Книга Бориса Мессерера начиналась как попытка упорядочить записанные на диктофон рассказы Беллы Ахмадулиной о детстве, семье, войне, поэзии, просто истории, случаи из жизни. «Белла говорила все это не для записи, а просто разговаривая со мной, — вспоминал Мессерер. — Когда эти беседы были расшифрованы и легли на бумагу, то, перечитывая их, я заново понял всю безмерность таланта Беллы». Потом к ним закономерно добавились собственные мемуарные очерки Бориса Мессерера: портреты отца — выдающегося танцовщика и балетмейстера Асафа Мессерера, матери — актрисы немого кино, красавицы Анель Судакевич, кузины — великой балерины Майи Плисецкой.
Ясно, что и Борис Мессерер, и Белла Ахмадулина общались с самыми яркими людьми своего времени — Бродским и Окуджавой, Вознесенским и Евтушенко, Высоцким и Параджановым, Аксеновым и Збарским, Тонино Гуэррой и Отаром Иоселиани... Кого только не было в легендарной мастерской на Поварской, с кем только не сидели за одним столом, не вступали в дружескую переписку. Поэтому неудивительно, что объемная — почти 850 страниц — «романтическая хроника» с редкими фотографиями из истории одной любви превратилась в летопись эпохи. Быт послевоенной Москвы, андеграунд шестидесятых-семидесятых, знаменитый альманах «Метрополь», муки творчества и талант, подлинный и иллюзорный.
Начало пути с Беллой
В первые дни нашего совпадения с Беллой мы отрезали себя от окружающего мира, погрузились в нирвану, или, как было сказано Высоцким, легли на дно, как подводная лодка, и позывных не подавали… Мы ни с кем не общались, никто не знал, где мы находимся. На пятый день добровольного заточения Беллы в мастерской я, вернувшись из города, увидел на столе большой лист ватмана, исписанный стихами. Белла сидела рядом. Я прочитал стихи и был поражен — это были очень хорошие стихи, и они были посвящены мне. До этого я не читал стихов Беллы — так уж получилось. После знакомства с ней мне, конечно, захотелось прочитать, но я не стал этого делать, потому что боялся сглазить наши нарождавшиеся отношения. Я знал, что Белла пишет прекрасные стихи, но не хотел, чтобы на мое чувство влиял литературный интерес к ее поэзии. Я сразу же решил повесить эти стихи на стену. Схватил огромные реставрационные гвозди и прибил этот трепещущий лист бумаги со стихами к наклонному мансардному потолку мастерской. Листок как бы повис в воздухе, распятый гвоздями. Жизнь показала, что мое решение было правильным. Все тридцать шесть лет нашей совместной жизни листок провисел там, хотя потолок мастерской постоянно протекал, что коснулось и листа бумаги. Он и сейчас висит на этом самом месте.
Б.М. Потом я вспомню, что была жива,
зима была, и падал снег, жара
стесняла сердце, влюблена была —
в кого? во что?
<…>
В тот дом на Поварской,
в пространство, что зовется мастерской художника.
Художника дела
влекли наружу, в стужу. Я ждала
его шагов. Смеркался день в окне. Потом я вспомню,
что казался мне
труд ожиданья целью бытия,
но и тогда соотносила я
насущность чудной нежности — с тоской
грядущею… А дом на Поварской —
с немыслимым и неизбежным днем,
когда я буду вспоминать о нем…
Окрестности мастерской
Возникшая любовь запечатлена в дивных стихах, написанных в мастерской на Поварской. И даже иногда во дворе этого дома, выходящем в Хлебный переулок, во время прогулок с нашей любимой собакой Вовой, затем ставшей в честь Аксенова Вовой-Васей. Часто именно там рождалось начало стихов, которые потом дописывались в мастерской.
День жизни, как живое существо, стоит и ждет участья моего,
и воздух дня мне кажется целебным. Ах, мало той удачи, что — жила,
я совершенно счастлива была
в том переулке, что зовется Хлебным.
В этом уголке Москвы Беллу очаровывало все: и названия улиц, и старинные усадьбы.
