Стиль
Впечатления «Вот я»: отрывок из романа Фоера, который сравнивают с «Анной Карениной»
Стиль
Впечатления «Вот я»: отрывок из романа Фоера, который сравнивают с «Анной Карениной»
Впечатления

«Вот я»: отрывок из романа Фоера, который сравнивают с «Анной Карениной»

Фото: пресс-служба издательства
В издательстве «Эксмо» вышел роман американского писателя Джонатана Фоера «Вот я». Его новую книгу ждали 11 лет. «РБК Стиль» приводит отрывок из романа о частной трагедии героев на фоне глобальной.

На их свадьбе мать Джейкоба рассказала историю, которой он не помнил и не поверил и которая обидела его, потому что даже если и не была правдой, то вполне могла быть и высвечивала, кто он есть.

— Вы, наверное, думали, что скажет мой муж, — начала Дебора, вызвав смех среди слушателей. — Наверное, вы заметили, что выступает обычно он. И выступает.

Снова смех.

— Но тут я хотела сказать сама. Это свадьба моего сына, которого я носила в своем чреве, кормила своей грудью, которому отдавала всю себя, чтобы однажды он смог отпустить мою руку и взять руку другой женщины. К чести моего мужа, он не стал ни спорить, ни жаловаться. Просто три недели не разговаривал со мной.

Слушатели вновь засмеялись, и радостнее всех Ирв.

— Это были самые счастливые три недели в моей жизни.

Снова смех.

— А как же наш медовый месяц? — выкрикнул Ирв.

— А у нас был медовый месяц? — спросила Дебора.

Смех.

— Вы, должно быть, заметили, что евреи не приносят брачных клятв. Считается, что договор заключен в самом ритуале. Правда, это так по-еврейски? Перед лицом своего спутника жизни и перед лицом своего Бога, в самый важный, наверное, момент жизни считать, что все понятно и без слов? Трудно представить другую ситуацию, где еврею что-то ясно без слов.

Смех.

— Никогда не привыкну к тому, какой странный и легко объяснимый мы народ. Но, может быть, кто-то из вас, как и я, волей-неволей слышит знакомые слова: «в богатстве и в бедности, в здравии и в болезни». Может, это не наш обычай, но он сидит в нашем коллективном подсознании. Был такой год в детстве Джейкоба. — Она взглянула на Ирва и спросила: — А может, больше года? Года полтора? — Затем вновь окинула взглядом слушателей и продолжила: — В общем, нам это казалось дольше, чем на самом деле было… — Смех. — Когда Джейкоб притворялся калекой. Это началось как-то утром с заявления, что он ослеп. «Но ведь ты не открываешь глаза», — сказала я ему. — Снова смех. — «Только потому, что тут не на что смотреть, — ответил он. — Пусть лучше глаза отдохнут». Джейкоб был упрямый мальчик. Он мог держать оборону день за днем, неделю за неделей. Ирв, ты не догадываешься, от кого у него это?

Смех.

— Моя порода, твоя школа! — выкрикнул Ирв в ответ.

И вновь смех.

Дебора продолжила:

— Он изображал слепоту три или четыре дня — долгий срок для ребенка, да хоть для кого, чтобы не открывать глаз, — но однажды вечером вышел к ужину, хлопая ресницами, и вновь стал ловко управляться с приборами. Я сказала ему: «Какое счастье, что ты поправился». Он, пожав плечами, указал рукой себе на уши. «Что такое, милый?» Он подошел к шкафчику, добыл ручку и бумагу и написал: «Извини, я тебя не слышу. Я оглох». Ирв сказал ему: «Ты не оглох». Джейкоб одними губами сложил два слова: «Я глухой». Где-то через месяц он прихромал в гостиную с подушкой, засунутой сзади под рубашку. Ничего не сказал, только дохромал до книжных полок, взял книгу и удалился. Ирв крикнул ему вслед: «Чао, Квазимодо!» — и продолжил читать. Он думал, это очередная ступень. Я пошла за Джейкобом в комнату, села рядом на кровать и спросила: «Ты сломал спину?» Он кивнул. «Наверное, ужасно больно». Он кивнул. Я предложила для лучшего сращивания примотать к спине палку. С ней он ходил два дня. И поправился. Недели через две я читала ему в постели. Голова его лежала на той самой подушке, которая изображала горб, — и он, поддернув рукав пижамы, сказал: «Смотри, что у меня». Я не знала, что именно должна увидеть, знала только, что увидеть нужно, поэтому сказала: «Просто кошмар». Он кивнул. И сказал: «Очень сильный ожог». «Вижу, вижу», — сказала я, осторожненько прикоснувшись. «Погоди, у меня в аптечке есть мазь». Я пошла и принесла увлажняющий крем. «Для лечения сильных ожогов, — притворилась я, будто читаю на этикетке, — обильно нанесите на место ожога. Вотрите в кожу массирующими движениями. Полное излечение наступает к утру». Я массировала ему руку полчаса, этот массаж прошел фазы — приятную, медитативную, интимную и, конечно, успокоительную. Наутро он пришел к нам в кровать, показал руку и объявил: «Помогло». Я сказала: «Чудо». «Нет, — сказал он, — просто лечение».

