В первой части «Личной жизни» Наина Ельцина вспоминает своих родителей, детство в селе Титовка, младших братьев, учебу и поступление в институт, знакомство с Борисом Ельциным. Так вышло, что личная жизнь Наи Гириной оказалась частью истории большой страны в эпоху перемен. Дочери долго уговаривали Наину Иосифовну написать книгу не только для внуков, но рассказать о жизни с Борисом Ельциным и о тех событиях, которые она, как жена президента, видела с очень близкого расстояния.
Наина Ельцина: «Наше поколение необычное. На нашу долю выпало так много трудностей. На нас, кто родился в 30-е годы, выпала и война, и раскулачивание, и ссылки в ГУЛАГ. Наше поколение почти не знает истории своих семей. Редко бабушки и дедушки что-то рассказывали. Я начала изучать историю своей семьи и увлеклась. Но я никогда не хотела писать книгу. Это все родилось случайно. Все началось с рассказа о жизни внукам.
Я не люблю публичности. Стараюсь избегать интервью. Начала соглашаться на них только после ухода Бориса. Теперь это мой долг перед мужем. За годы после его смерти подросло поколение, которое мало знает о девяностых. Я вижу совсем молодых людей в музее Бориса Ельцина в Екатеринбурге и понимаю, что они на моих глазах открывают для себя недавнюю историю страны. Я наблюдала, как они буквально прилипают к экранам, на которых идут записанные для музея интервью с очевидцами и участниками событий 90-х. И это стало для меня важным аргументом».
Людмила Телень, редактор книги: «Наина Иосифовна — уникальный автор, очень строгий к себе. Написав что-то, она задает себе вопрос: «А имею ли я право рассказывать об этом событии от своего имени? А имею ли я право давать оценку прилюдно? А имею ли я право говорить о тех или иных событиях широко?». Она сама задает себе очень высокую планку. Ее мемуары отличает поразительная точность. Я иногда предлагала не выяснять какие-то детали — ведь это же не страшно. Она говорила, как это не страшно! И начинала кому-то звонить, уточнять, выяснять, поднимать документы. На написание и подтверждение одного эпизода у Наины Иосифовны уходили недели. Все для того, чтобы не было неточностей или полуправды. Книга готовилась пять лет, но зато там все абсолютно точно. Еще удивительно, как человек очень искренний одновременно может быть очень сдержанным. Наине Иосифовне трудно даются какие-то личные откровения. Книга по справедливости называется «Личная жизнь», но все, что касается ее внутреннего мира, личных отношений, для нее очень тонкая материя».
Михаил Сеславинский, глава Роспечати: «Я оказался вчера вечером в счастливом состоянии, когда не мог оторваться от «Личной жизни» Наины Иосифовны. Меня не покидало ощущение легкости рассказа — как будто книга была написана за пару вечеров. Все написано настолько вкусно, что наслаждаешься этой книгой, в ней столько интересных подробностей. В ней особая любовь к России, к провинциальной России. Но, пожалуй, откровением этой книги для меня стал очень искренний, фантастический рассказ о большой любви к Борису Николаевичу».
Михаил Швыдкой, спецпредставитель Президента РФ по международному культурному сотрудничеству: «"Личная жизнь" — это образец, как надо писать правду о жизни. Это абсолютно честный рассказ о том, как жила страна в советское время, как жила страна в 90-е годы. И ее личная жизнь, личная история сопрягается с большой историей страны. Таких книг немного. Каждый человек может написать одну книгу, это известно. Но не все обладают той безупречностью в отношении к жизни, которой обладает Наина Иосифовна. Наина Иосифовна — это символ того, что в жизни сохранились приличия и нормальные нравственные отношения. Также, думаю, многих поразит тот факт, что в семье Ельциных личная жизнь и государственная всегда были разделены. В этом смысле Борис Николаевич был абсолютно непоколебим. Мне кажется, что эта книга — важный пример отношений. Пример, которому трудно следовать, но стремиться следовать необходимо».
