На днях режиссер Филипп Юрьев опубликовал в своем Instagram скриншот полученного от зрителя сообщения. В нем тот просил вернуть потраченные на покупку билетов на фильм «Kitoboy» деньги, объясняя просьбу тем, что «фильм не понравился». Такой отзыв в отношении этого полнометражного дебюта скорее исключение, чем правило, поскольку на другой чаше весов — гран-при программы «Дни Венеции» Венецианского кинофестиваля и два приза «Кинотавра». Владимиру Онохову — за лучшую мужскую роль, Филиппу Юрьеву — за режиссуру. Впрочем, сам Юрьев уже не раз успел заметить, что отзывы и реакции зрителей для него ценны ничуть не меньше, чем мнение профессионального сообщества. К сопровождающему фильм успеху он относится с благодарностью, но спокойно, рассуждая в том числе о совпадениях и удаче. За последнее время он привык и к частым интервью, и к вниманию прессы, и к повторяющемуся вопросу «Что дальше?», но честности и иронии (за ними добро пожаловать во все тот же Instagram) ничуть не растерял. И кажется, что этот разговор — лишнее тому подтверждение.
Фильм уже вышел в прокат, так что теперь его может увидеть не только фестивальная публика. Вы, когда снимали, задумывались о том, кто он, ваш зритель?
Я представляю своего зрителя. Человека, устроенного, примерно как я. И старался работать над историей максимально объективно с точки зрения себя. Я не очень, например, внимательный человек, не очень усидчивый, а в последнее время и вовсе стал все менее и менее гармонично воспринимать медленные и скупые, в каком-то смысле отшельнические фильмы, в которых полтора события на весь сюжет. Может быть, три года на сценарий, которые я потратил, — это перебор, но я понимал, что просто не могу писать следующую сцену, пока предыдущая – неинтересная. В каждом эпизоде что-то должно быть, какая-то фишка, какой-то интерес. История должна меняться, она должна жить своей жизнью. И сейчас многие реакции зрителей показывают, что время я тратил не зря. Как минимум, им точно было нескучно. Вот знаете, сначала люди, когда впервые слышали про фильм, думали, что их ждет артхаусный сюжет про русский Север. И такие: «Ой, там, наверное, какой-то старик везет за собой тележку десять минут». А теперь выходят с совершенно другим ощущением. И то, что мы в фильм закладывали, они чувствуют, считывают.
Вы снимали очень небольшой командой, меньше 20 человек?
Это было непростое решение, но снимать там по-другому нельзя. Ну и в целом, есть ведь фильмы, которые запросто — ну ладно, не запросто, но это возможно — могут снять 10-15 человек. Это истории документального характера, такие картины обычно не содержат сцены, грубо говоря, погонь, драк, сцены с лодками, сцены путешествий.
Вы ведь сейчас сцены из «Китобоя» перечисляете.
(Смеется.) По большому счету, мы понимали, что пытаемся обдурить систему и сделать большое, сложное кино путем работы десяти человек. И я, конечно, не раз столкнулся с реалиями этого решения, потому что они были невероятно трудными, но только так там все работает, нельзя было по-другому. Никакого «а давайте грим поправим», когда вокруг человек тридцать стоят, держат приборы, спрашивают что-то. Общая наша задача была максимально провалиться и никому не мешать, нигде не возникать, быть тише воды, ниже травы. Наша история рассказана документальным языком. Это и скромность повествования, и подход к изображению, вообще ко всему – я старался исходить из какой-то наивности, простоты истории, персонажей. И сами чукчи, и их культура — и наскальная живопись, и фольклор — состоят из очень, на самом деле, простых композиций, так что эта стилистика перекочевала в съемку. Чукотские предания и сказки часто говорят про героя-дурака, который уходит из своего дома, чтобы ответить на какие-то важные вопросы жизни. Он совершает путь, играет в кости с каким-то богом, обдуривает духов, вступает в схватку с нечистыми силами и в итоге приходит обратно домой. И я очень рад, что разделились мнения по поводу финала, потому что боялся, что он будет воспринят однозначно. Оказалось, что мнений гораздо больше, чем я думал. Даже не я, а моя команда, операторы Миша Хурсевич, Яша Мироничев, монтажер Саша Крылов, они в какой-то мере тоньше меня чувствовали, что есть вероятность — у этого фильма будут разные трактовки, и помогли мне так рассказать историю, что она не считывается в одну только сторону.
