С возрастом стало казаться, будто я только и делаю, что пишу колонки про возраст. Серьезно, эта уже минимум четвертая. Да и понятно — тема благодатная, резонирует буквально со всеми. Ну кроме Ренаты Литвиновой, которая, кажется, не знает, что такое возраст. Но она вряд ли меня читает.
Интересно, что всякий раз, когда я принимался размышлять на тему неприятной числовой прогрессии, мне приходилось идти за примерами в кино и литературу. А однажды и в музыку — когда речь в тексте зашла о знаменитом «Клубе 27». Но чаще это все же синематограф. Вот сидят перед камерой большеглазые дети из короткого шедевра документалиста Герца Франка «Старше на 10 минут», где главные герои взрослеют за просмотром кукольного спектакля. Десять минут — не так вроде и много, но возраст — тоже сторонник теории малых дел. Вот бежит, спотыкаясь, герой Калягина из «Неоконченной пьесы для механического пианино» — и кричит, что ему уже 35, и в этом возрасте Лермонтов восемь лет как лежал в могиле, а он, герой Калягина, ничтожество и ноль. Вот Майкл Кейн в «Молодости» Паоло Соррентино объясняет, что старость — счастливая пора.
Да, искусство, особенно изобразительное — это выжимка из жизни. И поэтому так удобно иллюстрировать что-то зачастую столь же продолжительное, как жизнь, примерами из кино. Актеры и их роли — это как зарубки или карандашные линии на дверном косяке, где родные ежегодно отмечали удлинение вашего физического тела.
Следить за возрастными изменениями всегда сложно: вы видите себя в зеркале каждый день — и в его застывшей слюдяной поверхности вроде ничего не меняется. Вы видите и близких, если не ежедневно, то достаточно часто — и следы, которые оставляет на их лицах бег времени, так незначительны, мелки, что и их, и себя можно вообразить неизменными, вечными, мухами в янтаре. Как мы вообще можем судить о том, что время объективно существует — и имеет свойство не только бессмысленно тянуться, пока мы едем в длинной и тоскливо зеленой электричке к бабушке на дачу, но и яростно нестись?
Киногерои думают и говорят о возрасте разное, но главное — играющие их артисты явственно меняются. Александр Филиппенко шутил, что за свою жизнь играл и Гамлета, и тень его отца — следующей ролью будет череп Йорика. Убежден, и она получится у Александра Георгиевича гениально.
Эти очевидные изменения, сжатые до какого-нибудь топ-3 из самой обширной фильмографии, дают ощущение текучести собственного времени. А именно оно дает четко осознать свою конечность — не в смысле верхнюю или нижнюю, а в смысле — финал, конец, амба. Memento mori as it is.
В разном возрасте это осознание действует по-разному. В нежной юности оно может оглушить — в чем же, мол, тогда смысл всего вот этого? В зрелости — дать возможность почувствовать цайтгайст, увидеть, ухватить этот миг между прошлым и будущим. И уже никогда не откладывать на потом то, что хочется говорить и делать сейчас.
Возможно, поэтому в последнее время мы видим, как фильмы о второй части существования становятся все популярнее и утешительнее. Они о том, что приближение к концу — еще вовсе не конец. Что все мы, конечно, несемся в сторону бездны, но и на ее краю растут кусты с малиной. Престарелый герой Майкла Китона из «Бердмэна», мучимый разительным контрастом нынешнего пустого существования и безумного успеха в юности, в итоге воспаряет над самим собой. Седовласая героиня Фрэнсис Макдорманд из «Земли кочевников» внезапно берет жизнь в свои руки, умещает ее в фургон — и колесит по стране в поисках счастья (и находит его). Дряхлеющий мутант Росомаха в «Логане» проживает еще один ослепительно яркий эпизод, который возвращает ему смысл жизни (и регенерации) — и умирает настоящим героем.
Все мы, конечно, несемся в сторону бездны, но и на ее краю растут кусты с малиной.
Нет, возраст не отменяют, его значение не преуменьшают. Напротив, только теперь в него вглядываются пристальнее. Как и в сопряженные с ним физические перемены. И даже в экстремальных примерах находится что-то вдохновляющее. Человечество будто заново пересматривает не только свое отношение к старению, но и устраивает ревизию понятных вроде бы терминов «успех» и «неудача». Как у Даррена Аронофски, который главным героем фильма «Рестлер» сделал провалившегося по всем фронтам (включая личный) персонажа Микки Рурка, а в картине «Кит» рассказал историю 250-килограммового преподавателя. Это люди, на которых не хочется равняться, но мы и не на школьной линейке, чтобы на кого-то там равняться. Это все про понимание и сочувствие. Про то, как всякий раз искать и заново находить в себе человека — пускай даже под центнерами жира и сетью морщин.
Глядя в экран, я думаю, что мои 40, которые маячат передо мной уже в этом году, отнюдь не так страшны. Так же, как 50 и 60. Да что там, даже 85 — вы видели, как пляшет в гавайских рубашках Энтони Хопкинс? Киноделы внятно артикулируют: человек интересен целиком, всегда, во все периоды. И, когда бронзовые мускулы блекнут и сдуваются, а хрипотца в голосе перестает казаться сексуальной, вовсе не обязательно заворачиваться в саван и ползти умирать на пляж в Венеции. Можно просто, как говорят в Голливуде, праздновать жизнь. В перерывах между написанием колонок про возраст, конечно.