Любовь в отсутствии быта…
В мастерской никто ничего не варил и не готовил. Она, как корабль, скользящий поверх волн, почти не касаясь их, скользила поверх быта, практически не соприкасаясь с ним:
Войди же в дом неимоверный,
Где быт — в соседях со вселенной,
где вечности озноб мгновенный
был ведом людям и вещам
и всплеск серебряных сердечек
о сквозняке пространств нездешних
гостей, когда-то здесь сидевших,
таинственно оповещал.
Пик безумия наших отношений совпал с полным отсутствием денег. Их, как нарочно, в это время мне не платили. Они просто отсутствовали. Причем у Беллы тоже. Ей тоже никто ничего не платил:
Звонила начальнику книги,
искала окольных путей
узнать про возможные сдвиги
в судьбе моих слов и детей.
Там — кто-то томился и бегал,
твердил: его нет! Его нет!
Смеркалось, а он все обедал,
вкушал свой огромный обед…
Должен сказать, что и деньги, на сегодняшний взгляд, как бы не были нужны — стоило перейти Калининский проспект, войти в Новоарбатский гастроном и посмотреть на ценники. Бутылка водки стоила 2 руб. 87 коп., колбаса «Отдельная» — 2 руб. 20 коп. за килограмм, оливки в полулитровой банке с проржавелой железной крышкой — 1 руб. 61 коп., а великий и подлинный деликатес — кильки — 87 коп. за полкило. Конечно, можно было разнообразить стол за счет рыночного продукта — картошки, грузинских трав, бочковой капусты, соленых огурцов, — что я иногда и делал.
Просить Беллу купить что-нибудь в гастрономе было бесполезно. Заняв место в конце очереди, она пропускала всякого, кто нырял из одной очереди в другую, говорила: «Пожалуйста, будьте прежде меня!» Ей был невыносим озабоченный взгляд мечущихся, затравленных людей.
В основном мои впечатления об Арбатском гастрономе были связаны с нашей бедностью, и как я ходила туда колбасу покупать. И бедность… Я не стесняюсь этого. Себе 200 грамм колбасы куплю и еще всем место уступаю. Москвичи ругаются на приезжих:
— Понаехали, нам есть нечего. А они все едут, едут, нашу колбасу забирают.
И кто-нибудь подойдет затравленный, приезжий. Женщина обычно:— Вы не займете очередь, не скажете, что я после вас? — и в другой
отдел побежит куда-то. А я говорю:
— Вы будьте прежде меня…
И все время этим занималась. А однажды наскребла мелочь. Там давали колбасу по 500 грамм. Я, по-моему, даже 200 покупала, может, не от бедности, а от скромности. Однажды мелочь наскребла, стою перед кассой, считаю. Меня увидели два юмориста каких-то, парочка какая-то знаменитая. Я считаю: 20 копеек на 5 умножить — рубль…
Мне стало так жалко Беллу, и я сказал:
— Ужасный рассказ. Не надо!
— Чего же ужасного? — возразила Белла и прочла:
Мне не выпало лишней удачи,
Слава Богу, не выпало мне
Быть заслуженней или богаче
Всех соседей моих по земле.
Плоть от плоти сограждан усталых,
Хорошо, что в их длинном строю
В магазинах, в кино, на вокзалах
Я последняя в кассу стою.
Позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними, как слово и слово
на моем и на их языке…
Это правда. Я убегал в город на поиски денег. Мне необходимо было проталкивать счета в бухгалтериях издательств, встречаться с литературными редакторами и авторами книг для уточнения сюжетов иллюстраций, следить за изготовлением декораций в театральных мастерских.
И конечно, я беспрестанно рисовал Беллу. Она всегда плохо позировала — не могла терпеливо удерживать поворот головы и выражение лица, но весь ее облик был поразительно великолепен. И моим желанием было запечатлеть хотя бы частицу этого великолепия. Кстати, следует заметить, что Белла никогда никому другому не позировала — она соблюдала некий обет верности («Художник мой портрет рисует / и смотрит остро, как чужак…»).
Через несколько дней Белла позвонила Анне Васильевне, няне своих детей, которая ухаживала за Аней и Лизой, и сообщила адрес и телефон мастерской.
