Стиль
Герои Режиссер Жора Крыжовников: «Задача мелодрамы — исторгнуть из аудитории слезы»
Стиль
Герои Режиссер Жора Крыжовников: «Задача мелодрамы — исторгнуть из аудитории слезы»
Герои

Режиссер Жора Крыжовников: «Задача мелодрамы — исторгнуть из аудитории слезы»

Жора Крыжовников
Жора Крыжовников
По случаю выхода в прокат фильма «Лед 2», постановщиком которого стал автор «Горько!» и «Звоните ДиКаприо!» Жора Крыжовников, Ярослав Забалуев встретился с режиссером, чтобы обсудить эмоциональную вовлеченность, жанр мелодрамы и самоцензуру.

После сверхуспешного и совершенно бескомпромиссного драматического сериала «Звоните ДиКаприо!» режиссеру Жоре Крыжовникову (он же Андрей Першин) понадобился тайм-аут. Теперь он вернулся с «Льдом 2» — сиквелом суперхита двухлетней давности, джукбокс-мюзикла про любовь фигуристки Аглаи Тарасовой и хоккеиста Александра Петрова. Именно Петров стал центральным героем новой истории — отцом-одиночкой, воспитывающим дочь, которая рвется на лед так же, как когда-то ее мать. Прочие правила остались почти теми же: герои вновь поют знакомые с детства хиты — от «Тополиного пуха» до «Нас не догонят», — а речь вновь идет о преодолении личных драм. В силу замены постановщика несколько изменилась интонация: с Крыжовниковым у руля драма утратила карамельную расцветку, однако это лишь способствует тому, чтобы в финале зритель пережил настоящий катарсис. Мы встретились с Жорой Крыжовниковым, чтобы поговорить, зачем ему понадобилось снимать коммерческий проект, почему в России плохо с мелодрамами и о многом другом.

Для начала расскажите, как вы вообще попали на «Лед 2»?

Как же это все произошло, ведь немало времени прошло… (Улыбается.) Значит, после «ДиКаприо» я ощутил, что не смогу снимать что-то полностью свое, потому что я пуст. Тут коллеги дали мне почитать сценарий «Льда 2». Мне показалось, что история рабочая, я к ней подключаюсь. Моей дочке девять лет — тогда было, сейчас уже десять. И я есть там — в этих страданиях отца по поводу воспитания. Переговоры были короткие. Я ничего не собирался делать в ближайшее время и поэтому согласился. Дальше мы уже вместе писали, снимали…

Фото: пресс-служба

То есть это уже был готовый сценарий?

Ну, первый или второй драфт. Естественно, все поменялось фантастическим образом — как это обычно и происходит от драфта к драфту… Ну и так далее.

Я с некоторой настороженностью пришел смотреть картину. Мне коллеги сказали, что там первый час совсем грустно, а второй — уже немного светлее, но тоже грустно. Когда ЗАГС оказался похож на крематорий, я сразу почувствовал вашу руку. Когда зазвучала «Аллилуйя», со мной уже можно было делать все, что угодно. Было несколько моментов, когда я сильно испугался, что сейчас начнется «Танцующая в темноте». И удивился тому, что этого не произошло, честно говоря. Мягкости вашей удивился — особенно после «ДиКаприо». В то же время это первая за много лет российская мелодрама, которая на меня безоговорочно подействовала.

Ну вот вы сами правильно сказали — это мелодрама. То есть ничего по-настоящему драматического с главным героем случиться не может, иначе это будет уже драма. Мелодрама только подходит к трагедийному. И в этом смысле драматические события, которые происходят с Аглаей [Тарасовой] в завязке, — мы переживаем это и идем дальше. Это могло бы быть кульминацией в драме, а в мелодраме — вот так. Собственно, начало и финал были понятны. Главное, как ты играешь миттельшпиль. Серединная часть шахматной партии — это и есть твоя собственная игра. Дебютов ограниченное количество, они все названы. В драматургии примерно так же. Есть начало, есть финал — середину можно стачивать или заострять по необходимости. По структуре оба «Льда», в общем, похожи. Мне здесь важно было затолкать историю в счастье как можно выше. Поэтому и первая песня «Аллилуйя» — гимн семье, но семье, еще не случившейся.

Затолкать повыше, а потом обрушить.

Вам кажется, что зритель не готов смотреть такое кино?

Мне кажется, что с каждым вашим фильмом я понимаю, насколько я ничего не понимаю про зрителя. Мне очень нравится, но очень некомфортно временами. А люди вроде как по умолчанию в кино ходят удовольствие получать, а не страдать.

