Итак, печалятся о поэте. Но печаль слишком простодушна, настоящая личная, она затронула даже людей мало причастных к литературе. Правдивее другой ответ, в глубине души решенный для всех: о человеке печалятся.
Ю. Тынянов, «Блок»
Самоубийство Бориса Рыжего в возрасте 26 лет больно ударило не только по знавшим и любившим его, но и по тем, кто никогда его не видел. Когда я впервые прочел стихи Рыжего, его давно уже не было в живых. Однако и для меня его преждевременная кончина стала личной утратой.
Вся поэзия Рыжего оказалась полна предвестий ранней смерти. Всякий намек, всякая вскользь упомянутая бритва, незакрытая дверь, стращательница-цыганка приобретали дополнительный смысл и неоспоримый вес. К Рыжему в полной мере можно отнести слова Тынянова, сто лет тому назад писавшему о Блоке: «когда говорят о его поэзии, почти всегда за поэзией невольно подставляют человеческое лицо — и все полюбили лицо, а не искусство». Кто из нас не помнит исполненные поэтической грусти портреты Блока? И кто из нас не различит трагическую судьбу в юношеских фотографиях Рыжего: в выражении, в чертах его лица, наконец, в этом узнаваемом шраме?
Видишь этот рубец –
Он оставлен слезой.
Борис Рыжий
Полушутя, полувсерьез Рыжий просил по смерти обеспечить его механическим заместителем.
Пускай тогда, когда затылком стукну
по днищу гроба, в подземелье рухну,
заплаканные свердловчане пусть
нарядят механическую куклу
в мое шмотье, придав движеньям грусть.
Так в некотором смысле и вышло. Ряженая кукла — лирический герой стихов Рыжего — пережила автора и продолжает механически повторять заранее заданные действия, а движения ее, и в самом деле, исполнены грусти. Мы продолжаем за ней следить, ходим за ней по стихам и снам, мы любим ее, но понимаем ли мы искусство, вызвавшее ее к жизни?
Широко известны воспоминания современников о новокрестьянских поэтах: Николай Клюев или Сергей Есенин действительно родом из деревни, однако их подчеркнутая «крестьянскость» в городе очень быстро начинала отдавать бутафорией. Читающий Гете в оригинале Клюев, заслышав гостей, поспешно прятал книгу и входил в роль. Эта роль выходила за пределы стихов. Сама жизнь превращалась в сцену, а стихи — стремительно повышались в цене: куда может завести строка? Неожиданный лирический поворот? Мотив тоски? Мотив неволи?
Куда стихи завели Блока? Есенина? Маяковского? Цветаеву? Лирические маски срастались с лицом, а поступки, переходя на территорию искусства, порой приводили к катастрофическим последствиям. Таким было искусство модернизма, искусство первой половины XX века.
По этому пути пошел и Борис Рыжий, довольно рано нащупавший главную тему своей лирики — себя самого. А точнее — своего лирического героя. Этот герой имел ряд сходств с автором. Но имел и ряд отличий.
Мой герой ускользает во тьму.
Вслед за ним устремляются трое.
Я придумал его, потому
что поэту не в кайф без героя.
Я его сочинил от уста-
лости, что ли, еще от желанья
быть услышанным, что ли, чита-
телю в кайф, грехам в оправданье.
Он бездельничал, «Русскую» пил,
он шмонался по паркам туманным.
Я за чтением зренье садил
да коверкал язык иностранным.
Лирический герой, в отличие от самого Рыжего, был избавлен от необходимости корпеть над книгами, углубляться в историю русской поэзии, писать геологические статьи (Б. Рыжий работал в Институте геофизики), наконец, придумывать собственного лирического героя.
Несомненно, этот герой — главное литературное завоевание Рыжего, его троянский конь, рожденный из «желания быть услышанным, что ли», в котором он пронес чистую, нежную, в чем-то наивную лирику, которая едва ли привлекла бы внимание публики, не принадлежи она «хулигану». Право на нежность Рыжему приходилось защищать кулаками («Он точно знал, что я боксер / А я поэт, поэт»). Романтические стихи о городских музыкантах и облаках уравновешивались эпатажем и грубостью, эстетские портреты Слуцкого и Бродского — тем, что они наколоты на груди поэтов-зэков («Профиль Слуцкого наколот / на седеющей груди»), острая ностальгия по советскому детству — романтизацией бандитизма.
Лирические маски срастались с лицом, а поступки, переходя на территорию искусства, порой приводили к катастрофическим последствиям.
Из сказанного вовсе не вытекает, что Рыжий врал. Но не случайно, как кажется, в его стихах возникает образ актерской игры, пусть и через отрицание.
Не ради не лишенной красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты
их профили на мраморе и розы.
Да, наверное, все это — дым без огня
и актерство: слоняться, дышать перегаром.
Но кого ты обманешь! А значит, недаром
в приисковом поселке любили меня.
Эта игра, очевидно, забавляла поэта, но чем дальше, тем больше становилась в тягость. Вторгалась в его реальную жизнь. Противоречила его реальной жизни. Переходила из разряда игры в род вранья:
Расставляю все точки на «ё».
Мне в аду полыхать за враньё,
но в раю уготовано место
вам — за веру в призванье моё.
А дело вот в чём: я вру безбожно, и скулы
сводит, что в ложь, и только, влюбиться
можно.
А жизнь проходит.
