В одном из старых своих интервью ты сказал, что твое поколение не застало сложных периодов. Это было до того, как начался объективно сложный период (смеются). Как сейчас ощущения?
Я живу свою лучшую жизнь. Я каждую секунду готов назвать этот период сложным, но я сменил угол проекции. Я долго не понимал, что это значит, и когда у меня был момент депрессии, когда я не понимал, как дальше мне существовать, и этим состоянием как бы упивался, мне один товарищ сказал: «Ты поменяй угол зрения». Я подумал: «Да, красивая фраза, здорово». И только-только сейчас я начинаю иногда понимать, что это значит. Все равно, конечно, можно в любой момент обратно скатиться, но я себе пока не позволяю. Приходится активно бороться за свою какую-то жизнь, и ты начинаешь двигаться. Для меня все эти проекты — это же в том числе повод не остаться на пустом диване.
Я живу свою лучшую жизнь.
В другом интервью ты говорил, что хотел бы попробовать пожить в Лондоне. Многие актеры уехали по визе талантов. У тебя не было такого соблазна, желания?
Хотел, хотел, но не доехал (смеется). Лень победила меня.
Это сложно с точки зрения бюрократических моментов?
Лондон — это королева стиля, он красивый. Как будто Париж с Берлином совокупились, и у них такая хорошая апельсинка вышла. Там все друг с другом замечательно сочетается — эти дома, окна, кирпич, такси… Прямо наслаждение. Я там был всего два дня когда-то давно, но очаровался. Париж еще я так полюбил когда-то. Просто нам с нашей ментальностью, с нашими привычками сложно перестроиться. Мы уже привыкли жить в определенном комфорте, и поэтому, когда ты оказываешься там и понимаешь, что там, чтобы какое-то элементарное действие выполнить, которое здесь решается одной кнопкой в телефоне, надо сделать финт ушами, то, конечно, многие из нас ломаются.
Я хотела еще про психотерапию спросить, потому что в каком-то интервью ты говорил, что не ходишь, но, может быть, хотел бы.
Нет, я так и не пошел. Я наблюдаю за теми моими многочисленными уже, наверное, друзьями, кто посещает психотерапевта, и мало того, что я не вижу прогресса, я вижу зависимость, которая в них возрастает. Плюс это еще трата денег. А потом они еще становятся психологами для всех остальных вокруг. И меня это смущает.
Мне очень нравится рилс шуточный, что-то типа: «Алло, здрасьте! Я отменяю сегодня запись, я [занялся сексом]»(смеются). Кроме шуток, мне кажется, это очень многое объясняет.
Если говорить о смешных рилсах, я, конечно, умерла, когда увидела мем, где ты стоишь и куришь на Патриках с таким отчаянием в глазах — как будто оператор очень хорошо поймал состояние и дух времени. В связи с этим вопрос, какие планы на будущее?
Надо просто работать — все об этом говорили, Рахманинов, Толстой, Олег Павлович Табаков в своем поздравлении Кирилла Серебренникова. Все всегда говорят: «Работать и работать». И к вопросу о психотерапии и прочем, тут та же мысль — вот [заняться сексом] и поработать. Но работать — не в смысле деньги зарабатывать, а что-то каждый день совершенствовать в себе — писать, педали крутить, неважно. Я случайно как-то нашел документальный фильм, любительский, про китайского монаха. Чувак приехал в Китай к монахам-отшельникам и спрашивает: «Учитель, скажите мне, как жить?» А тот грядки полет. «Объясните, в чем суть?» — «Ты что, идиот? Работай! И все остальное приложится». Вот, грядки, значит, полоть.
Но работать — не в смысле деньги зарабатывать, а что-то каждый день совершенствовать в себе — писать, педали крутить, неважно.
Как ты оказался в Центре «Зотов», как тебя занесло в музей?
Ника Груздева — мы с ней бывшие коллеги по театру — работает в «Зотове» директором по спецпроектам, она меня позвала в гости. Я пришел, мы болтали, смотрели пространство, и я закинул ей идею — сделать читки по неснятым сценариям, ей понравилось. Потом эта идея ушла на задний план, но возник юбилей Маяковского, и Ника предложила мне сделать перформанс. Мы сочинили трехчастную историю, где соединились поэзия звука, поэзия тела, поэзия слова, — Валера Печейкин все это написал, мы собрались и сделали такую мандалу единоразовую (мандала — симметричный рисунок в практике буддизма и индуизма, к концу ритуала сделанную мандалу разрушают. — «РБК Стиль»), к которой не возвращались больше.
