Лихачева, Сапрыкин, Михайлова — о тревожном мире и неопределенности

О главном сюжете

Юрий Сапрыкин: Возможно, главный сюжет, который мы сейчас переживаем (если смотреть в самую крупную клетку), — очередная революция, связанная с новым способом распространения информации. Как и предыдущие подобные переломы, от книгопечатания до повсеместного распространения радио, этот сопровождается войнами, глобальными конфликтами, «восстаниями масс» и прочими социальными катаклизмами. Цифровая среда, в которую мы оказались погружены, обещала новые степени свободы и новые формы социального взаимодействия — а обернулась новыми способами манипуляции.

Елизавета Лихачева: С одной стороны, количество накопленных системой противоречий столь велико, что кризис — глобальный, экономический, социальный и политический — неизбежен. Кроме того, научно-технический прогресс, появление искусственного интеллекта, развитие информационных систем привели к тому, что мы с вами уже при нашей жизни окажемся в совершенно другой реальности. В реальности, где информационные системы будут определять всю нашу жизнь. Они, собственно говоря, уже ее определяют. Например, появление социальных сетей полностью изменило повестку дня, способ формирования этой повестки, способ информирования об этой повестке и т. д. У этого кризиса научно-­технического прогресса, который наложился на внутренний кризис системы, есть, пожалуй, только один аналог — это рубеж XVIII–XIX веков, когда научно-техническая революция привела к череде сильных изменений. Думаю, процесс повторяется. Возможно, мы выживем, возможно, нет, но при нашей жизни это точно имеет мало шансов ­закончиться.

Мария Михайлова: Вам, скорее всего, попадался термин «черный лебедь». Таким «черным лебедем» оказалась пандемия, которой еще в начале 2020 года никто не боялся. Все мы были погружены в рутину страхов, касавшихся курсов мировых валют, биткоина, появления нейросетей, а тут раз — и случилась пандемия. Кинематографисты часто снимают сюжеты про тотальное заражение всемирных водоемов, например, — эдакую фантастику. А мы полтора года отсидели по домам — и вот она, фантастика, наяву. Мне кажется, это стало первым изменением и потрясением: оказалось, что тревоги и страхи никак не ориентируют нас в том, чего надо бояться. То, что стало нас волновать, тревожить, пугать и иногда убивать, потому что все-таки пандемия погубила много людей, было за гранью нашей фантазии.

О неопределенности и пессимизме

Елизавета Лихачева: Мы вступили в полосу пессимизма. Если 1950-е годы были периодом мирового оптимизма и люди были уверены, что дальше будет только лучше, то где-то с середины 1970-х мы свалились в мировой пессимизм. И эти пессимистические настроения нарастают. Они, собственно говоря, являются ранними предвестниками кризисных явлений в экономике, в жизни вообще, и этот пессимизм в конечном итоге во многом сам уже провоцирует изменение отношения людей к будущему, к окружающему миру.

Юрий Сапрыкин: Вообще, человек при должном к нему подходе оказался легко управляем и крайне подвержен эмоциям — расцвет этих эмоционально заряженных сообществ, которые все больше влияют на экономику и политику, мы сейчас и ­наблюдаем.

Помимо того что людей в цифровой среде легко зажечь и столкнуть лбами, их еще чрезвычайно просто контролировать. Собственно, пока человечество не адаптируется к жизни в этом стеклянном доме, наше будущее будут определять разные эксцессы, вытекающие из этой новой ситуации: от расцвета популизма, политической поляризации, кампаний массового страха и ненависти, направленных на ситуативно создаваемые образы врага, до новых форм цифрового контроля, регламентирующих повседневную жизнь. Сюда же — поток «плохих» новостей, природных, техногенных и политических катастроф, вызывающих, как мы понимаем по итогам последних лет, коллективную апатию и распад социальных связей. То, что в игру вступит искусственный интеллект, потенциально способный справиться со многими задачами еще лучше человека, делу не поможет.

У всего этого будет и светлая сторона: новые сервисы, новый уровень удобств, новые рабочие места в новых секторах экономики; жизнь в среднем по больнице будет более комфортной и менее радостной.

Мария Михайлова: Состояние неопределенности — это, наверное, самое сложное, с чем приходится справляться психике. Это чистый лист экрана будущего, который мы обычно заполняем какими-то картинками. У каждого человека эти картинки разные, потому что механизм, которым мы пользуемся, — проекции из глубины нашей психики на этот чистый экран будущего. Это как вид через лобовое стекло того, что мы себе фантазируем. И нам либо хочется ехать туда, либо нет — зависит от того, что человек нафантазировал.

Мне кажется, тот уровень тревоги, с которым мы сейчас сталкиваемся, будет какое-то время сохраняться. С этим в моменте ничего не сделать. Приведу пример: вот вы застряли в лифте и просидели два с половиной часа в душном пространстве, потом вас вызволяли спасатели, вы оттуда выбирались. И как думаете, если на следующий же день вы снова придете в 98-этажное здание, где придется воспользоваться лифтом, будет вас это тревожить? Конечно, будет. Нужно, чтобы прошел месяц, два, три, полтора года, чтобы у вас что-то внутри перестало сжиматься при виде лифта. Жизнь все равно как-то этот уровень тревоги подсотрет, если не произойдет еще что-­нибудь. Так и сейчас.