Когда так стремительно и неожиданно началась наша с Беллой совместная жизнь, мне захотелось рассказать ей о том, что я любил прежде, когда мы еще не знали друг друга.
Поскольку мы уже перешли рубеж Нового года и впереди была летняя греза, я вспомнил о Тарусе, где мы с мамой, бабушкой и Аликом Плисецким снимали дом перед войной. В разные годы мне доводилось жить и в окрестностях Тарусы и Поленова, в деревне Бёхово.
Мне захотелось показать Белле эти места. Я был близко знаком с директором дома-музея Федором Поленовым, и мы поехали к нему. Бродили по окрестностям, заходили в Бёхово, поднимались на колокольню церкви, сооруженной по чертежам самого В. Д. Поленова, и смотрели оттуда на фантастической красоты панораму излучины Оки и мерцающей вдали Тарусы. Я думаю, что красота этих мест запала в душу Беллы:
Но если у чужого моря
нам не встречать чужой весны,
когда наступит осень, Боря,
ты в Бёхово меня возьми.
Искать пристанища иного —
какая бедная тщета.
Весь этот мир — не больше слова
и не просторнее холста.
Владимир Высоцкий
В 1976 году мы с Беллой решили узаконить наши отношения, и в день бракосочетания, 12 июня, я устроил импровизированный праздник, этому посвященный. Я ничего не хотел готовить специально, а желал только подлинного экспромта. Почему? Да просто потому, что все задуманное сколько-нибудь заранее обернулось бы показухой и фальшью.
Я не хотел превращать это событие в званый раут. Если не считать нескольких приглашенных, которые были с нами в загсе, дальше мы обрастали людьми стихийно. Произошло это стремительно, потому что известие о нашей свадьбе буквально взбудоражило московский круг знакомых.
Как только об этом узнал Эдмунд Стивенс — американский журналист, с которым мы были в приятельских отношениях, живший в Москве на широкую ногу, в отдельном особняке — он потребовал, чтобы мы немедленно приехали к нему домой. Стивенс экспромтом организовал роскошный банкет в нашу с Беллой честь.
Наш праздник продолжался целый день: начался утром, торжественный обед состоялся у Эдмунда, а вечером я призвал друзей прибыть ко мне в мастерскую. Приехал Володя Высоцкий, весь вечер пел под гитару и украсил наш праздник.
С этого дня началось наше постоянное дружеское общение с Высоцким и Мариной Влади. Встречались мы и раньше, но эпизодически. Но этот день сыграл счастливую роль.
Сам я с Володей Высоцким познакомился в далеком 1962-м: балерина Большого театра Лиля Шейн позвала меня с женой Ниной Чистовой в гости. В то время Лиля соединила свою судьбу с молодым драматическим актером Жорой Епифанцевым. Жора производил сильное впечатление своей внешностью: высокий, статный, с крупной кудрявой головой, правильными чертами лица и горящими глазами. Очевидно фотогеничный, он привлекал внимание кинорежиссеров, к этому времени он уже сыграл главную роль в фильме «Фома Гордеев». В жизни он играл «безумного» (подразумевалось — гениального) художника на том основании, что расписал свою крохотную кухню в маленькой двухкомнатной квартирке в кооперативном доме Большого театра на Садово-Каретной улице. Буквально всю кубатуру маленького пространства он зарисовал какими-то причудливыми экзотическими растениями на фоне багрово-красного закатного неба, как бы продлевая и совершенствуя искусство Поля Гогена.
В этой маленькой квартирке за столом, уставленным бутылками, я впервые увидел Володю Высоцкого. Он держался крайне скромно, сидел в углу и молчал. Но каким-то образом выделялся своей внешностью и, быть может, застенчивостью среди других участников застолья. Наверно, потому, что его лицо было как будто вырублено неким божественным скульптором с довольно резким обозначением скул, лба и подбородка. Он притягивал к себе взгляды. Многие из присутствующих узнали его, и к концу застолья стали раздаваться просьбы спеть. Володя взял гитару и мгновенно завладел общим вниманием. Я был поражен интонацией, мощью и горловыми хрипящими раскатами его голоса.