По-моему, этот проект в сравнении с остальными моими фильмами все-таки очень комфортный.

В сравнении — безусловно.

Это не мой авторский проект. Я сделал его в коллаборации с компанией «Водород», принимая их условия игры и понимая их задачи. И с удовольствием во многом, как ни странно, удерживая себя от того, чтобы завести напряжение в по-настоящему пиковые значения. Потому что это кино, которое рассчитывает на контакт с миллионами людей, заплатившими не только за билет, но и за попкорн. Что такое пик? Это точка, в которой герой совершает какое-то действие, а ты не знаешь, правильно он поступил или неправильно. Когда тебе надо выбрать, принимаешь ты этот поступок или ты против него. Здесь мы заходим в зону, в которой нет ответов, есть только вопросы. Причем вопросы только к тебе самому — к зрителю. В мелодраме это не так. Я с удовольствием принял эти условия, этот диапазон.

Знаете, как раньше делали звук для телевидения? Там так срезались частоты, что громкий выстрел и тихий шепот звучали одинаково громко. Мы с этой проблемой столкнулись на «ДиКаприо». Мне нужно было, чтобы классическая музыка звучала полновесно. Несколько дней борьбы и — спасибо руководству канала — мы обошли ОТК (отдел технического контроля. — «РБК Стиль»). В интернете сериал звучит так, как нужно. Так вот. Точно так же есть и эмоциональный диапазон, который здесь ограничен. Когда я сам смотрю это кино, то сочувствую персонажам. Но знаю — дайте мне сделать из этого восемь серий… И персонажи прошли бы через совсем другие перипетии. Однако задача мелодрамы, по большому счету, — исторгнуть из аудитории слезы. Теперь интересно, что скажут зрители.

Вы говорите об эмоциональной вовлеченности? Или об интеллектуальной?

И о той, и о той.

А какой больше?

Эмоциональной. Но мы говорим о «ДиКаприо». Это проект, который готов расстаться со зрителем, которому он не нравится. Не нравится Петров? Иди [к черту]. Не нравится Ревенко? [К черту.] Не нравится Александрова? [Пошел к черту.] Этот фильм не пытается доказать зрителю, что герои хорошие, умные, что будет весело. А «Лед» этим занимается. Он тратит время, чтобы доказать, что все хорошие и классные.

При этом это все равно фильм про то, как важно упасть.

Ну… Мне нравится, что вы все замечаете. После «ДиКаприо» я, среди прочего, понял, как важно в финале иметь оба знака. Это было для меня открытием. Нужно, чтобы плюс стоял максимально близко к минусу. Мы должны попробовать быть и там, и там, нас должно шатать. Кстати, я согласился еще и из-за того, что во «Льду» была хорошая завязка, а финал был немного другим, но там уже была «Сансара».

Которая, увы, недавно была в «Союзе спасения» — это может смазать восприятие.

Не смажет, это совсем другое кино. Недавно я прочел книгу Даниэля Канемана «Думай медленно, решай быстро». Ничего лучше я в жизни не читал. Так вот Канеман, нобелевский лауреат по экономике, по-моему, говорит, что люди передают опыт через истории. Что такое история? Это начало, конец и пики. То есть проснулся, светило солнце, потом пошел на улицу, сломал ногу, закончил день в больнице, ору. Каждый такой случай уникален. Мы не складируем истории по типам, не собираем из них статистическую и социологическую информацию. Для нас каждый случай — отдельный. Я знаю, что эта женщина — отличная мать и эта — отличная мать. То есть все женщины, которых я знаю, — отличные матери. Дальше мы смотрим фильм «Крамер против Крамера», где отец лучше матери, это показано достаточно убедительно. То есть теперь мы знаем одного отца — вот там, в фильме... хорошего. Взаимодействие с аудиторией на уровне месседжей, смыслов, поворотных точек истории — это ноль информации. Все это бессмысленно, пока это не конкретный, например, Глеб Жеглов. Жеглов — это наш общий опыт: есть такие менты — могут подкинуть, но благородные. А Шарапов не является таким опытом, потому что сыгран неубедительно, мямля какая-то.

Фото: пресс-служба

То есть мы получаем опыт через фабулу?

Не совсем. Фабула может быть внешней или внутренней. А опыт мы получаем через ее эмоциональные пики.

Так, хорошо. Давайте вернемся к началу разговора, когда вы сказали, что не могли делать что-то свое. А свое это что?

Я хочу делать, не знаю, Достоевского. Хочу исследовать предельные температуры: страсти, страхи, любовь — все на высочайшем накале. Но я не мог.

