Артист «Седьмой студии» и «Гоголь-центра» Филипп Авдеев уже ставил спектакли в родном театре, но теперь его ждет дебют на большой сцене. Материал для этого выбран нетривиальный: роман Хантера Томпсона «Страх и отвращение в Лас-Вегасе». Он, впрочем, стал лишь отправной точкой, поскольку и страх, и отвращение переместились в Москву, а действие из начала 70-х — в наши дни. О том, как и зачем это вышло, мы поговорили с режиссером спектакля, успевшим во время его подготовки увлечься гонзо-расследованиями. К журналистике Авдееву вообще не привыкать. Уже несколько лет он издает независимую городскую газету «Белый шум», хорошо знакомую завсегдатаям «Гоголь-центра», в которой поднимает темы настолько же глобальные, насколько знакомые каждому (другими словами, вечные): от любви и свободы до как раз страха.
На этот вопрос легко ответить «а почему нет», но все-таки кажется, что роман Хантера Томпсона — не первый материал, который приходит в голову режиссеру, когда он готовится к дебюту на большой сцене. Почему именно «Страх и отвращение»?
На самом деле эта идея пришла не мне. Очень давно, еще до всех судебных дел Кирилла Семеновича, в конце какого-то сезона он написал, что «в следующем году, может быть, будем работать над материалом "Страх и отвращение в Лас-Вегасе", пока не знаю, как это будет, но подумаем», с намеком, что я там, наверное, буду принимать участие. Потом он эту идею отодвинул и предложил одному из режиссеров. И, как я понимаю, все сталкивались с проблемой невозможности адаптировать происходящее в романе в сегодняшние реалии. А я все искал и искал материал, какой хотел бы поставить в театре, долго мучился, миллион разных идей было, и как-то раз Кирилл сказал: «А помнишь, мы давно еще обсуждали вот это. Может быть, попробуешь? Ну если нет, то нет». Я сначала подумал, что это совсем не мое, но потом пересмотрел кино, перечитал книжку, и что-то меня в этом во всем очень сильно зацепило.
Помните, что именно?
Все то, что описывается в книге, все эти культурные контексты, у нас этого не было, это невозможно, и мне захотелось фантазировать на тему «F что, если...». Меня безумно впечатлил автор, личность Хантера Томпсона. Не только то, как написан роман, потому что он рваный, недописанный, какой-то весь неструктурированный, читать его не сказать что наслаждение, а именно энергия автора и сам герой. Первой моей мыслью было оттолкнуться от того, что я не совсем вижу этих персонажей сейчас вообще где бы то ни было, а особенно в нашей стране. Томпсон был все-таки юродивым своего времени, каким-то неуместным человеком, провокатором, которого при этом очень любили, потому что он отражал время Америки тех лет. С этого начались мои мысли, которые нужно было структурировать. Я это обсуждал с драматургами, но отклика вроде «я знаю, как это можно сделать», не было, все только чесали голову и говорили: «Ну ты же понимаешь, что это американская мечта, а что у нас? Надо найти какое-то событие…» Что-то про Сочи еще говорили. В общем, с поиском автора я помучился, а потом, как всегда, все получилось само собой и спонтанно.
Свежий взгляд? Свежая кровь? (Смеются.)
В очередной раз, когда мы обсуждали сюжет с Кириллом Семеновичем, он сказал: «Нужен какой-то новый человек. Тут ко мне зашел парень один, который у нас работает администратором, и принес свою пьесу. Там интересный у него язык, явно нестандартный, ты пообщайся с ним, вдруг у вас случится коннект». А я Егора Прокопьева знаю уже давно, потому что мы делали вместе «Белый шум», он брал интервью для издания. И мы действительно сразу нашли общий язык относительно этого текста, согласились, что должна быть очень свежая и молодая энергия в нем. И, в общем-то, с этого начался весь процесс создания драматургической канвы. Мы принялись исследовать среду, сами проводили гонзо-расследования.
Хантер Томпсон не оглядывался на нормы и общепринятые рамки, он их бесконечно нарушал. В сегодняшней Москве это вообще возможно? Тут ведь тоже есть разница между напиться и устроить дебош и тем самым стилем, который получил название гонзо.
Такое иногда точечно какие-то люди делают. И я должен сказать, что со стороны во мне это не вызывает чувства стыда. Мне кажется, что это человеческие проявления, когда вдруг хочется что-то такое сделать — странное и тем самым настоящее, как-то искусственную среду пошатнуть. Да, иногда это выглядит не особо красиво, и у этого, может быть, нет никакого смысла, но такое все равно очень притягательно своей искренностью. А что касается осмысленности Хантера: он постоянно отчебучивал, но это был человек, за которым стоял свой манифест. Он не разделял работу и жизнь, постоянно пребывал в этом потоке, в этом состоянии, в этом своем стиле. Он его обрел и тут же принялся всем вокруг транслировать. Довольно бесстрашно. Сейчас, мне кажется, таких людей нет.