В этом очень помогает, кстати, саундтрек. Там и Джонни Кэш с Джули Круз, и Симеон тен Хольт со своим Canto Ostinato. Вы сразу понимали, что нужны именно эти композиции, что они тоже задают контекст, дополняют сюжет смыслами?
Я вообще не мог понять, какая будет музыка, копался, искал атмосферные треки. Кстати, первые пробы материала мы сделали еще за год до съемок, когда поехали в подготовительную экспедицию, и до сих пор остался этот тизер. Он показывает стилистику фильма совершенно иначе, чем сам получившийся «Китобой». Она задумывалась более кинематографичной, атмосферной, более глубокой с точки зрения звука. А потом я понял, что все нужно делать иначе. И когда на съемках стало все вырисовываться, появились — и очень смешно — эти композиции. У нас с собой не было интернета, и наш режиссер монтажа просто без спроса, как обычно он делает, начал ставить в отснятый материал какие-то свои треки, которые у него с собой были. И когда он первый раз мне это показал, я говорю: «Все, выключи звук, я не хочу. Зачем ты это делаешь?» А он все оставил, как было, показал так второй раз, третий. И я стал от этого отталкиваться, достраивать и собирать. Так что это не мои находки изначально. Потом мы, конечно, намучились с покупкой прав, что-то даже менять пришлось. Canto Ostinato – невероятная композиция Симеона тен Хольта, в невероятном исполнении голландского трио, которое играет на органе, это просто потрясающе. Действительно магия. Вся музыка добавила какого-то личного отношения к этим героям, доброй иронии. И главная задача здесь была – не испортить, не нарушить. Я вот, например, вырезал большое количество эпизодов. Опять же, чтобы не лишиться гармонии. Очень много резал. Те, кто смотрит сейчас фильм, не смогут, наверное, представить, что там были сцены, когда, например, за героем выстраивается настоящая цепочка из мотоциклов или когда его сажают в тюрьму.
А не было жалко? Ну знаете, сценарий писали три года, над каждой строчкой думали, а потом приходится брать и отсекать. Как вообще понять, что это лишнее?
На самом деле, нет, мне ничего не было жалко. И вообще странно как-то все это происходило, потому что я в какой-то момент вообще перестал заботиться о своей вот этой кропотливой режиссуре и о своем прекрасном сценарии, который я много лет писал. Это так глупо – держаться за свои изначальные задумки, когда все вокруг видят, что это полное дерьмо, что это не работает – какой-то переход, о котором ты мечтал. Или ты так хочешь, безумно привязан к сцене, как она у тебя написана. Пример хороший, как герой в конце должен был обязательно, у меня это был почему-то фетиш, встретить большой дорожный знак, что вот он в Америке, и он видит большой-большой этот знак. Мне казалось, что это очень важно снять. Все надо мной смеялись, и я не мог понять почему. А потом пришел к выводу, что это действительно очень глупо. И такие вещи случаются, что ты начинаешь упираться в какие-то собственные измышления, и в этом плане я просто понял, что про сценарий надо, грубо говоря, забывать. То есть эта канва, понятно, уже наизусть выучена, но держаться вот этих изначальных идей, как и вообще строить из себя лидера на площадке было абсолютно бессмысленно. Первая половина съемок, материал, который мы смотрели, был настолько плохой, что я понял, что лучше бы смотреть на это как все остальные, то есть не пытаться быть человеком, который вечно отстаивает свою позицию, а просто реально понять, что тут делать надо, какой подход применить. То есть ты можешь быть таким режиссером, который стоит, не знаю, в стороне и типа как-то загадочно смотрит на все, и изображает, что он все знает, но ни один режиссер по факту не знает, что ему делать. Потому что, даже когда ты очень опытный, многие вещи почему-то могут не работать. По разным причинам, иногда просто не сочетается движение камеры, которое ты придумал, или диалог звучит не смешно. И в этом смысле, во-первых, надо уметь видеть реальность, а не видеть свое раздутое эго, а во-вторых, важно прислушиваться к команде. Вот, например, у меня команда была максимально нелояльная.
И вас это не расстраивало?
На всех съемках я всегда вижу одно и то же – все хвалят режиссера, смеются во время дублей, если какая-то комедийная сцена, или говорят: «Ой, старик, это, конечно, был потрясающий кадр». А у меня были ребята, которые 24/7 уничтожали мой сценарий, замыслы и все эти сцены. (Смеется.) Они смотрели абсолютно со стороны, как люди, которые совершенно не жили с этим замыслом. И мне было гораздо проще работать с ними, потому что это заставляло меня как-то по-другому смотреть на свой текст, а не находиться в вакууме собственных бумажных идей. От многих фильмов есть ощущение, что люди не могут уйти от изначальных затей, а мне кажется, что нужно быть проще и уметь смеяться над тем, что происходит. Меня, кажется, это и выручило. Не получалось вообще ничего сначала, было страшно, и ощущение провала было тоже.