Его стихи населили реальные люди или, вернее сказать, персонажи с именами реальных знакомых, но истории их, как водится, становясь литературой, переставали быть реальностью. Так, поэт убивал в стихах друзей и опасался реальной или метафорической мести («Трижды убил в стихах реального человека / и, надо думать, однажды он эти стихи прочтет»), водворял в центр любовной лирики погибшую одноклассницу («Объявил, пустомеля: / вот, умерла Эля / в середине апреля»), которая, правда, по всей видимости, не была ни одноклассницей, ни возлюбленной, разводился с женой («Былая школьница, по плану / у нас развод, да будет так»), но опять же — только в литературе.
Помещая-сгущая в поэзию окружающий мир и людей, мифологизируя собственную жизнь, Вторчермет и Свердловск (так и не ставший Екатеринбургом), Рыжий неизбежно приходил к мифологизации собственной смерти. Если счастливый мир прошлого, счастливый мир детства навсегда ушел, если умерли населявшие его персонажи (будь то первая любовь, сосед дядя Стас или Петя, мальчик-олигофрен), а старые номера больше не отвечают, лирическому герою остается только одно — чувство вины и желание вернуться туда, вернуться к ним, пусть через смерть.
Перед кем вина? Перед тем, что жив.
Перед тем как перейти к предсказуемому и уже предсказанному финалу, нужно отметить, что по своему складу, Рыжий — поэт элегии, поэт ностальгии, поэт тоски. Его лирика начинается там, где кончается счастье. Счастье входит в нее как отзвук, эхо былого, счастье с привкусом горечи, счастье на краю несчастья.
Где ж песни ваши, флаги красные,
вы сами — пьяные, прекрасные,
меня берущие на плечи?
Было много утреннего света,
с крыши в руки падала вода,
это было осенью, а лето
я не вспоминаю никогда.
Рубашка в клеточку, в полоску брючки —
со смертью-одноклассницей под ручку
по улице иду,
целуясь на ходу.
При таком поэтическом темпераменте и установке на жизнетворчество катастрофа лирического героя легко может затянуть и автора. Внешнее благополучие не сдержит напора лирической стихии, Блок вслед за своим героем пойдет в трактир, Губанов, как и предсказывал, умрет в 37, Башлачев — «выйдет весь», как его Ванюша. Лирический герой Рыжего взял равнение на смерть, а художественный мир, подобно квартире главного героя в «Пене дней», стал выходить из строя. Что было делать Рыжему, когда он заметил поломку?
* * *
Городок, что я выдумал и заселил человеками,
городок, над которым я лично пустил облака,
барахлит, ибо жил, руководствуясь некими
соображениями, якобы жизнь коротка.
Вырубается музыка, как музыкант ни старается.
Фонари не горят, как ни кроет их матом электрик-браток.
На глазах, перед зеркалом стоя, дурнеет красавица.
Барахлит городок.
Виноват, господа, не учел, но она продолжается,
все к чертям полетело, а что называется мной,
то идет по осенней аллее, и ветер свистит-надрывается,
и клубится листва за моею спиной.
2000
«Городок» был построен для тех, чья жизнь коротка. Жить дольше и жить дальше — стыдно. Ночной кошмар: волосатая грудь перевалившего за сорок лирического героя. Он часть меня, он стареет вместе со мной. Как сохранить ему вечную молодость, а еще лучше — вечное детство, вечную жизнь?..
Рыжий нашел свой ответ на этот вопрос. Ответ «в той допотопной манере, / когда люди сгорали дотла», ответ страшный и простой. Эта манера, и вправду, кажется допотопной. Борис Рыжий, как, скажем, и Денис Новиков, — поэты старой, модернистской закваски. Неспроста к ним пристают ярлыки, вроде «последний советский поэт». В каком-то смысле это верно: еще с середины XX века многие поэты отказывались присягать высокому идеалу жизнетворчества, уверовав в самоценность жизни и самоценность творчества. Это, впрочем, не произвело революции в сознании, во всяком случае, русскоязычного читателя: мы по-прежнему преданы идеалам романтизма и скорее признáем, что настоящих поэтов больше нет, чем узнáем поэта в поэте другого типа (например, в живом).
Ночной кошмар: волосатая грудь перевалившего за сорок лирического героя.
В этом смысле лирический герой Рыжего живее живых и всё так же бродит среди своих стихов, словно в знакомом сквере. Но как-то мне не по себе, с тех пор как я осознал, какой ценой покупается высокое искусство некромантии.
* * *
Вот здесь я жил давным-давно — смотрел кино, пинал
говно и пьяный выходил в окно. В окошко пьяный
выходил, буровил, матом говорил и нравился себе, и
жил. Жил-был и нравился себе с окурком «БАМа» на губе.
И очень мне не по себе, с тех пор как превратился
в дым, а также скрипом стал дверным, чекушкой, спря-
танной за томом Пастернака, нет, — не то.
Сиротством, жалостью, тоской, не мýзыкой, но музыкóй,
звездой полночного окна, отпавшей литерою «а», за-
павшей клавишею «б»:
Оркестр игр ет н тру е — хоронят Петю, он де бил.
Витюр хмуро р скурил окурок, ст рый ловел с, стоит и
пл чет дядя Ст с. И те, кого я сочинил, плюс эти, кто
вз пр вду жил, и этот двор, и этот дом летят н фоне
голу ом, летят неведомо куд — кр сивые к к никогд.
1998
