— Леонид Геннадьевич, «Русские евреи» — ваш первый проект, который вышел на большом экране, а не на телевидении?
— Нет, «Русские евреи» — это в первую очередь телефильм, и он предполагает эфир. Просто сейчас, с одной стороны, идет бум нон-фикшн, а с другой, технические возможности такие, что теперь картинка, которая снимается в конечном итоге для ТВ, может растягиваться на большой экран, и из нее не лезут помехи и зерно. А еще люди стали приходить на документалку в кино, люди ходят на лекции, записываются на курсы. Так что это обусловило выход «Русских евреев» на большом экране.
— То есть сегодня российский зритель уже готов к документальному контенту в кино?
— Что касается «Русских евреев», то они хорошо показываются. Первую часть трилогии прокатывали 13 площадок, а третью взяли уже 40. Кроме этого, все залы, где я представлял фильм и выступал, были полные. И никто не говорил: «Зря мы взяли ваш фильм. Зачем мы только с ним связались? Никто не пришел». Такого не было.
— Почему именно теме русского еврейства вы решили посвятить столь масштабный трехчастный проект?
— По моему убеждению, русские евреи, русские грузины и русские немцы — это три нации, которые на разных этапах были второй титульной в истории России. И мне хотелось рассказать об этом. Я периодически обсуждал со знакомыми русскими евреями, русскими грузинами и русскими немцами то, как они дошли до жизни такой, когда в их семьях перестали говорить на языке предков, когда и как они обрусели. В том числе так я поговорил и с Михаилом Фридманом. Он мне рассказал, что занимается этой темой, что существует фонд «Генезис». Так мы и нашли друг друга.
«Русские евреи» — русский фильм русского журналиста. И в принципе все проекты, которые я делал и делаю, о богатстве русской цивилизации, истории и культуры. И в этом смысле возможность быть русским евреем, русским грузином и русским немцем — лишнее доказательство богатства моей цивилизации. Мы считали, что «Русских евреев» будет любопытно посмотреть и что эту тему важно зафиксировать в понимании нынешнего поколения, которому эта тематика досталась последним. Сегодня еврейство стало выбором личности и перестало быть государственным занятием.
— Для какой аудитории вы делали «Русских евреев»?
— Для пионеров и пенсионеров. Кому-то это может быть интересно от того, что он не знает, а кому-то, наоборот, от того, что знает. Мотивы смотреть «Русских евреев» могут быть разные. Самое главное, и это было задачей Сергея Нурмамеда (режиссер «Русских евреев» — прим. ред.), чтобы фильм держал, чтобы это было актуальным современным экранным продуктом.
— На протяжении всей своей карьеры вы снимаете фильмы про русскую историю. Сделав этот проект про русских евреев, как бы вы определили их место в русской истории и культуре?
— Понимаете, фильм длительностью пять с половиной часов не сводится к резюме «Вот то, что хотел сказать автор этим произведением», нельзя дать какой-то один вывод. Вклад был в том, что существовала такая форма «русскости» — быть русским евреем. Как русских евреев определить? Они бывали очень разными. Лев Троцкий был пылким, а Исаак Левитан — меланхоличным. Юрий Левитан — опять пылким. Не сводится это ни к какому резюме. Посмотришь на окружение Пушкина — сколько же немцев в русской литературе. А отойдешь в другую сторону — необязательно только они литераторы. Посмотришь на Толстого и Чехова — только немками были жены великих русских классиков, посмотришь на других — вроде и не только. По-разному складывалось. Страной дольше всего правили одна немка и один грузин, и никого это не удивляет. Более того, эти правления являются самыми великорусскими, самыми имперскими в истории страны.
— Сколько перемен отношения к евреям было в России на протяжении XX века?
— Даже не знаю. Понимаете, в фильме я фиксирую официальные отношения, а были еще отношения личные, отношения в разных слоях населения, были филии и фобии. По-всякому бывает. Почему был юдофилом Максим Горький или Дмитрий Шостакович? Бог весть. Не знаю. Или вот все гадают: «А что случилось со Сталиным?». До войны за ним это не замечалось, а после войны появился явный личный антисемитизм. Мы не можем на это ответить.