Вы много лет работаете в рекламе. Это отдельная индустрия со своими правилами и бюджетами. На ваш взгляд, она противопоставлена кино или можно ее считать не отдельным миром, а частью общего?
Реклама – это нечто, на 150 процентов обратное кино. Это настолько не про кино, насколько можно. Очень красивая упаковка, заманчивый образ, правильное сочетание цветов, но все это — за редчайшим исключением — не содержит в себе ни грамма правды и смысла. Жизнь отторгается рекламой. Там есть свои авторитетные режиссеры, которые никогда не снимали кино, и им эти территории совершенно неинтересны. И это всегда большие группы, серьезная техника, специалисты, которых в кино можно встретить только на каких-то очень больших, очень высокобюджетных проектах. Кстати, моя первая группа, которую я собрал для съемок фильма, состояла из тех коллег, с которыми мы снимали рекламу. Мы все максимально для себя подготовились, приехали с достаточно серьезным оборудованием. Его в той подготовительной экспедиции у нас было гораздо больше, чем потом во время самих съемок. Все было круто, картинка прекрасная, но за картинку никогда не спрячешься в кино, она не имеет смысла. Не имеет смысла красиво сочетать цвета и правильно выстраивать кадр, потому что в рекламе – минута, и тебе классно посмотреть эту минуту, но, когда что-то идет три минуты, ты уже видишь в этом вселенскую пустоту, в которой абсолютно ничего нет. А в кино… Я знаю много хороших фильмов, которые сняты совершенно никак.
А какие-то навыки, ходы, наработанные за годы работы в рекламе, пригодились?
Например, работа с неактером, к которой я не раз уже прибегал. Есть такой ролик у меня, называется «Первый прыжок», он был для меня входным в индустрию. И я уже тогда использовал тот же язык, что через время в «Китобое». Работал с человеком, который как оголенный нерв, он страшно боится высоты, искренний парень, который абсолютно не умеет держать в себе эмоции, они видны в глазах. И то же самое я чувствовал на съемках фильма с двумя Вовами. Это подростки, эмоции у них внутри не остаются. Они могли и послать нас, и сказать, что больше ничего не будут делать. Было ужасно сложно, я временами жутко раздражался и о решениях своих жалел, но эта искренность столько всего дала фильму.
Вова Онохов впервые летел на самолете, чтобы приехать на «Кинотавр», и впервые же увидел теплое море, кукурузу на пляже, какие-то совсем привычные для нас вещи, которые для него, напротив, оказались совсем незнакомыми. Это если даже не говорить про то, что еще он увидел фестиваль, красную дорожку, фотографов, а потом еще и приз получил.
Да-да, сначала не фестиваль даже. Вот он просто в отель уже приехал и сидел в раздрае абсолютном, потому что для него это было чем-то шокирующим, это для него было перебором. Я уже не говорю о том, что он чувствовал, когда получал приз. Мне трудно, конечно, представить, что в его жизни возникло, и я даже боюсь за это, честно говоря, временами. А потом думаю о чукотской его простоте и понимаю, что все будет в порядке. Не простота даже, а желание идти своим каким-то путем, он все равно хочет к себе домой, хотя, казалось бы, кино, фестиваль, потом Москва. Нет, ему интереснее на мотоцикле покататься. И это то же, что в фильме рассказано, хотя многие сомневались, мол, это неправда, что человек хочет вернуться домой. Вот я его водил по Москве после «Кинотавра», и, казалось бы, много всего, интересно. Выбирай, что хочешь, говорю, — картинг, игровые автоматы. А он отвечает: «Купи мне телефон», потому что я ему обещал подарить телефон. Он его получил, тут же сел и стал играть в игру. И его вообще больше ничего не интересовало. При этом это была ровно та же игра, в которую он играл на предыдущем телефоне у себя на Чукотке. И я думаю, что это показатель такой его цельности, что он не будет всю жизнь вспоминать эту свою награду, потому что она для него ничего не меняет.
Не меняет по той причине, что его мир не про награды и там в чести другие маркеры и приметы успеха?