Снова смех.

— «Просто лечение». Я до сих про все время это вспоминаю. Не чудо, просто лечение. Увечья и травмы и дальше возникали — сломанное ребро, потеря чувствительности в левой ноге, — но уже все реже и реже. И вот однажды утром, может быть, через год после того как ослеп, Джейкоб не пришел на завтрак. Он часто просыпал, особенно если вечером они с отцом допоздна смотрели бейсбол. Я постучала к нему. Тишина. Я вошла, и он абсолютно неподвижно лежал в постели, руки и ноги вытянуты, а на груди пристроена записка: «Я чувствую себя очень плохо, наверное, ночью умру. Если ты смотришь на меня и я не двигаюсь, значит, я умер». Если бы это была игра, он бы выиграл. Но это не была игра. Я могла втереть крем в обожженную руку, вправить сломанную спину, но мертвому уже ничем не поможешь. Мне нравилась интимность нашего тайного общего понимания, но тут я перестала понимать. Я смотрела, как он лежал, мой терпеливый ребенок, совсем неподвижно. И я расплакалась. Как расплачусь и сейчас. Я встала на колени у его тела и плакала, плакала, плакала.

Ирв вышел на танцпол и встал рядом, приобняв Дебору. Что-то прошептал ей на ухо. Она кивнула и пошептала в ответ. Он ответил на ухо.

Дебора, успокоившись, продолжила:

— Я долго плакала. Я положила голову ему на грудь и пустила ручейки слез по руслам между ребер. Ты был такой худенький, Джейкоб. Сколько бы ты ни ел, ты был кожа да кости. Кожа да кости. — Она вздохнула. — Ты дал мне вволю поплакать, потом кашлянул, подергал ногами, опять кашлянул и понемногу ожил. Сильнее всего я сердилась, когда ты подвергал себя опасности. Когда не смотрел в обе стороны, переходя дорогу, когда бегал с ножницами — мне хотелось тебя отлупить. Я прямо удерживала себя, чтобы не дать тебе затрещину. Как можно быть таким небрежным с тем, кого больше всего любишь? Но в тот раз я не сердилась. А только дико устала. Я сказала: «Никогда так не делай. Не смей больше никогда так делать». Все так же лежа на спине, ты повернул голову, мы оказались лицом к лицу — ты помнишь? — и сказал: «Но мне придется».

Дебора вновь принялась плакать и отдала Ирву листок, с которого читала.

— В болезни и здравии, — продолжил он, — Джейкоб и Джулия, мои сын и дочь, бывает только болезнь. Кто-то слепнет, кто-то глохнет. Люди ломают спины, получают страшные ожоги. Но ты был прав, Джейкоб: тебе придется проделать это еще раз. Не для игры, не для репетиции, но как мучительную попытку что-то сообщить, но по-настоящему и навсегда.

Ирв поднял глаза от страницы и передал листок Деборе:

— Боже, Дебора, это убийственно.

В зале еще посмеялись, но горло у многих уже перехватывало. Дебора тоже посмеялась и взяла Ирва за руку.

Он продолжил читать:

— В болезни и болезни. Вот этого я вам и желаю. Не ищите и не ждите чудес. Их нет. Их больше не будет. И нет лекарства от той боли, что всех больней. Есть только одно лечение: верить в боль другого и быть рядом, когда ему больно.

После первой близости в статусе мужа и жены Джейкоб с Джулией лежали рядом на кровати. Лежали рядом и смотрели в потолок.

Джейкоб сказал:

— Мама здорово говорила.

— Да, — согласилась Джулия.

Джейкоб взял ее за руку и признался:

— Но правда была только про глухоту. Остального не было.

Спустя шестнадцать лет, наедине с матерью троих его детей, на крыльце их дома, когда небо было вместо потолка над головой, Джейкоб знал, что все, сказанное тогда матерью, — правда. Даже если он этого не помнит, даже если этого не происходило. Он выбирает болезнь, поскольку не знает, как иначе добиться, чтобы его заметили. Даже те, кто его ищет.

Тут Джулия сжала его руку. Не сильно. Ровно настолько, чтобы передать любовь. Джейкоб почувствовал любовь. Супружескую, матери его детей, романтическую, дружескую, прощающую, преданную, смиренную, упрямо надеющуюся — все равно, какую именно. Он так много времени в жизни потратил, стоя в дверях, анализируя любовь, не давая себе утешения, принуждая себя к счастью. Джулия чуть сильнее сжала руку своего пока еще мужа, удержала его взгляд в своем и сказала:

— Твой дед умер.

— Прости меня. — Джейкоб произнес слово, родившееся в спинном мозгу.

— Прости?

— Постой, что? Я не расслышал.

— Твой дед Исаак. Он умер.

— Что?