Нет бесстрашных?
Есть люди, внутри чувствующие какую-то несправедливость. Они хотят проявить позицию, но часто делают это с ощущением «сейчас мне точно прилетит». Все равно у нас всех присутствует сомнение, опасение. Наверное, потому что нет внутри точно сформулированного вектора «зачем», то есть просто есть некий импульс, что надо, потому что что-то происходит, много чего не устраивает людей в жизни, и поэтому они проявляют эмоции. Но за всем этим как будто нет точного понимания — а что нам со всем этим делать, со всеми нашими эмоциями. Хантер Томпсон в этом смысле просто насиловал среду. Он, допустим, баллотировался в мэры Аспена, разрабатывал стратегию, осуществлял ее. А потом в каком-то интервью говорил: «Да это все шутка была». Он утверждал своим примером — все возможно, нужно только захотеть. И действительно все, что ему хотелось, себе позволял.
А что касается ваших собственных гонзо-исследований. Что это было? Куда ходили?
Мы не очень часто ходим на всякие гламурные премии и вечеринки, но, размышляя над спектаклем, пошли на одно из таких мероприятий. Втроем. С Егором и Горчем (артист «Гоголь-центра» Александр Горчилин. — «РБК Стиль»). И вот стояли там, грели уши, смотрели, что происходит, как журналисты подходят к гостям, спрашивают, что они сегодня надели, зачем и почему. Просто пытались идентифицировать людей, что их там держит, чего они хотят. И у тебя как-то визуализируется эта особая московская гламурная среда. Потом, конечно, мы ходили во всякие бары. Там своя атмосфера. Но особенно я люблю общественные бани, потому что там концентрируется очень разный контингент: от суперобеспеченных дядек на «Геликах» до каких-то дедушек, которые в эту баню относят последние копейки своей пенсии. И вот все эти люди там собираются, пьют и под креветки и бутерброды обсуждают страну, семью и далее по списку. И очень много в спектакль взято именно из таких услышанных разговоров. При этом не хотелось показывать людей через оптику, что есть молодые и правильные, а есть взрослые поколения, и они не такие ловкие-умелые. Понятно, что очень часто случаются конфликты между молодыми и людьми более старших поколений, просто на уровне позиций, но очень часто их позиции тоже искренние и понятные.
Это как раз часто пугает, когда слышишь что-то, что идет совсем вразрез с твоими представлениями о том, что можно, а что нельзя, что правильно, а что нет, и оно звучит искренне и понятно. Именно в такие моменты понимаешь, что то, что для тебя неприемлемо, другому кажется нормальным. И наоборот.
Соглашусь. Но в спектакле хотелось добиться того, чтобы эти позиции были показаны без разделения на «плохих и хороших». Ведь все имеет место, и как-то с этим всем приходится сосуществовать и выбирать, где ты, а где не ты. Где твое искреннее проявление, а где уже какая-то пластинка в твоей голове, выученная в детстве, твоими родителями в тебя впихнутая. Короче говоря, этот баланс мы и выстраивали.
Конечно, вопрос про поколения — несколько избитый, но мы с вами люди одного возраста, нам скоро 30. И эта цифра довольно общепринятая для размышлений в контексте кем я был, кем я стал, изменился ли я, куда оно все идет? Замечаете за собой такие мысли?