— Согласны ли вы с тем, что евреи довольно легко отказывались от своих корней, чтобы стать русскими?
— Бывало по-всякому. Это был личный выбор. Нет никакого единого рецепта, но в каких-то случаях это было неизбежностью для того, чтобы сделать карьеру. Вот 17-летний Лейзер Вайсбейн побеждает на конкурсе куплетистов. Все, в Одессе он уже первый парень на деревне. И становится Леонидом Утесовым. Потому что он хотел большой русской карьеры. Петр Соломонович Столярский — он был филармоническим музыкантом. И своих учеников видел не еврейскими скрипачами, каких было уже несколько поколений в Одессе, где он преподавал, — которые играли на похоронах и свадьбах. Он хотел для них большой русской, мировой карьеры, большой скрипки. И вот вырос Давид Ойстрах и другие, кто учился у Столярского, и они заняли весь пьедестал конкурса королевы Елизаветы в Брюсселе.
— Леонид Геннадьевич, сравнивая Россию XX и XXI века: как бы вы обозначили сегодняшнее время и сегодняшний российский строй?
— Это какой-то промежуточный слой. Не строй, а режим. Понятно, что сейчас мы живем в персоналистском государстве. Нет институтов, а есть ручное вождистское управление. Мы живем в именной эпохе. И она поменяется, едва не станет этого имени. Так бывало уже много раз в российской истории. Поэтому строем это назвать нельзя. Советским он перестал быть, но и российским, каким-то прежним, не стал. Мы сто лет живем в какой-то третьей стране и продолжаем жить. Глава не дописана.
— Две чудовищные истории последнего времени: арест Кирилла Серебренникова и «атака» на фильм «Матильда». Как вы считаете, есть ли тенденция давления на искусство и будет ли она нарастать?
— Не знаю, переродилось ли это в тенденцию или нет, но то, что свободы в сфере художественного выражения не становится больше — это точно. Ее становится меньше. То, что это против духа времени – это для меня тоже очевидно. Когда кто-то, считая себя большим русским патриотом, чем остальные, грозит этим меньшим патриотам поджогом кинотеатров, это значит, что государство утратило монополию на насилие. Государство, которое вроде строгое, силовое. Так что это тревожные звонки.
— Вы сказали, что свободы стало меньше. А вы это как-то на себе, как на журналисте, ощущаете?
— Я тринадцать лет не работаю штатно на телевидении.
— Есть ли сегодня темы, за которые вы бы не взялись, понимая, что дойти с ними до зрителя будет крайне тяжело?
— Нет, у меня нет опасений такого рода: «Это непроходимо. А что люди подумают…». У меня был цикл «Портрет на фоне». Я тогда хотел снять Зиновия Ефимовича Гердта. Замечательный актер, который всю жизнь занимался русской поэзией и русским языком. У него на полке сплошняком стояли словари и стихотворные сборники. Он был изумительным чтецом русской поэзии. Я напросился к Гердту домой, как сейчас помню, в 1992 году. Мы долго сидели, а он меня отговаривал делать фильм про русских евреев, говорил: «Не надо собирать незабудки на минном поле». Такой совет нельзя забыть, но я ему не внял. Часть эпизодов, которые сейчас вошли в «Русских евреев», я тогда ему проговаривал. Вот как долго это во мне жило. Но это нормально. Телевидение предполагает технологию, и одной твоей «хотелки» недостаточно.
— Последний вопрос. Вы сейчас упомянули «патриотов», въезжающих в кинотеатры. Как вы считаете, по какой траектории сейчас движется общественное мнение и можно ли его как-то перенастроить?
— Оно движется по-разному. Мы все-таки живем в авторитарной ситуации, не в тоталитарной. Нельзя сказать, что все сводится к одному. Огромное количество людей могут сами распоряжаться своей судьбой, выбирать ту форму жизнедеятельности, в которой чувствуют себя свободно. Миллионы людей уже сделали карьеру за это время. Инициатива шире, монополизма меньше, государство — не единственный работодатель. В моем случае увольнение не означало совсем уж «волчьего билета». В принципе, в смысле свободы убеждений — ситуация даже сейчас все еще более легкая, чем в советское время.
