломыкиной и рассказал о свободе слова в литературе, ярлыке «национального писателя», трех своих телохранителях и новом романе «Рыжеволосая Женщина».
— Премию «Ясная Поляна» в определенном смысле можно назвать премией имени Льва Толстого. Близки ли вам его идеалы?
— Да, они всегда были мне близки. Когда я писал свой первый роман в 1974 году, в комнате, где я работал, висела репродукция портрета Толстого кисти Репина. Я восхищаюсь Толстым. Анну Каренину мы разбираем со студентами на лекциях по литературе в Колумбийском университете. Но меня очень волнует и Достоевский. Его глубина, накал страстей...
Толстой для меня идеален в двух вещах. Он пишет так, что читатель постоянно ловит себя на мысли: «Подумать только! Ведь в жизни все именно так и бывает». При этом, читая Толстого, наслаждаешься не только точными и красивыми предложениями, но и его глубоким пониманием психологии людей, знанием человеческой природы. Темп повествования, то, как он развивает события, — все кажется очень естественным.
С Достоевским этого не бывает. Он дает что-то другое, показывает неведомую глубину человеческой натуры, позволяет заглянуть в человеческую душу.
В итоге каждый романист выстраивает свою иерархию ценностей, самых важных вещей в жизни: семья, дружба, доверие, профессия, война, образование, зарабатывание денег, любовь, ревность и так далее. Толстой переплетает все эти стороны жизни так, что вы все время чувствуете удивительную реальность происходящего. Превосходный автор. Я очень горжусь тем, что получил эту премию.
— За то время, что вы пишете о Стамбуле, сам город, его жители и атмосфера в нем успели измениться несколько раз. Насколько память о прошлом определяет ваше сегодняшнее восприятие города?
— Хороший вопрос. Я много писал о Стамбуле, особенно между 1950-ми и 1980-ми, передавая то чувство, которое мы все испытывали в те времена — меланхолию или турецкую меланхолию, hüzün. Молодое поколение турецких читателей критиковало меня, говоря, что их время — с 1990-х по сегодняшний день — счастливее и богаче, и жизнь их вовсе не провинциальна. Я соглашусь. Но политика последних двух лет снова отбросила нас назад.
У городов нет какого-то вечного ощущения, которое никуда не уходит. Стамбул для меня был меланхоличен между 1940-ми и 1990-ми. Затем вместе с экономическим ростом последних двух десятилетий эти чувства, возможно, изменились. Но на глухих улицах, окрестностях, куда не заглядывают туристы, бедный Стамбул остается все тем же.
— Вы в свое время с горькой и злой иронией относились к определению «турецкий писатель». Вас закономерно раздражал ярлык «этот турецкий, мусульманский писатель», с которым западные критики реагировали на ваши романы. Изменилось ли отношение критиков и ваше восприятие?
— Меня очень раздражал этот факт, особенно в начале моей карьеры. Меня злило, когда я писал в романах о любви в общем, а американские и европейские критики каждый раз говорили, что Памук пишет о турецкой любви или исламской любви. Меня раздражали эти географические привязки и ярлык национального писателя. Я хотел обращаться ко всему человечеству. Теперь, когда мои книги переведены на 62 языка, и у меня миллионы читателей, я уже не так часто слышу подобные разговоры. Возможно, слава иногда помогает. У меня миллионы поклонников в странах Латинской Америки, в Китае, в Корее, поэтому критики больше так не говорят.
— Как повлияла на вашу профессиональную жизнь Нобелевская премия по литературе?
— Новость о присуждении Нобелевской премии я узнал от моего агента, и она часто напоминает мне, что моим первым ответом было: «Это не изменит мою жизнь. Я буду работать еще больше».
К сожалению, это все же изменило мою жизнь. Как? Это добавило мне новых читателей и сделало меня более ответственным, я должен быть дипломатичнее, представляя Турцию. Но серьезность дипломатического представительства, постоянная политическая ответственность не были полезны для авторов во все времена. Да, этика важна, и мы чувствуем эту ответственность. Но, с другой стороны, все это убивает во мне жизнерадостного, игривого ребенка. А ведь вся художественная литература, все искусство основано на воображении свободного человека, который играет с тем, что его окружает, не задумываясь об этических последствиях. Премия могла убить это во мне, но я вовремя воспротивился и чувствую, что ребенок внутри жив и весел.
Да, Нобелевская премия отняла у меня много времени, но я не жалуюсь. Вообще-то я очень рад, что ее получил, и рекомендую каждому получить свою Нобелевскую премию.
— Как вы отреагировали на присуждение Нобелевской премии Бобу Дилану?