Сейчас восстановились?

Ну более или менее.

Мне очень любопытно, как у нас развивается беседа. Потому что вы на многих, насколько я знаю, производите впечатление такого холодного профессионала, решающего формальные задачи. Что вы, грубо говоря, можете на калькуляторе у себя в голове просчитать, как добиться от зрителя того самого эмоционального пика — как правило, довольно болезненного. А вот что вы в этот момент испытываете…

Зрителю знать не надо. Знаете, у Марка Анатольевича Захарова была уникальная черта — я такого больше ни у кого не встречал. Обсуждая наши студенческие работы, он говорил только: «Здесь я начал сочувствовать». Или: «Не держит внимание». То есть все, как говорит новый министр культуры, «смыслы-коромыслы» он выносил за скобки. Потому что [болтовня] о смыслах вне технологии — это просто бесконечная пустая говорильня. Профессия — это то, насколько ты умеешь быть в контакте со зрителем. Существует единственный способ проверить, имеет ли какой-то смысл то, чем ты занимаешься, или это просто самообман и мастурбация — спросить у зрителя. Плачет он? Смеется? Если да, то смысл есть. То есть, конечно, есть тема произведения, есть какая-то мысль. Но как только ты начинаешь о них говорить напрямую, ты их обесцениваешь.

А придумывая историю, вы как-то формулируете ее тему?

Нет. Артур Миллер, кажется, говорил, что в тот день, когда я понимаю, о чем пишу, я останавливаюсь, записываю эту мысль и больше не работаю, потому что это большой праздник. История начинается с того, что ты видишь… Эфрос говорил, что понял, что поставит «Власть тьмы» Толстого, когда увидел человека, лежащего на диване, спиной к нему. Так это происходит. Ты видишь какого-то конкретного персонажа, веришь в него, а дальше начинаешь расширять пространство видения, тянешься за ним. И он начинает рассказывать историю, а ты сам плачешь, смеешься и вдруг понимаешь, про что это. Впервые со мной произошло такое на Шекспире. Мы разбирали в институте с артистами сцену из «Меры за меру», и в какой-то момент обсуждения мы все вместе закричали от того, как страшно было то, что мы нашли. То же самое на «ДиКаприо» было, когда мы поняли, что Петров переспит с Полиной (героиня Александры Ревенко. — «РБК Стиль»). У нас была такая же реакция — настоящий, неподдельный ужас. Я не придумал это, мы просто пытались понять, куда он пойдет, что будет делать. Формулировать заранее какие-то месседжи — это значит толкать твоего живого персонажа в сторону предсказуемых ходов.

Я хочу делать, не знаю, Достоевского. Хочу исследовать предельные температуры: страсти, страхи, любовь — все на высочайшем накале.

Скажите, а почему с мелодрамой, которую вы видите жанром довольно простым, в российском кино такие катастрофические проблемы, как вам кажется?

Знаете, вот есть хейтеры, которые терпеть не могут русское кино. Возможно, вполне справедливо. Но скажите, а много у нас в стране, что мы умеем делать хорошо? Может, эти хейтеры что-то делают, что достойно внимания? Мы не можем сделать ни автомобиль, ни телефон. Оружие? Ну да, но это советский багаж еще. А с новыми — падают спутники, ракеты не взлетают. С чем у нас порядок? Ну, с балетом. В спорте есть какие-то достижения. Но это не про технологию. У нас [плохо] с технологиями. С тем, чтобы сделать что-то, что будет работать и воспроизводиться. Советская кинопромышленность не родила ни одного нормального учебника по драматургии. Никто не попробовал хоть что-то сформулировать. В восьмидесятых прервалась «ручная» традиция, а через десять лет начали с нуля. Пытались снимать про секс, про монстров… Понимания истории, того, как она движется, не было и в помине. Вот американцы доперли, что можно так оформить сценарий, что страница будет равняться минуте. А мы до такой простой вещи не додумались. Мы отстаем во всех, во всех технологических инструментах. Мне повезло, что Марк Анатольевич был представителем технологического крыла советского театрального и кинопроизводства. Поэтому он говорил о зрителе, о том, чтобы удерживать внимание. Он говорил об этом, а 98% людей об этом не говорили и не слышали.

Да, но слушайте. Если вернуться к мелодрамам, то главный специалист в жанре — канал «Россия 1». При этом смотреть это все невозможно.