Конечно, во мне многое меняется, и было бы странно и страшно, если бы не менялось. Если на каком-то одном и том же уровне топчешься, и ничего с тобой не происходит — это пугает. Я слежу за тем, чтобы не формировать внутри себя какую-то очень жесткую структурную позицию, которую буду нести до своего последнего дня и буду всем доказывать, закрываясь от всего нового, что происходит, — это ведь бред абсолютный. Наоборот, мне кажется, ценность жизни и человека в ней в том, чтобы быть в этом потоке, к нему открытым, и не костенеть в нем, не заставлять себя формулировать какие-то жесткие правила. Конечно, должны быть внутренние ценности, но они элементарные, из серии: уважай людей, не посягай на их свободу и так далее, и тому подобное. А все происходящие вокруг вещи — новые тенденции, явления — нужно слышать, уважать, воспринимать, понимая, как они в тебе отзываются, брать что-то в оборот, прорабатывать или, наоборот, отказываться, чувствуя, что не твое. Вся эта история с TikTok, допустим. Я понимаю для себя, что во всем контенте, который там появляется, для себя ничего, кроме залипания на красивые картинки, не вижу. Но это не значит, что когда я смотрю интервью Дани Милохина, то оцениваю этого парня с позиции бессмысленности, пытаюсь на него навесить ярлык и сказать, что он вообще ничего не знает, ничего не читает, в Пушкинском музее ни разу не был, ну что за ужас. Я должен понять, что просто появляются такие объекты — молодые люди, которым не особо важно прошлое, война для них — это просто история, как и для нас часто, кстати. И, может быть, для них эта свобода от прошлого оказывается большой возможностью жить настоящим, просто кайфовать, танцевать в этом тиктоке и быть чуть радостнее, может быть, чем поколение, которое читало много книжек и меряет свою жизнь Сартром, какими-нибудь экзистенциалистами, переживает, грустит, рефлексирует. Черт знает, где правильный путь. Понятно, что не нужно скатываться вообще в крайности, когда тебе совсем плевать на то, что происходит, но во всем надо выстраивать баланс, ни коем случае не отвергая то новое, что приходит, иначе это путь в то, что в какой-то момент превратишься в консерватора. В ругающего всех и все мужичка в баньке.
Вернемся к мотивам страха и отвращения. В России ведь в свое время перевели «отвращение» как «ненависть», но кажется, что это совсем разные чувства, даже просто на уровне слов.
Абсолютно разные!
И если говорить про них, они извечные. Может поменяться контекст, страна может поменяться (как и происходит в спектакле), но вот мы обсуждаем страх, например, и каждый себе что-то представляет, всем это чувство понятно. Или все-таки город в этом сюжете важен?
По факту действительно происходит то же самое: у нас в Москве и в стране есть точно такие же люди, которые были в Америке тогда, которые точно так же хотят для своих детей страны без войны, без дубинок и кулаков, но как-то по-другому проявляют свои чувства. Все абсолютно циклично. И роман, и фильм, и спектакль — они про эту бесконечную цикличность, про то, что любое поколение стремится взобраться на гребень волны и все-таки увидеть, куда она идет. А если ты какая-то щебенка под водой, то ничего не увидишь, ничего не поменяешь. Неважно, это Лас-Вегас, Москва или Париж. И в Париже бастуют, просто там бастуют по-другому, но эмоции-то люди испытывают те же самые. Точно так же человек, стоящий в Париже перед кордоном, испытывает страх. Или человек, который сидит дома, хочет пойти, но не идет, потому что боится или испытывает ненависть и не хочет себя вообще с этим соотносить, а хочет провести время со своим ребенком. Я все-таки думаю, что это про внутреннее ощущение себя в пространстве и умение наблюдать эту среду, искренне задавать себе вопрос, что именно тебя пугает и отвращает. Пока человек сам себе не задаст вопрос: что я могу реально сделать, чтобы мы из этих чувств куда-то выбрались и испытали не страх, отвращение и ненависть, а что-то противоположное, другое? Это такая тонкая тема, и надеюсь, что люди с одной и с другой стороны баррикад смогут понять, что этот путь цикличен, одинаков и он повторяется исторически, и нужно уже понять, что можно создать что-то другое для поколений, для себя, в конце концов. Не делать отсылок к тому, что «ну, ладно, мы сейчас тут доживем, а потом наши дети…» Нет, пока вы живы, вы же можете сделать что-то по-другому, просто осмельтесь. Надо избавиться от страха этого нового, не закапываться в мыслях, как все плохо и ужасно.
А вы задаете себе этот вопрос: что я могу сделать? Ищете ли ответы?
Я ищу для себя этот ответ. И разные приходят в голову. Понятно: то, что мы делаем, условно, в театре, какие-то свои подпроекты, я в этом вижу смысл. Понятно, что он, может быть, не какой-то огромный, глобальный, фундаментальный, меняющий вообще все вокруг, но, возможно, меняющий отдельных людей, которые приходят, и что-то у них в голове там меняется, и в этом уже есть какая-то ценность. С точки зрения чего-то глобального, конечно, есть много разных идей, которые можно воплотить, и которые, может быть, будут неким примером для других людей, что, оказывается, можно так тоже. Это связано и с благотворительностью… даже не с благотворительностью, а с созданием проектов, которые смогут показать, что можно жить не в капиталистическом мире для себя, а все-таки суметь совместить то, в чем материально мы действительно нуждаемся, и очень полезную вещь для общества, для социума.
Социальное предпринимательство?