— Сейчас уже нормально. Сначала я рассердился. Но позже подумал, что, возможно, жюри имеет право на оригинальность.
— В журналистике определяющую роль играет свобода слова. Существует ли это понятие в литературе?
— Хороший вопрос. У меня никогда не возникало подобных проблем с моими романами. Хотя у меня было много политических конфликтов в Турции: одно время я ходил с тремя телохранителями, да и сейчас есть один. Но все эти политические угрозы и напряженность исходили не из моих романов, они возникали из-за интервью. О свободе слова судят не по романам, проблемы в большинстве случаев возникают из-за публичных высказываний в СМИ. В сложной ситуации находятся не писатели, а журналисты. У меня есть друзья-писатели, которые сидят в тюрьме в Турции, и они попали туда не за свои романы, а за свои журналистские высказывания в прессе.
— Насколько вы свободны как писатель? И насколько важен голос писателей сейчас?
— Я не знаю. Мне все равно, важны мы или нет. Когда я начал писать, вся моя семья и друзья говорили мне «Здесь это совершенно не важно, никто не уважает писателей. Зачем ты пишешь?» Но я хотел писать. Турецкая литературная сцена так сильно изменилась, теперь все читают книги, поэтому я не жалуюсь. И я пишу не потому, что голос писателя важен. Мне просто это нравится. Когда голос писателя перестанут слышать, я все равно продолжу писать. Это именно то, чем мне всегда хотелось заниматься.
— Есть ли книга, которая вызывает у вас легкое чувство сожаления о том, что не вы ее написали.
— Да. Это, собственно, «Анна Каренина».
— Ваши тексты очень музыкальны, по крайней мере, в переводах это так. Вы намеренно создаете мелодию текста? Насколько это важно для вас? Как вы работаете с переводчиками своих книг?
— Для меня очень важна мелодия текста в прозе. Не только поэзия должна быть музыкальной. Проза тоже должна звучать. Иногда я пишу один абзац, за ним другой, далее развитие событий требует драматического поворота. Но я чувствую, что музыка текста требует еще одного абзаца не только ради развития сюжета, но и для продолжения мелодии всего произведения. Я думаю, что каждый хороший автор обладает этим чувством.
Я доверяю своей российской переводчице Полине: она делает то, что считает нужным. Я говорю только на английском, и в случае с переводом каждой своей книги всегда сотрудничаю с английским переводчиком. Он делает первый вариант перевода и я читаю его, проверяю. Иногда текст требует чуть больше поэтичности, музыкальности, иногда я настаиваю на большем уважении к длине турецких предложений.
— В своем последнем романе «Рыжеволосая Женщина» вы обращаетесь к двум мифам западной и восточной культуры. Вы на нескольких уровнях вплетаете в собственное повествование два канонических текста — трагедию Софокла «Царь Эдип», где сын убивает отца, и эпическую поэму Фирдоуси «Шахнаме», где отец убивает сына. Почему возникла эта тема?
— На поверхности это история копателя колодцев и его ученика, которые пытаются старым средневековым способом найти воду в бесплодной земле. Задача это непростая, тем более что мастер не готов отступать от традиций ни в чем: ни в том, как надо работать, ни в отношениях мастера и подмастерья. Но для меня вся эта история переросла в гораздо более глубокое художественное исследование природы цивилизаций. Я обращаюсь к двум мифам западной и восточной культуры. И действительно выстраиваю роман вокруг двух ключевых текстов об отношениях отца и сына. Мне важно было поговорить о власти отца, мастера, наставника, о власти авторитета вообще и о развитии цивилизации, о соотношении традиции и новации, о том, как важны мифы и складывавшиеся веками представления о порядке вещей, которые прочно засели в наших головах.
— Когда вы говорите о писателях, то подчеркиваете, что творчество и человечность не имеют национальности. А ваш читатель? Вот тот самый, которого вы так или иначе имеете в виду, когда пишете новую книгу. Имеет ли он отличительные черты?
— Чаще всего я представляю своего читателя похожим на меня 25-летнего. Тогда я читал каждую книгу и книги были для меня всем. Я познал мир и воспитал себя с помощью книг. Каждый раз, когда я пытаюсь представить лицо своего читателя, я вижу этого человека. Я пишу для него. Только теперь этот молодой человек может быть жителем Южной Кореи, аргентинцем, австрийцем, русским, американцем или турком.
— Что делает вас по-настоящему счастливым?
— Это очень сложный вопрос. Я не думаю, что в мире существует непрерывное счастье. Чувствовать себя счастливым, не испытывать сожаления, очень важно в моем возрасте. Счастливее всего я бываю, когда не думаю о счастье, а просто наслаждаюсь тем, что меня окружает.