Ну нам с вами невозможно. Тем не менее у них есть зритель, а у канала все-таки какая-то выработанная технология. Если же говорить о большом кино, то у нас сейчас всего по одному, по два. Военное кино — «Сталинград» и «Т-34», идущие в сторону комикса. Спортивных драм тоже две — «Легенда 17» и «Движение вверх». То есть компания «Тритэ» накопила какую-то экспертизу в области спортивных драм. В области комедийных проектов экспертиза есть у Тимура [Бекмамбетова]. У него были «Елки», он запустил «Горько!» — его же компания запустила, хотя продюсеры ходили по всему рынку. То есть мы переходим на второй этап: когда после полного отсутствия технологий у каких-то групп людей вдруг появились какие-то инструменты — долото, шуруповерт…

Можно идти людей грабить.

Да нет. Знаете, я не видел ни одного полностью просчитанного на калькуляторе успешного проекта. Они могли быть неумелыми, покосившимися, но все они делались с верой, что это интересно. Это были искренние вещи.

Слушайте, ну даже фильмы, о которых вы говорите, не выглядят сделанными на едином импульсе.

Потому что редакторские инструменты никто не отменял. Вергилий утром писал тысячу строк, а вечером садился редактировать и иногда не оставлял ни одной. Было два Вергилия — креативный безумец и строгий редактор. А возвращаясь на нашу почву, эти обязанности можно разделять. Если калькулятор работает на то, чтобы понравиться зрителю (а не заработать денег), я эти расчеты полностью поддерживаю.

Любопытно, что на всем протяжении разговора мы ни разу не заговорили о художественной ценности — произведений канала «Россия 1», например.

Нет, ну чтобы самого себя оценивать с художественных позиций — это до какой степени нужно [сбредить]! Да и всех остальных тоже — какое это вообще имеет значение? Как это оценивать. Мы работаем с материалом — есть характеры, есть мир, — а художественная ценность находится в каком-то другом измерении.

Фото: пресс-служба

Хорошо. А каковы для вас критерии оценки произведения тогда?

Благодаря учебе у Марка Анатольевича я смотрю, прежде всего, на то, профессионал ли тот или иной режиссер. И для меня не важно, режиссер ли это новогоднего «огонька» или постановщик поэтического вечера в ЦДЛ. Профессионализмом я называю понимание своих сил и слабостей и понимание используемых механизмов. То есть способность осознанно создавать коммуникацию. Для меня «огоньки» канала «Россия» — это профессионально. Там все сделано по принципу, который использует конкретный режиссер и продюсеры. Это не винегрет, не абы что. Очень светло, много цвета в кадре — это все осмысленно. Когда я переключаю на «Первый канал», то вижу случайность. Здесь хотели красиво, здесь артист приехал, здесь был объект. И канал «Россия» год за годом выигрывает в определенной аудитории, потому что там режиссер — настоящий профессионал.

Вам не мешает то, что вы знаете всех этих людей?

Нет. На «России» год за годом делают одно и то же не потому, что другого не умеют, а потому что это умеют. А «Первый канал» шатает — давай с кранов, давай стэдикамом. Это попытка сделать [фантастически], а не точно. Профессионал — человек, который знает свой инструмент, — вызывает у меня больше уважения, чем псевдогений. Евгений Ваганович Петросян в этом смысле вызывает у меня куда больше уважения, чем ComedyClub. Меня не смешит ни то, ни то, но Евгений Ваганович вкладывает в то, что он делает, куда больше труда, это очевидно.

Давайте теперь вот о чем. В отношении российского кино часто и много говорят про цензуру и самоцензуру. У вас есть внутренний цензор? И чем он занимается?

Конечно. Но это интуитивная деятельность. Я пытался сформулировать по поводу шуток. Есть те, которые я шучу в компании, есть — подходящие для студентов… С незнакомыми людьми я не буду шутить матом, а со студентами — сам бог велел где-то подпустить. А с друзьями могут быть самые жесткие шутки — в надежде, что они меня поймут. Когда я делаю фильмы, я понимаю, что разговариваю с незнакомыми людьми. Мне важно быть внятным, я все время про это думаю. Это касается и пошлости — шуток про секс ради самой непристойности. Я нигде этот юмор не использую.

А что касается политики? От русского кино все время ведь ждут острых высказываний.

Слушайте, перестаньте требовать от меня высказываться за все русское кино. (Смеется.) Это иллюзия общности, этот мир состоит из множества отдельных людей. Что касается меня, то мне кажется, что разговор о политике предполагает ответы, а я, как уже было сказано, хочу задавать вопросы. Я не знаю ответов, мне даже неинтересно этим заниматься. Я не знаю, что правильно. Меня интересует правда страстей и то, куда это может нас завести.