Допустим, мы познакомились на вечеринке у друзей. Общие знакомые, погода, реновации, беседы о том и этом за бокалами игристого, а дальше щелк: «Меня это триггерит», — произносит мой едва знакомый собеседник, и время затормаживается, а температура падает. Я поеживаюсь на этом минном поле опасных смыслов и начинаю внимательно вглядываться ему или ей в лицо (есть ли там тревога?), потому что дальше может случиться все что угодно.
Мы можем аккуратно увести дискуссию в сторону и не касаться чувствительной темы. Можем копнуть глубже, и это будет самый яркий и запоминающийся разговор, а то и спор этого вечера. Но еще я отдаю себе отчет, что сейчас могу одним неверным словом довести человека до слез — просто потому, что его задевает то, что я считаю нормой.
Даже дискуссия о «новой нормальности» может вызвать у собеседника встречный пристальный взгляд: «А что, Антон, есть какие-то возражения?» Я снова поежусь — мы с моим привычным окружением совсем не под ударом культуры отмены, но здесь во мне говорят сразу два осторожных внутренних голоса: голос гражданина и зрителя, готовый взвешенно обсудить актуальную повестку, и голос автора, который занимается социальными, иногда — остросоциальными, зачастую — спорными проектами. И второй голос куда тревожнее: я в целом готов к разной критике, но знаю, что прилететь может в любой момент, причем практически откуда угодно.
Сама по себе тема чувствительного контента тоже не на ровном месте расцвела: самая разная статистика свидетельствует, что население планеты с каждым годом все тревожнее и депрессивнее. Списать это на более точную диагностику уже не выйдет — мы действительно живем в состоянии постоянного стресса, информационной перегрузки и кризисов, которые накатывают один за другим. СМИ тоже не стоят на месте: достаточно включить в YouTube видеозапись какой-нибудь известной новостной программы десятилетней давности и поразиться, насколько тише, медленнее и спокойнее была повестка. Сигнал перекрикивает шум, сам по пути превращаясь в еще больший шум, и дальше кричать нужно только громче. Кричать, все перекрикивая и перекрикивая. И когда я включаю третью серию нового сезона cериала The Boys («Пацаны»), всю обвешанную trigger warnings, и досматриваю ее до экзотически кровавой кульминации, где Билли Бутчер орет «Fucking diabolical», я испытываю пронзительную, катарсическую смесь ужаса и восторга, холодным умом понимая, что у того, кому сейчас тревожно или депрессивно, одна эта сцена может вызвать паническую атаку. Стоят ли такие провокационные упражнения в вычурном экранном насилии того, чтобы быть увиденными? Насколько искусству позволительно играть, а то и манипулировать нашими чувствами?
Примерно здесь же мы вступаем еще и на зыбкую почву ревизионизма: в оптике «новой нормальности» возникают небезосновательные вопросы к вечнозеленой классике вроде Марка Твена, целую кучу детских сказок (особый привет братьям Гримм) как будто бы пора маркировать 18+, а уж античные мифы — это вообще один большой фестиваль насилия, порнографии и инцеста. Как такое чтение отдавать в нежные руки школьников? Почва, и правда, зыбкая: наш стрессующий понятийный аппарат постоянно перекалибровывается, мало какая палата мер и весов может наверняка подсказать, что еще нормально, а что уже слишком, запросто можно хватить через край. Как быть?
Можно долго спорить, зачем мы читаем книги (тут, и правда, много поводов), ходим на выставки и в театр, смотрим кино, сериалы и всякое залипалово в интернете, но все ответы сведутся к простым вечным истинам: мы хотим развлечься, испытать эмоции, пережить определенный опыт — иногда перекликающийся с нашим, а иногда совершенно новый, едва ли доступный нам в обычной жизни. Когда я вижу очередную визуальную единицу контента, где какая-то сцена навскидку уже за гранью, я раз за разом вспоминаю любопытный эпизод, случившийся со мной на вечеринке у друзей.