На «Красной площади» представили первый, «фестивальный» тираж в 300 экземпляров, основной тираж появится в магазинах в середине июня.
Операция на сердце
…Сразу после выборов врачи сказали Борису, что необходима операция на сердце. От него не скрывали, что риск для жизни есть. Он спросил: «А если я откажусь?» Прогноз был плохим: постепенная потеря работоспособности, учащение приступов, в любой момент может случиться самое худшее. Он согласился.
Подготовка к операции на сердце требовала времени, а его не было. Когда сделали коронарографию, оказалось, что степень стеноза сосудов — критическая. Надо было ставить пять шунтов. Гарантий никто не давал. Врачи говорили: шансов — пятьдесят на пятьдесят, сорок на шестьдесят. Было страшно, но выбора не оставалось.
9 августа 1996 года состоялась инаугурация. Она, конечно, стала тяжелейшим испытанием для всех нас. После инфаркта прошло всего полтора месяца, Борис был очень слаб. Процедуру сократили, насколько это было возможно. Она длилась всего двадцать пять минут. Шить новый костюм для церемонии не стали. Купили готовый, без примерки. Он оказался чуть велик, но перешивать уже не было времени. Цвет был почти черный, в тонкую зеленоватую полоску.
Сам ход торжественной церемонии помню довольно смутно, мысль была только одна: хватит ли у него сил?
На сцене — глава правительства Виктор Черномырдин, председатели обеих палат Федерального собрания Егор Строев и Геннадий Селезнев, его святейшество Алексий II, глава Центризбиркома Николай Рябов. На Бориса надели большую золотую цепь со Знаком президентской власти — символом российской государственности. Он прочел клятву. Я видела, как он волнуется. Положил руку на Конституцию. Перед ним лежал текст, но я знала, что он его хорошо помнит…
Когда все кончилось, я, Таня и не помню, кто еще с нами, побежали за сцену. Борис был совсем без сил. Тяжело опустился на стул. А впереди был торжественный банкет. До сих пор не понимаю, как ему удалось собраться, но он выглядел бодрее, даже произнес тост.
Никаких домашних застолий по поводу инаугурации не было. Борису нужен был отдых. Надо было готовиться к операции.
Мы знали, что после каждого сердечного приступа он восстанавливается гораздо быстрее, чем обычный человек. Неделя-две — и все, темп жизни опять бешеный. Но теперь речь шла об операции на открытом сердце. Мы понимали, что это очень серьезно.
Врачи посоветовали ему уехать в Завидово, чтобы набраться перед операцией сил. Но вдруг мы заметили, что Борису стало хуже. Он почти не ел, осунулся, появилась слабость. Оказалось, что сильно упал гемоглобин. Пришлось переносить операцию.
Тогда же, в августе, и мне сделали операцию. Но не очень удачно. Рана не заживала. Приходилось все время менять повязки. Через полтора месяца пришлось делать еще одну операцию. Так получилось, что мы с Борисом оказались в больнице в одно время. Он — перед операцией, я — после. Я — на третьем этаже, он — на втором. Я почти все время проводила в его палате.
28 сентября 1996 года была сорокалетняя годовщина нашей свадьбы. Мы, конечно, об этом не помнили. И день этот никогда не отмечали как праздник. В мыслях не было. Даже не могу сказать почему. По-моему, тогда никто не отмечал.
А дети, оказалось, про наш юбилей помнят. 28 сентября Таня с Леной и их мужья пришли к нам в больницу с огромным букетом цветов, как любил Борис, и блюдечком, на котором лежали два кольца. Для меня — с бриллиантами. Для Бориса — просто узкое золотое. Мы даже не сразу сообразили, в чем дело. Дети говорят: «Сегодня же сорок лет со дня вашей свадьбы».
Вижу, у Лены с Таней глаза на мокром месте. И Борис тоже сидит растроганный. Про себя и не говорю… Жалко, что поднять по бокалу шампанского нам было нельзя — ни мне, ни ему.