© Freepik, Rawpixel

Как с этим справляться

Юрий Сапрыкин: Как справляться с этим, я сам до конца не понимаю, хотя современная городская культура дает некоторый набор рецептов, от различных телесных и/или терапевтических практик до вошедшей в моду философии стоицизма. Наверное, в ситуации кризиса на помощь придет и старая добрая религия, возможно, появятся какие-то следующие большие утопии. Но в целом в этом дивном новом мире мне кажется крайне важным совет, который когда-то дал мой отец, ничего не знавший о нашем цифровом будущем: видишь толпу — отойди.

Елизавета Лихачева: Что такое длительная неопределенность? Есть мнение, что то, что сейчас происходит, — это неопределенность, но представьте людей, живших в 1920-х или в 1930-х годах. Все, конечно, нервничают, все пытаются каким-то образом наладить свою маленькую частную жизнь, падает рождаемость в период неопределенности.

Хотя на самом деле, как показывают последние полвека развития общества, рождаемость скорее падает в периоды очень даже определенности. Как мир с этим справится, я не знаю. Я лично справляюсь, просто работая. Надо делать свое дело. Есть такой афоризм, принадлежащий древнеримскому императору Марку Аврелию: «Делай что должно, и будь что будет».

Мария Михайлова: Я не знаю, что с этим делать, думаю, что и вы не знаете, по одной простой причине: с тревогой в кризисе справиться нельзя. Я предполагаю, что какая-то часть тревоги должна быть нормализована. Это как высокая температура при болезни. Должен приехать фельдшер и спросить: «Какая температура у вас?» — «38». — «Прекрасно, иммунитет борется. Значит, антибиотики я вам пока выписывать не буду». В таком случае кризисное состояние объявляется как нормальное. А любая нормализация снижает тревогу. Думаю, это и надо сделать: много говорить с людьми о том, что если они не делают вид, что все в порядке, а дают себе возможность тревожиться, переживать, немного больше смотреть сериалы, есть, спать, чтобы видеть сны и чтобы психика все это успевала перерабатывать, то это уже хорошо.

А еще психика может зацепиться за ценности: это семья, здоровье, близкие отношения, благосостояние, свобода, в том числе волеизъявления. Все это является тем, к чему человек в принципе стремится, что создает, культивирует и оберегает в своей жизни.

Люди сосредотачиваются на близких, потому что пока, условно, рядом со мной моя дочь, пока она здорова, пока у нас есть собака и мой муж ходит на работу, скорее всего, я много чего выдержу в этой жизни. Я выдержу пандемию, я выдержу эмиграцию, релокацию, я выдержу ссоры, потерю друзей, если они оказались по другую сторону баррикад. Тогда то базовое, за что в жизни человек всегда очень переживает, будет ощущаться как не утраченное. С тревогой в кризисе надо справляться заземлением: вкусно есть, заниматься сексом и общаться с друзьями.

Лайфхаки

Елизавета Лихачева: Если мы в какой-то момент перестанем строить планы на будущее, то в один прекрасный день мы обнаружим, что будущего у нас нет. Поэтому мне кажется, что единственный способ справиться с этой неопределенностью, — это не то чтобы ее игнорировать, но тем не менее продолжать делать свое дело и пытаться планировать собственную жизнь, каким-то образом жить. Просто жить и работать.

Мария Михайлова: Я спасаюсь какими-то интуитивными деятельностями, над которыми раньше долго раздумывала бы: «Зачем тебе это надо, что ты будешь пересматривать всякую фигню, ты же знаешь это наизусть». А сейчас я говорю: «Делай что хочешь, лишь бы твоя психика не горела в огне». И еще стала очень ценить хорошие новости. У нас в семье есть уже поговорка: «Приплачиваю за хорошие новости».

А в качестве постскриптума расскажу, как я философствую над хлебопечением. Хлебом считается только то, что содержит четыре ингредиента: какую-то биологическую субстанцию, наподобие дрожжей или закваски, непосредственно муку, соль и воду. Если в это тесто попадает хоть 5 г какого-нибудь сахара или жира (животного либо растительного), то это считается уже кондитерским изделием. А вот если только четыре озвученных ингредиента, то это хлеб. И я начала думать, что это ведь какая-то потрясающая алхимия. Четыре ингредиента всегда одни и те же, а хлеба у нас бесчисленное множество видов. Какие-нибудь рогалики, посыпанные сверху кунжутом, сильно отличаются от багета. Так же как ржаная буханка — от нарезного батона. И это невероятное многообразие хлеба получается благодаря тому, что между этими четырьмя ингредиентами появляется еще что-то определяющее: время ферментации, вымешивания и т. д.

Думаю, сейчас с этими четырьмя ингредиентами я обхожусь так же, как обхожусь с четырьмя экзистенциальными данностями, которые прекрасно озвучили и описали Фромм и Ялом: свобода, смерть, одиночество и бессмысленность. С ними — как с хлебом: как-то мы их замешиваем, как-то выбраживаем и что-то умудряемся из них слепить и испечь.