Стиль
Жизнь Что возраст говорит о нас и что говорим о нем мы
Стиль
Жизнь Что возраст говорит о нас и что говорим о нем мы
Жизнь

Что возраст говорит о нас и что говорим о нем мы

Кадр из фильма «Великая красота»
Кадр из фильма «Великая красота»
Антон Уткин размышляет, что возраст говорит о нас, что говорим о нем мы и какую роль играют в этом культура и общество

Однажды московский журналист и редактор Максим Семеляк сказал мне при встрече (за точность формулировки не ручаюсь — память, сами понимаете), что лучшие годы в жизни мужчины — между 28 и 32. «Вот увидишь», — мне тогда было меньше лет, Максу — больше, так что я отметил в уме, что «вот и посмотрим». Всю вторую половину моего четвертого десятка мне по разным причинам казалось, что так оно и есть: лучшие годы прошли, дальше будет только хуже… ну а потом в самый разгар первого локдауна наступил мой сорокетик. Встречал я его в одиночестве, заросший и печальный, — и, глядя в зеркало, яростно пообещал себе, что дальше будет только лучше. Что же, лучше действительно стало. Давайте поделюсь находками.

Сама по себе тема старения и старости грустная, что называется, bittersweet. В постоянно раскулачиваемой и уплотняемой России, где мужики после пятидесяти мрут как мухи, пенсия невесела и еще есть этот безжалостный«возраст дожития» (сравните с анг­лийским sunset years), вообще как будто срабатывает самоцензура: про это не модно и не принято говорить, а «Московское долголетие» — капля в безбрежном море.

В глобальном культурном контексте ситуация гораздо лучше — и в принципе, и от года к году. Вот режиссер и сценарист Крейг Мэйзин, автор «Чернобыля» и «Одних из нас», со смехом обсуждает со своим партнером по популярному сценарному подкасту Scripnotes Джоном Огестом то, что, вообще-то, после пятидесяти жить классно, но это пока, а дальше будет не очень классно. В его словах сквозит и горечь, и принятие. И это очень примиряющая и по-своему терапевтичная интонация. Примерно так же живут герои сериала «Метод Комински», в котором очаровательный Майкл Дуглас вместе со своим возрастным другом с юмором, сожалением и надеждой встречает старость: между острыми шутками про импотенцию и простатит сквозят искренние и трогательные моменты. Или вот недавняя «Терапия», где Харрисон Форд пронзительно и точно играет пожилого психотерапевта с Паркинсоном. И это очень здоровый курс на нормализацию вопроса, потому что вопрос вечнозеленый и актуальности никогда не теряющий. Нас всех это ждет.

Размышлять об этом всем в одиночку довольно грустно, так что в последние недели я много разговаривал об этом с друзьями, чтобы наполнить палитру красками. Находки и наблюдения постепенно складывались в мозаику — иногда узнаваемую, иногда ­неожиданную.

«Стареть страшно» — и вместе с тем «приятно перебирать прошлое и думать, какая ты стала крутая». Часто всплывает феминизм — как возможность не ориентироваться на других женщин, не закрашивать седину, не колоть филлеры. «У меня никогда не будет такой груди, как у двадцатилетней», — говорит мне К., и в ее словах я слышу спокойное и уверенное «ну и что?». Другие женщины свидетельствуют: многое становится безразлично. «Надо ли рожать?» «Надо ли соответствовать чьим-то ожиданиям?» «Все ли в порядке с карьерой?» С карьерой, впрочем, у многих связана тревога. Что же, я тоже тревожусь. И далеко не все придерживаются позиции «ни о чем не жалею». Я вот совершенно искренне жалею о потерянном в далеком 2010-м пароле от кошелька с биткоинами — тогда это казалось несерьезной ерундой, но мы все знаем, что было дальше.

Сама по себе тема старения и старости грустная, что называется, bittersweet.

Кажется, что взросление и старение — это вечный танец биологического возраста и возраста психологического. Здесь и истории про «в мои 23 меня не считали достаточно взрослой руководительницей», и «седые волосы в 20 и 45 воспринимаются несколько по-разному», и «мне 42, но я ощущаю себя на 26» — этот клубок расходящихся тропок порой сложно бывает распутать. Каждый сживается со своим возрастом по-своему. Кажется, это нормально.

Еще нормально, что возможностей все меньше. Во втором акте своей истории начинаешь видеть, что не все успеешь, не сделаешь всех дел и не заработаешь всех денег. У больших поворотов — вроде смены карьеры или переезда в другую страну — резко взлетает стоимость (есть что терять, и многое), но одновременно вырастает и ценность. Особенной ценностью становится здоровье. Мэйзин зачитывает письмо в студии, где автор, сценарист, мучается головными болями, а потом говорит, что сходил к окулисту, купил очки… и все прошло. И это тоже про принятие. Хорошо помню, как моя мама боялась сложной операции на глазах, пока ее врач не сказал ей, что… операция не нужна, просто пора носить очки — возраст пришел. «В 20 лет мы падаем и моментально подскакиваем, оглядываясь, не заметил ли кто», — иронизирует Мэйзин. В 40 лет это совсем другая история.

Рядом со здоровьем появляется и спорт. Многим тело подсказывает: «Дружок, пора». И здесь я вынужден снова признать трюизм: если в 20 это может быть приятным, то в 40 это, скорее всего, необходимость. Взявшись в последние годы за регулярный спорт, я отмечаю, что чувствую себя лучше, чем десять или двадцать лет назад, и это удивительное ощущение. Но, конечно, есть и безвозвратные вещи: все, с кем я говорил, со смехом отмечали, что «да, вечеринки до утра теперь обязательно заканчиваются горьким сожалением». И это тоже жизнь.

Что со всем этим делать? Здесь я рискую превратиться в пост одного популярного психологического сервиса, который любой интересный текст подытоживает словами «справиться со всем этим поможет психотерапия», но вынужден констатировать: в моем пузыре абсолютно все отмечают, что психотерапия в той или иной степени очень заметно меняет качест­во взрослой, зрелой жизни к лучшему. Каждому она помогает по-своему, но, как мне кажется, есть общие и довольно понятные вещи: прожить сложные чувства, принять неизбежное, учиться жить, открывая сердце новому опыту. Особенно последнее — вспоминая самых ярких и «нестареющих» людей в своей жизни, я обращаю внимание на их удивительную любознательность и интерес к миру в любом возрасте. Возможно, это — один из ключей к молодой душе.

Последние месяцы я работаю над текстами, используя нейросети. Но когда я думал над этим, то быстро понял, что никакой нейросетью его не напишешь — он про людей и про человеческое условие, про вещи, которые невозможно сколлажировать из чужих заметок. Именно поэтому я разговаривал о старости с друзьями и знакомыми — мне было важно отметить их чувства и прислушаться к своим, и это было очень поддерживающе. В конечном счете мы все — свечи на ветру, из тьмы уходящие в тьму. Что можно успеть по дороге? Встретиться. Соприкоснуться. Не терять друг друга из виду столько, сколько это возможно. Принять неизбежное — и идти дальше.