Несмотря на то что лето для театрального мира — время скорее спокойное, чем бурное, будни Театра балета Бориса Эйфмана пестрят событиями — текущими и грядущими. Ведь отмечает свое 45-летие театр, что называется, делом: пока в Петербурге продолжается приуроченная к юбилею серия спектаклей, Москва готовится к премьере спектакля «Чайка. Балетная история», увидеть который можно будет в конце июля в рамках фестиваля «Черешневый лес», после того как одна столица примет премьерную эстафету у другой. А на берегах Фонтанки тем временем готовится к открытию в Шереметьевском дворце юбилейная выставка. Она расскажет, как и чем жил театр все это время, а вместе с тем уже даже одним своим названием — «Театр балета Эйфмана. Только любовь» — намекнет: неважно, идет ли речь о жизни, о жизни в искусстве или обо всем сразу, но, так или иначе, все должно быть только по любви.
В этом году театр отмечает 45-летие. Так или иначе, но любая цифра, особенно круглая, — это повод поразмышлять о том, что было и что стало, что изменилось, что сбылось или не сбылось. Конечно, это большой разговор, но как вам кажется, к чему пришел ваш театр за эти 45 лет?
Я предпочитаю не заниматься подведением итогов, а смотреть в будущее. Слишком много идей, замыслов и планов, чтобы предаваться ностальгии и рефлексировать на тему прошлого. Хотя, конечно, история нашего театра очень насыщенная, яркая. Мы прошли через три эпохи, я бы даже сказал — через три страны: позднесоветское время, эру перестройки, 1990-е. В каждый из периодов театр сталкивался со своими трудностями и вызовами. Нам никогда не было легко. Мы всегда находились в состоянии преодоления внешних обстоятельств. Это могло быть цензурное давление партийных чиновников и отсутствие репетиционных залов (как в эпоху СССР), безденежье и всеобщий хаос (как в первое постсоветское десятилетие). Но именно в подобных условиях, вопреки всему, нами развивалось не имеющее аналогов явление — русский психологический балетный театр. Сохраняя лучшие традиции отечественного хореографического искусства, воссоединяя танец с фундаментальными театральными законами, мы создали уникальное художественное направление. В центре его — внутренний мир человека, таинственная жизнь души, исследуемая и выражаемая с помощью древнего языка тела. Наше искусство несет современному зрителю особую эмоциональную энергию — то, что публика никогда не получит от интернета или телевизионных шоу. И люди во всем мире приходят к нам на спектакли, чтобы испытать этот незабываемый опыт, приблизиться к катарсису.
Вы когда-нибудь представляли себе, размышляли о том, как сложилась бы ваша жизнь, если бы тогда вы приняли другое решение? Хотелось ли когда-нибудь за это время передумать, сложить с себя ответственность, сделать другой выбор?
Решение основать свой театр не было одномоментным. Собственно, речь идет даже не о решении. Дилемма «создавать собственный коллектив или же не создавать» передо мной никогда не стояла. Как молодой начинающий художник, я нуждался в пространстве для воплощения переполнявших меня идей. Но прежде чем возглавить танцевальный ансамбль, я целых десять лет трудился, зарабатывая себе репутацию в хореографическом мире. Уже в 21 год я получил предложение от Ленинградского телевидения снять фильм-балет «Вариации на тему рококо». Потом были постановки в Академии Вагановой и Консерватории, на сценах Малого и Кировского театров. Я работал в кино, в балете на льду — и в итоге в 1977 году получил приглашение стать художественным руководителем нового коллектива при Ленконцерте. Судьба воздала мне за трудолюбие и упорство.
А что за эти 45 лет произошло с городом, с Петербургом, который всегда был для вашего театра и для постановок не просто фоном, а смысловым контекстом?
Когда я только приехал в Ленинград, мне повезло застать людей, еще помнивших Серебряный век, олицетворявших уходящую эпоху. Я впитывал в себя великое наследие прошлого, посещал театры, концерты, музеи. Приходил на могилы Чайковского и Достоевского, чтобы почувствовать там необыкновенную духовную ауру. Я наполнялся творческой энергетикой города и постепенно становился его частью. И до сих пор, по прошествии многих десятилетий, Петербург вдохновляет и питает меня как художника. Безусловно, внешне сегодня это во многом уже иной город, но его сокровенная суть не изменилась.
Людям в целом и людям искусства в частности нередко свойственен страх зачерстветь. Перестать особенно остро чувствовать, перестать жить с оголенным и обнаженным нервом. Было ли когда-нибудь свойственно такое переживание вам?
Подобный страх мне неизвестен. Я четко знаю: дар, посланный тебе свыше, требует бережного и трепетного обращения. Чтобы сохранить его, я должен достигать определенной концентрации. А она, в свою очередь, невозможна без отречения от суеты и многочисленных соблазнов, которыми наполнен окружающий мир. В противном случае ты рискуешь утратить тончайшую связь с теми высшими сферами, откуда творец черпает созидательную энергию. Есть базовые законы физики. А мы говорим о вещах метафизических. Однако принципы те же: чтобы дать своему зрителю мощный эмоциональный заряд, ты сперва должен сам его получить. Сделать это без правильного внутреннего настроя невозможно.
Мне повезло застать людей, еще помнивших Серебряный век, олицетворявших уходящую эпоху.
Другое размышление, свойственное миру искусства, связано с утверждением о том, что художник в широком смысле слова должен быть голодным, а комфорт может быть тождественен рутине. Какое у вас мнение на этот счет? Так ли все однозначно?