Да, у него нет этой ценности, он не рос в рамках ожидания для себя каких-то наград. Для него это все ничего не значит. Мне кажется, это красивый жест, что его наградили. Актерские призы многие оспаривали в своих рецензиях и говорили, мол, зачем награждать неактера, который исчезнет и никогда больше не будет сниматься. Куда этот приз? На мой взгляд, круто, что этот приз дается человеку за его роль, и еще круче, что он убегает от актерства. Это не коллегиальная награда за развитие молодого таланта, а просто отметка, что здесь и сейчас в этом фильме он оказался самым запоминающимся. Конечно, это не какой-то универсальный артист, он не может играть в каком-нибудь другом фильме, будучи просто оторванным от своего происхождения и от себя, но сочетание его качеств, его искренность, его болезненность какая-то, его в хорошем смысле подростковые штуки, на мой взгляд, вытянули фильм. Ровно как и второй мальчик – Вова Любимцев, которого, к большому сожалению, я не смог привезти на «Кинотавр», и очень жалею об этом. И он, и его манера речи, его юмор, реплики, которые он придумывал сам, — это то, что создало фильм. По-моему, гораздо больше ценности в том, что в кино есть такие ребята, что у кино есть шанс показать какого-то пацана, который живет в поселке Лаврентия Чукотского района, за много-много километров от Анадыря, а Анадырь находится за много десятков тысяч километров от нас. Мне лично интереснее смотреть кино вот с такими пацанами, чем с очень хорошими артистами, которые интересные, тонкие, умеют каждую сцену сделать еще в десять раз точнее, но на самом деле это все…
Не по-настоящему?
Да. И я не знаю, вот я лично не могу смотреть вообще в большинстве своем многие российские фильмы, потому что почему-то постоянно из десяти фраз до меня долетает одна, а все остальные рассказаны специфическим образом. Не знаю, мне кажется, что искренности все равно в таком пацане больше, потому что то, как он сплевывает, он сплевывает так и в жизни, это его жест, он привнес свою какую-то органику сюда. Он не готовился к этому, не смотрел материалы, не вживался в роль. А как вжиться в роль? Ты можешь приехать за месяц, заранее в поселок, но этот месяц не сделает тебе особенной погоды, имитировать ты сможешь, прочувствовать — не уверен. И я считаю, что такие истории, если они рассказаны про это место, то и играть в них должны местные жители. Потому что в этом, наверное, и есть какая-то инклюзивность, показ каких-то людей другой культуры. Многие продюсеры советовали мне найти актера такого же примерно, похожего. Почему-то все считали, что чукчи похожи на азиатов, хотя чукчи – индейцы, и надо было тогда искать актеров, скорее, не знаю, перуанских каких-то коренных жителей.
Вы сказали про Вову, что для него награда ничего не значит. А для вас самого как? Столько интервью, внимания, съемок после, столько желающих познакомиться и пообщаться. Нравится это все?
Мне кажется, я чуть больше, может быть, подготовлен к этому, что ли. Потому что я, на самом деле, в жизни переживал, ну, не такое, конечно, не какие-то призы большие, но я хорошо помню состояние, когда мой короткометражный фильм попал на «Санденс» и многие стали о нем писать. Я знаю, что это, во-первых, достаточно все быстро проходит, как и успех любого фильма всегда, – через месяц выходит что-то новое и приковывает все внимание. Во-вторых, хочется, конечно же, не думать об этом. Быть самодостаточным человеком, который находит интерес в другом, радуется просто каким-то мелочам и не пытается жить только этим — успехом, наградами. Опять же, все эти ожидания. «Ну что, где уже следующие идеи?», «Уже написал?», «Сейчас тебе продюсеры позвонят. Ты что им расскажешь?» А я ничего не написал и, если честно, пока не знаю, что дальше. Я всегда открыто говорю: мне надо пожить. Вообще я люблю просто с камерой ездить и хочу побыть какое-то время в этом состоянии, еще раз на Чукотку поехать, потому что для меня Чукотка не очень, честно говоря, считалась с первой поездки, потому что я там был на съемках, занимался одним конкретным сюжетом. Но истории, которые происходили рядом, — это какая-то магия, которая была настоящей. Чукотка на меня повлияла очень сильно. Может быть, это единственное место из всех, где я был, хотя я ездил по многим таким дальним местам, в котором осталось что-то магическое, и как будто бы оно там прямо сейчас происходит. Тебя окружает какая-то магия и абсурд, этот абсурд там просто буквально… поставь камеру и уйди – и уже кино случится. И я надеюсь, что успех этого фильма, который во многом, на самом деле, сочетание и удачи, и совпадений всего, тоже немного раскроет Чукотку для людей.