А потом наступил Новый год, время волшебства, надо было детишек чем-то порадовать, и мы с драматургом Любой Стрижак придумали детскую историю, которая никак не называется (спектакль «Никак не называется, или Бим в поисках Бо». — «РБК Стиль»). Написали ее — Люба написала, — а мы с ребятами собрались и поставили.
Говорят, что спектакль нравится не только детям, но и взрослым?
Для детей история раскрывается в одном ключе, а для взрослых выглядит чуть-чуть иначе. Понятно, что там запрятан смысл, который дети пока только интуитивно могут считать. Я переживал, будут ли они понимать про созависимые отношения, про одиночество, но в итоге у меня друзья ходили с детьми, и дети «выкупают» даже посильнее, чем взрослые. А про одиночество у них потом были споры — они сидели всю ночь и рассуждали, спорили, хорошо ли это — быть одному, или плохо, или, может быть, это просто нормально, это тоже чей-то путь. И, да, взрослые тоже ходят. Это как «Время приключений», мы же тоже смотрим, пускай мы и взрослые, хотя это детский мультфильм.
И перформанс «Маяковский. Мистерия», и читки вы показываете зрителю только один раз — второй возможности увидеть не бывает. Это осознанный подход?
Да нет, просто так получилось. Сначала это вышло случайно, а потом я понял, что в этом, наверное, заключается мой стиль — делать мандалы. Началось все со спектакля «Федорино горе» в Переделкино, классный мюзикл, собрали его за десять дней. В итоге сыграли один раз, и все. «Маяковский» — раз, сделали и не возвращались. И вот за этот год, за полтора я понаделал много таких единоразовых вещей. И мне даже это нравится, это так усмиряет эго. Ты понимаешь, что ни к чему не привязываешься, важность спадает, и ты просто что-то делаешь дальше, и все.
Буддистский подход?
Просто какие-то интересные упражнения.
А как родилась сама идея читок по неснятым киносценариям?
Я сидел и думал: «Есть эти великие режиссеры, мы их хорошо знаем, у них большой авторитет в нашей художественной памяти. Заступать на их территорию и делать из этого театр, конечно, можно, но нужно ли? Ведь сразу возникнут вопросы — а вот куда вы позарились на нашего того-то?»
При том что такая практика существует — делать по сценариям спектакли, но здесь скорее важны сами тексты, написанные этими конкретными людьми, и то, что мы можем открыть эти тексты зрителю, сделав из них некое аудиокино.
Мы в театр полностью не идем, но создаем аудиокартину, представляем, как бы мог звучать этот фильм. В нашей голове мы все прекрасно можем дофантазировать, как раз из-за того, что мы хорошо знаем стили этих режиссеров.
К примеру, Тарковский — мы представляем, что он снимал примерно так и так, и если мы найдем правильный тон звучания его сценария, то он зрителя введет в нужный гипноз. Мы же, когда книжку читаем, видим это кино в голове — то же самое и здесь. Мы зрителю аудио накидываем, накидываем, а он себе уже рисует этот фильм. И это прикольно, в том числе прикольно в этом даже участвовать. Я ребятам говорил: «Когда мы выходим, мы сейчас не актеры, мы — оркестр». У нас даже пюпитры так же стоят с текстами: «Мы — оркестр, мы вышли, настроились и сыграли это произведение, которое буквами написано на бумажке». Актеры тоже впадают в транс и так же, пока читают, видят это кино перед собой. Если все удачно складывается, оно визуализируется.
Мы ищем разные подходы, и аудиокино не значит, что мы делаем спецэффекты и если в тексте написано «проехала машина», то мы включаем звук машины. Для Элема Климова, поскольку сценарий у него сказочный, фольклорный, придумалась идея — сделать весь саунд из подручных народных средств, ложки и так далее. Там даже гробовая доска у нас была как барабан. Ну, не гробовая, она должна была быть гробовой доской, а мы из нее сделали стучалку какую-то. И так родилась концепция того, как должна прозвучать эта история.