Я прочитал в книжке у далай-ламы, что одна девушка создала такой бизнес. Начала продавать свечки. Ничего особенного, и свечек продается в каждом магазине много, но основной акцент всей истории в том, что в ее компании работали женщины — беженки, у которых не было ни паспортов, ничего другого, она этих людей собрала и дала рабочие места, потому что им необходимо зарабатывать деньги. Она не просто пожертвовала, а дала им опыт, понимание того, что они нужны, научила их делать эти вещи. Они прошли образовательный курс, научились, у них появились документы, они заработали деньги. И она им говорит: «Когда вы соберете какой-то капитал, вы сможете идти дальше, не обязательно всю жизнь свечками заниматься». И я читал и понимал, что, по-моему, это и есть ключ к совмещению. Потому что либо нужно нарисовать себе вообще какую-то утопию: нет денег, мы живем все в розовом мире, все любим друг друга и так далее, либо понять, что на данном этапе, когда мир такой, какой он есть, несовершенный, это довольно классный выход из ситуации, что мы все завязаны на экономике, нам нужны деньги, мы должны себя социально, материально поддерживать, но при этом можно это делать, думая о других и помогая им. На это надо обращать внимание, что не только говно происходит в мире. И тот же далай-лама говорит, что нам транслируется в потоке лент новостей только плохое, нам никто не говорит, как замечательно, что миллионы людей сделали сегодня очень много добрых поступков. А на самом деле, эти добрые новости мотивируют людей на создание чего-то хорошего. Потому что когда ты включаешь телевизор или видишь новостную ленту, как кто-то в очередной раз кого-то унизил, кто-то кого-то избил, кого-то там обокрали… ты просто смотришь на это и думаешь: «я реально живу в аду». Это ужасный контекст, который как раз заставляет нас испытывать эту ненависть, отвращение, эти страхи. Вот надо суметь это все расчистить и увидеть, что есть возможность сделать что-то другое.
Расчищать часто мешает количество контента? Когда с каждым днем все больше чатов, больше сообщений, фильмов, видео, новостей, а заклинание «горшочек, не вари» не работает.
Мы сейчас в этом контенте просто тонем. И, конечно, «Social Dilemma» — прекрасный фильм на «Нетфликсе», где нам рассказывают про то, как это все работает, производит впечатление. Что давным-давно уже все под властью искусственных интеллектов, не с точки зрения, что какой-то робот вами управляет, а просто вы получаете тот контент, который автоматически прилетает, и уже он формирует позицию больше, нежели вы сами. И вот умение найти правильный контент, суметь правильно его проанализировать, найти максимальное количество красок и мнений, чтобы сформулировать свое, это очень ценно сейчас.
В этом контексте поиска правильного хочется перейти к разговору про «Белый шум». Издание, которое вы придумали и в котором как раз формулируете мнения на вечные темы вроде любви или, опять же, страха.
Я правда рад, что этот проект есть, потому что я иногда недооцениваю его, может быть, потому что он как бы есть и есть, живет своей жизнью. Он же лежит, я не слежу за тем, сколько людей его читает. И с самого начала была такая установка, что я это делаю и не бегу за количеством просмотров. И так хватает беготни и суеты в жизни. Просто хотелось сделать, и мы сделали, и вдруг этот импульс оказался нужным людям. И меня больше всего поразило то, что как-то раз меня куда-то звали, какую-то лекцию прочитать — рассказать про «Белый шум», и там нашу газету приводили в пример. Никогда не думал, что такой наш с ребятами порыв вдруг станет примером, как, оказывается, можно было сделать. И я очень этим по-хорошему горжусь, этой командой, и что эта мысль пришла в голову, и что все как-то так по любви произошло, без амбиций. Этот проект вообще не про амбиции, а про то, что вот мы там делимся темой, и если вам интересно — классно, неинтересно, ну… значит, закроем проект. Как бы нет никакой грусти или рефлексии, вот он есть благодаря тому, что он нужен, а перестанет быть нужным, значит, будет что-то другое.
О какой теме думаете сейчас?
Времени подумать предметно пока не было, но глобально мне очень важна тема, про которую я уже начал говорить. Альтруизм и желание гуманизма. Я хочу сформулировать это, поговорить о необходимости этой самой дороги, этого движения. Понятно, что всегда твое эго, желание, амбиции будут хотеть для себя как можно больше, это бесконечная черная дыра. Но ты можешь все свои резервы и силы потратить на то, что это будет полезно не только тебе, а другому, другим, и тогда ты, может быть, обретешь какой-то смысл в жизни, оттолкнешься от отвращения к чему-то совсем другому.