Я просто хочу зафиксировать: вы за последний месяц с небольшим получили две престижных награды небезызвестных фестивалей, провели парочку зрительских премьер при полном зале, билеты на сеансы тоже уже раскуплены, но мы продолжаем говорить про совпадения?
(Смеется.) Ну да, это, правда, большой процент совпадений. Потому что в этот год одно жюри, на следующий – другое, такая-то конкуренция, такие-то фильмы. Я прекрасно понимаю, что то, что фильм так тепло встретили на «Кинотавре», продиктовано в том числе и Венецианским призом, а там свои совпадения. Там же открытый процесс голосования, вот председатель жюри Надав Лапид вообще был за другой фильм, с которым мне совершенно не хотелось конкурировать, настолько он хорош (фильм режиссера Мерави Герима «Остаток». — «РБК Стиль»). Слушайте, я искренне рад за «Китобоя». Не потому что я привилегированный теперь такой чувак, у которого дома статуэтки стоят. Я рад за него, потому что он какой-то неожиданно для меня получился живой. Я его не пытался делать так строго в соответствии со своими какими-то взглядами, поэтому он меня всегда удивляет по-своему, по-разному.
Давайте тогда еще немного о совпадениях. В прошлом году в программе «Кинотавра» был фильм Григория Добрыгина «Sheena667», другой замечательный дебют, сюжет которого тоже строится вокруг влюбленности и секс-чата.
Это в какой-то момент для меня стало таким событием, которое поставило под вопрос вообще выпуск фильма. Я достаточно в этом смысле объективно смотрю на вещи и понимаю, что это похоже на дурной анекдот, особенно в рамках тесного мирка российского кино, если сейчас выйдет мой фильм, который повторяет фабулу «Sheena667» почти дословно. Но да, такие вещи случаются и сюжеты совпадают. Если задуматься, это, на самом деле, не так важно, насколько сюжет оригинален. В истории о секс-чате и влюбленности человека из региона нет вообще ничего самобытного, все решает сам фильм, отношение к теме, герой, развитие этой темы, куда ты ее ведешь, для чего рассказываешь.
Вы выпустились из ВГИКа. Хочется на минутку вернуться в то время и узнать, была ли для вас пора идеализации кинематографа, индустрии? И что бы вы сказали сегодняшним студентам?
Те шаги, которые надо предпринять, чтобы, выпустившись из ВГИКа, снять собственный полный метр, они настолько запутанные и трудные, что все становится некоторой утопией. Ну и, конечно, ты выпускаешься, думаешь: «Ну я же призер кинофестиваля короткометражного кино в Монреале, не могу же я пойти и снять что-то посредственное», но со всеми этими регалиями ты абсолютно никому не нужен. Приходя на собеседования, я постоянно слышал шуточки в духе »ну да, ну да, ты что, молодой Сокуров?». А мне нужна была работа. Денег нет, а на мне и мама, и судебная претензия висит из-за аварии, мне надо зарабатывать. Что для этого делать, я совершенно не понимаю. Ну, я зашел на HeadHunter, заполнил резюме, стали приходить приглашения на интервью от телеканалов подмосковных и городских. И я быстро понял, что образ студента из ВГИКа – это что-то, над чем все угорают, потому что это некие амбициозные молодые люди, воспитанные в рамках фильмографий больших режиссеров, и ты сам пытаешься сделать что-то такое, но на самом деле ничего не умеешь. И никому ты не нужен, потому что тебя не могут пустить за пульт, ты не умеешь монтировать, не умеешь стоять на площадке, не имеешь опыта никакого. Мне в этом смысле повезло, монтировать я умел, стал работать на телеканале, делал анонсы, трейлеры, потом меня уволили. Потом поработал на «Москве-24», откуда меня выгнали со скандалом, потому что я испортил им передачу, чем очень горжусь. Не стал вставлять эпизод по поводу разгона митинга. Потом монтировал какие-то жуткие ролики для кафе, где все бокалами чокаются. Такие, знаете, их потом на плазмах в заведениях крутят. И все это время я жил на фантомной вере, что что-то может получиться. А потом, когда прошел этот опыт, я понял, что по ходу чему-то действительно все это время учился. На самом деле, каждая работа – это опыт, и каждая площадка, даже дерьмовая, тоже. А потом ты приходишь в рекламу и снова чему-то учишься. Я много раз переставал верить, что сделаю кино, потому что все дальше и дальше был от своих даже чалых студенческих побед, уже забыли про меня все. Честно говоря, ну и ничего страшного, так тоже бывает. Поэтому мне кажется, что надо пожить, от этого не уйдешь.