Я видел достаточно примеров того, как одаренные творцы сгорали из-за отсутствия элементарных условий для жизни и работы. Неустроенность и нищета губительны для таланта. Они медленно убивают художника, отнимают у него самое ценное — время и силы. Тот, кто утверждает обратное, наверняка сам никогда не испытывал настоящих лишений. Творец должен обладать достаточными возможностями для реализации своих замыслов. Точка. Сегодня наш театр активно поддерживают государство и спонсоры. Мы существуем в почти идеальных условиях, а не занимаемся выживанием, как раньше. И могу вас заверить: я не очерствел внутренне и не утратил жажды творчества.
Мир вокруг нас меняется, меняется и язык. В нашу речь попадают новые слова, новые фразы. Если переносить это наблюдение на мир танца: что произошло с его языком за последние 45 лет? И как развивается он сегодня, довольны ли вы этим развитием?
Если бы танец эволюционировал столь же стремительно, как и язык, я был бы рад. На практике выходит иначе. Многие мои коллеги продолжают считать давно устаревшие образцы хореографической абстракции вершиной балетмейстерской мысли и подлинно актуальным искусством. На деле же от такой продукции за рубежом уже все давно устали. И только у нас хореографы вместо создания собственного самобытного репертуара копируют изживший себя западный «авангард». Мы все знаем балет XIX века, танцевальное наследие прошлого столетия. А вот контуры хореографического искусства третьего тысячелетия пока остаются размытыми. В XXI веке постановщики продолжают «говорить» на пластическом языке минувшего столетия. Наш театр активно — и довольно успешно — развивает современный оригинальный балетный репертуар. Но кто еще сегодня занимается тем же?
Только у нас хореографы вместо создания собственного самобытного репертуара копируют изживший себя западный «авангард».
Давайте тогда поговорим о конкуренции. Помимо привычной — с другими театрами, коллективами, сообществом — есть в любой сфере мира искусства еще и конкуренция с самим собой. Так ли это?
Балет не спорт, не Олимпийские игры. Принцип состязательности здесь неуместен. К тому же наша труппа занимает уникальную художественную нишу, и я не вижу вокруг конкурентов. Так что единственно актуальный для меня вид конкуренции — действительно, соревнование с самим собой. Создавая новый спектакль, я обязан добиться того, чтобы он был изобретательнее и талантливее предыдущего. Каждая последующая работа должна отличаться от сделанного тобой ранее. Никто, скажем, не ожидал, что после всех выпущенных нами хореографических психодрам мы обратимся к легкой, искрящейся музыке Штрауса и стилистике бальных танцев и поставим балет «Эффект Пигмалиона». А наш театр вновь удивил всех, создав этот трагикомедийный спектакль. И он покорил Европу и Америку.
Вы задумали новую постановку по тексту Достоевского. На этот раз по «Преступлению и наказанию». Это не второй, не третий, а четвертый раз, когда вы обращаетесь к творчеству писателя. Почему именно он?
Произведения Достоевского ставят перед читателем вечные, «проклятые» вопросы о человеке и его внутренней природе; о попытках преодолеть заложенное в каждом из нас греховное начало и дать прорасти тем семенам добра, света, которые также от рождения есть во всех людях. Герои писателя преступают черту, нарушают закон Божий — а затем сами безжалостно казнят себя. Чем опасна сегодняшняя эпоха? Тотальным лицемерием. Люди называют себя верующими, демонстрируют набожность, соблюдают определенные ритуалы… И грешат, грешат, грешат — без всякого раскаяния. Такой вот чудовищный парадокс. Сегодня как никогда важно напомнить о том, что только десять заповедей помогут человечеству не скатиться в пропасть.
Люди называют себя верующими, демонстрируют набожность, соблюдают определенные ритуалы… И грешат, грешат, грешат — без всякого раскаяния.
Перечитывая знакомые с юношества книги в разные годы и периоды своей жизни, мы часто открываем в них новое. Произошло ли у вас так с «Преступлением и наказанием»?
Если бы было иначе и мое восприятие романа осталось на школьном уровне, я бы никогда не решился ставить по нему спектакль. Принципиальный момент в том, что я не литературовед и не филолог. «Прочтение» текста я осуществляю с помощью языка танца. Он открывает для меня невероятные исследовательские возможности, позволяет выразить скрытое между строк. Я называю такой опыт открытием неизвестного в известном.
А где и в чем вы ищете и находите новые впечатления? Столько работая и проводя столько времени в репетиционных залах, в кабинете, сформулировали ли вы для себя свой список обязательных маленьких ритуалов, которые вас радуют? Например, прогулка пешком домой и другие маленькие «штучки»?
Ритуалы, привычки — явления из мира обыденного. Они вряд ли могут способствовать приходу вдохновения. Чтобы ощутить творческий импульс, необходимо приложить серьезные усилия. По крайней мере, у меня это именно так. Я читаю все когда-либо написанное по той или иной теме, смотрю фильмы, передачи. Пропускаю через себя колоссальное количество сведений. И уже после длительного периода накопления информации, после всех мучительных раздумий происходит озарение. Его надо спровоцировать и заслужить.
А людям искусства вообще свойственна ритуальность?
Я бы скорее сказал, что художники — народ суеверный. Знаю по себе. С другой стороны, помню: все мы находимся во власти Всевышнего. Поэтому стараюсь не растрачивать свою жизнь на мелкие страхи и предрассудки. Главное — неизменно следовать своему земному предназначению.