Меня познакомили с приятной барышней, назовем ее Леной, которая работала где-то в банке. Она услышала, что в гости позвали режиссера, который занимается всякими интересными штуками, и подошла познакомиться. Я представился, мы разговорились, а потом Лена внезапно озарилась: «Ой, а как вам новый фон Триер?» Я смутился, потому что я фон Триера не очень люблю — за его психотические сюжеты, жестокость и откровенную манипуляцию зрителем. Но прежде, чем я открыл рот и отреагировал, Лена продолжила, вовсю сияя от смущенного удовольствия: «Я дважды ходила, это безумно, безумно круто, но на работе коллеги меня не понимают! Я так мечтала обсудить это с кем-то из мира кино!» Дальше я стал осторожно расспрашивать, как так вышло, и понял, что у фон Триера Лена переживает целую гамму недоступных эмоций, которые она явно запрещает себе испытывать в обычной жизни. В жизни будто бы нельзя, а вот в кино — можно. Вот так мы с Леной и оказались в приятной компании, но по разные стороны зрительских баррикад: для нее фильмы безусловно великого датчанина — какой-то очень важный паллиатив, а меня от них откровенно мутит.
И тут же еще один вопрос. Смотрите, фон Триер — суперзвезда, всенародно любимый анфан террибль, которому можно почти все. Как и, допустим, Балабанов, по-хорошему спорные и очень триггерные фильмы которого — наше безусловное национальное достояние. Но я, честно, не могу представить, как «Иди и смотри» мог бы появиться в наши дни: и сам фильм, и то, каким образом он снимался, вызывает очень много вопросов. Тем не менее это одна из самых популярных за пределами страны русскоязычных картин. Фильм Элема Климова обязательно фигурирует в практически любом зарубежном списке лучших фильмов человечества и наряду с Сергеем Бондарчуком и Андреем Тарковским представляет наш кинематограф миру. И здесь мы снова возвращаемся к вопросу: как со всем этим быть?
И кажется, ответ понемногу вырисовывается. В печали или в радости мы все объединены одним условием существования. Мы все идем от самого начала к неотвратимому концу, спасаясь юмором и взаимовыручкой. И для того, чтобы этот путь пройти сполна, нам, безусловно, нужен весь спектр человеческих эмоций и человеческого опыта, а не только «позитив» и утешительная развлекуха. Нас всех ждут неизбежные трагедии: уходящие в вечность старшие, увядающие отношения, остывающая дружба… Творчество, искусство — наша общая попытка осмыслить и отрефлексировать этот опыт во всей полноте, и пока что правда на стороне искусства: мы пролетаем и гаснем, как кометы на небосводе, а шедевры остаются в веках. В бурное время раздвигать горизонты нашей чувственности и чувствительности зачастую под силу только ярким, острым, иногда чересчур откровенным вещам — такие уж правила игры. И самое страшное, что мы как общество можем сейчас сделать, — придумать новые способы цензуры авторов, задушить молодые голоса и заглушить тех, кто творит давно.
Кажется, сейчас самое время быть предупредительными и внимательными друг к другу. Вдумчиво оформлять подробные trigger warnings, а не только нелепое «возрастное ограничение», зачастую мало что описывающее. Готовить своих читателей и зрителей к восприятию тяжелых, но важных вещей. Вести критические дискуссии, копать глубже поверхностных обзоров новинок книжного рынка и видеопроката. Экспериментировать, ошибаться, извиняться за свои ошибки, принимать их — и двигаться дальше. И ни в коем случае не идти на самоцензуру — и дело тут даже не в том, что цензурированные объекты искусства теряют свою силу впечатлять и удивлять. В обществе, которое начинает само себя ограничивать, к власти со временем и довольно неизбежно приходят люди, не имеющие никаких внутренних барьеров, а мы слишком хорошо знаем, чем это обычно заканчивается. Как будто бы об этом снимал Элем Климов. И должны сочинять, и снимать, и рисовать новые и новые авторы, чтобы память не стерлась, чтобы нерв звучал и чтобы мы все чувствовали самое важное и вместе разделяли этот опыт.