Когда я думаю о возникшей близости с Володей и Мариной, я понимаю, что, видимо, произошло некое единение людей, проживающих похожую жизненную ситуацию. Мы с Беллой и Володя с Мариной совпали друг с другом в определенном возрасте и в определенном, довольно трудном соотношении, когда наши судьбы в значительной мере уже сложились. Все мы были достаточно известны. Каждому из нас надо было что-то в себе менять, чтобы соответствовать друг другу. Но владевшая нами страсть (я говорю это по своему ощущению) превозмогала те препоны, которые жизнь громоздила на нашем пути.
Мы с Беллой стали очень часто, я думаю, через день, бывать у Марины и Володи, а в какие-то дни они приезжали к нам в мастерскую. В их доме общаться было удобнее, потому что квартира отличается от мастерской камерностью, большей приспособленностью к уюту, хотя все мы были «неуютные» люди и ощущали себя мятежными душами.
Это была длинная череда встреч. Ритуал сложился сам собой. Мы созванивались с Мариной и приезжали на Малую Грузинскую, 9, в квартиру Марины и Володи часам к девяти вечера. Это близко от Поварской.
К этому моменту у Марины уже был готов стол с прекрасными напитками и закусками. Мы начинали выпивать и разговаривать и долго сидели за столом. Володя приезжал часам к одиннадцати, после спектакля. При нас, в нашем с Мариной застолье, Володя никогда не выпивал. Он рассказывал всякие театральные новости, всегда был душой компании и всегда был на нервном подъеме. К концу ужина Володя говорил: «А хотите, я вам покажу (всегда слово — «покажу») одну свою новую вещь?» Он брал гитару и начинал петь. Иногда врубал мощную технику и воспроизводил только что сделанную запись. И всегда это было для нас неожиданным, и всегда буквально пронзало сердце. Сидели допоздна — далеко за полночь. С ощущением праздника, который дарил нам Володя.
Сам Высоцкий исключительно высоко ставил творчество Беллы. В знаменитой анкете на вопрос «Кто ваш любимый поэт?» Володя отвечает: «Белла Ахмадулина».
Февралем 1975 года помечено стихотворение, в котором Володя обращается к своим друзьям. Оно посвящено и Белле:
Вы были у Беллы?
Мы были у Беллы.
Убили у Беллы
День белый,
День целый:
И пели мы Белле,
Молчали мы Белле,
Уйти не хотели,
Как утром с постели.
И если вы слишком душой огрубели —
Идите смягчиться не к водке, а к Белле.
И если вам что-то под горло подкатит —
У Беллы и боли, и нежности хватит.
В январе 1976 года мы получили письмо-привет от Марины из Кёльна, во время их с Володей короткого пребывания в Германии. Это письмо передал удивительный человек по имени Бабек, о котором я расскажу позже. Воспроизвожу письмо с особенностями орфографии Марины:
Беллачка дорогая, мы остановились в Кёльне. Погуляли. Я про тебя думала и ришила, через Бабека, который скоро приедет в Москву, тебе кое что передать. Вот Боре наски американские и громадный привет! Тебя я целую и люблю
Марина
А дальше идет приписка Володи на бланке «Hotel Inter-Continental» с предложением писать буриме:
Расположились мы нагло и вольно
В лучшей гостинице города Кёльна!
И мы тебя целуем
А дальше — рифмуй, Белочка, продолжаем бу-ри-м-е-е
Целую тебя и Бориса
Володя
6 января 1976
Белла откликнулась на призыв Володи:
Мысль о тебе ясна. Созвучья слов окольны.
Но был чудесный день. Ты и Марина в Кёльне.
Так я пишу тебе вне правил буриме,
вне правил общих всех, вне зауми решенья
тебе воздать хвалу, что, как хула, скушна.
Солнце-морозный день, день твоего рожденья.
Чу — благодать небес к нам, сирым, снизошла.
25 января 1976
После ухода Высоцкого из жизни мы все стали собираться по юбилейным датам, чтобы его помянуть, и мне начало казаться, что многие из присутствующих несут в себе, в своей повадке, разговоре черты самого Володи: выпивают на его манер, дружат неистово и, как бы сказала Белла, «кровопролитно»… И в целом они создают ощущение присутствия ушедшего друга.