У режиссера Андрея Гордина была другая штука — электронный саунд. Я как-то увидел в музее AРT4 синтезаторы, которые делает из растений композитор Антон Силаев. Он подключает, например, фикус или какое-то манго к синтезатору, к ним подсоединены провода, из растений считываются какие-то импульсы, токи проводимые, и трансформируются в звук. Параллельно он играет на трубе через разные примочки. Причем это получается довольно-таки музыкально, не абстрактно. Это меня так сильно впечатлило, что я предложил его в качестве композитора для читки «Требуется доказать» — по неснятому сценарию Владимира Меньшова.
«Когда мы выходим, мы сейчас не актеры, мы — оркестр».
Читки сложны для аудитории как формат?
Не знаю. Обратная связь очень крутая, и я удивлен, что все проперлись как раз с формата. Что после первой, что после второй читки нам много людей пишут, что они пойдут на все остальные. Мне казалось, что это такой привычный формат, но я понял потом, что это для меня, как для театрала, потому что мы внутри привыкли к фестивалю «Любимовка», на котором читки происходят, а для людей обычных, которые этого не знают, для них это — «вау, ничего себе!». Для меня это было странно, а зрителей это покорило, им стало интересно. Потому что в таком формате у тебя включается совершенно другой уровень внимания.
Ну и потом, действительно, у нас же эксклюзивный в каком-то смысле проект, и люди слышат тексты, которые они не знают. Тот сценарий, который я делал («Вымыслы» по неснятому сценарию Элема и Германа Климовых), его еще можно найти в книжке, но гординский сценарий — он пролежал 52 года дома у них (Андрей Гордин — внук Владимира Меньшова. — «РБК Стиль»), и его никто не знал, не видел. И дальше у нас будут такие, нам еще из домашних архивов дадут сценарии. Так что это просто клево. И в этом есть, может, даже какое-то благородство (смеется).
По слухам, ты был на вечеринке с Гаспаром Ноэ?
Да, был.
И как?
Офигенный мужик. Я просто не мог понять, что происходит, когда мы с ним в такси ехали мимо Кремля. Я думаю: «Так, сейчас 2024 год, здесь Гаспар, здесь Кремль…»
Многие в твоем фильме «Кислота» находили отсылки к нему — ты с этим согласен?
Ну, наверное, да. Мы с ребятами большие фанаты его были и есть. Просто никогда не подумал бы, что я вообще его увижу вживую. А он, оказывается, дружит с сестрой девочки, которая играла у меня в «Кислоте», с Настей Шевцовой — они в Париже подружились. И мы походили тут по барам, в Iggy Pub ходили, причем это он позвал туда.
Это такой маленький бар здесь рядом?
Да, да, в Калашном переулке пивнушка. В Veladora ходили. Я там не был, но он в «Мутабор» еще ездил с чуваками.
А ты все еще любишь Москву или отношение как-то изменилось в последнее время?
К городу Москва? Лучший город Земли! Много где был, лучший город Земли.
А в театре ты сейчас где играешь?
В пространстве «Внутри», в «Зотове», в независимой театральной студии «a39». И все. Больше и не надо. Наигрались.
А если бы мы сейчас представили какую-то идеальную ситуацию, в которой нет контекста никакого, чем бы ты хотел заниматься?
Не знаю, наверное, в кино бы вернулся.
Снимать или сниматься?
А и то и то, наверное. Все-таки как актер я себя так и не понял в кино, это вопрос исключительно опыта, даже не таланта. Поскольку театр был для меня ежедневным трудом, а когда ты делаешь что-то каждый день, ты в какой-то момент лишаешься первоначальной рефлексии, начинаешь заниматься профессией и вдруг начинаешь как-то в этом развиваться. Неважно, хорошо получается или плохо, ты об этом не думаешь, ты просто с этим работаешь. А кино, поскольку это среда чужая для меня, там я хотел себя найти. Но вот… ну, да. Вот, наверное, если бы не было никакого контекста, то да, я хотел бы снимать и сниматься.