Подаренное детьми кольцо я с тех пор почти не снимаю, а Борис свое носил очень недолго — так к нему и не привык.
Борис не понимал, как это люди разводятся. Был у него друг, у которого умерла жена и он женился во второй раз. Обычная история. Но Борис долго отказывался ему звонить, приглашать в гости. Я никак не могла понять почему. Потом все это как-то наладилось, начали общаться. Прошло время, я говорю Борису: хорошо, что ты все это принял. Он мне ответил: «Я не принял, я смирился. Но все равно не понимаю, как можно было так поступить».
– А если я первой уйду из жизни? – спросила я.
– Мы должны умереть в один день. Я без тебя жить не буду. Мы же с тобой один организм. И душа у нас одна.
Он не раз повторял это, хотя о чувствах говорить не любил. Однажды, когда мы смотрели какой-то фильм, я начала вспоминать про девочек, которые ему в институте нравились. Он оборвал меня: «У меня в памяти даже никаких имен не осталось. Только ты».
Постепенно состояние Бориса стало улучшаться. Он вернулся к работе. Иногда, если чувствовал себя хуже, оставался в Барвихе. Сюда ему привозили документы. К нему приезжали и члены правительства, и сотрудники администрации — словом, все, кто был нужен.
Перед операцией встал вопрос: объявлять ли о ней публично? Честно говоря, я сомневалась. Хотя понимала: а как иначе? Человек ложится в больницу. Неизвестно, на какое время. Врачи стопроцентной гарантии благополучного исхода дать не могут. Страна должна об этом знать. Борис сам ввел открытость в политике.
Но он был против. О предстоящей операции знал только совсем узкий круг — наша семья, премьер-министр, глава администрации, руководитель протокола, еще два-три человека…
В команде Бориса были уверены, что об операции он должен объявить публично. Он не соглашался. И тогда родилась идея показать ему письмо президента Рональда Рейгана к гражданам США. Оно было написано, когда ему поставили диагноз — болезнь Альцгеймера. В письме Рейган признавался, что сознание его угасает, что больше он никогда не появится в публичном пространстве. Таким образом он попрощался со своей страной. Письмо Борису передал его пресс-секретарь Сергей Ястржембский. Думаю, читать это письмо Борису было непросто.
Он был недоволен — давят! Я не вмешивалась, понимала, что ему тяжело. Наконец Борис сам решил: надо сказать. Все вздохнули с облегчением. К нам приехала съемочная группа российского телевидения. Начали выбирать место. Решили — в зимнем саду. Понятно, что официальный костюм для такого случая не подходил. Борис решил надеть свою любимую шерстяную кофту. Когда он заговорил о предстоящей операции, голос его немного дрогнул.
Хотя я была за то, что надо объявить об операции, все-таки про себя сомневалась — надо ли? Думала не о политической целесообразности, а о том, что для него легче. Когда интервью показали по телевидению, окончательно поняла: да, это правильно.
Последнее время перед операцией Борис провел в санатории. Врачи посоветовали сесть на диету, он сильно похудел. Саму операцию назначили на 5 ноября. Вообще все это время он был необычайно собран, говорил нам, что все будет нормально, мы видели, что он верит в благополучный исход.
Борис сразу решил, что будет оперироваться в России, а не за рубежом. Я была против.
Вопросы на полях
— Вы не доверяли российским врачам?
— Не в этом дело. Мне казалось, нашим врачам будет мешать сознание, что у них такой высокопоставленный пациент. А для иностранных докторов президент чужой страны — это просто пациент.
— Вы старались переубедить мужа?
— Старалась, но это было бесполезно. Врачи успокаивали меня: настоящий хирург забывает обо всем постороннем в ту же секунду, как начинается операция.
Было решено, что операцию будет делать Ренат Акчурин. 5 ноября в шесть утра Борис поехал в Кардиоцентр. Мы с Леной и Таней — следом за ним. Начало операции было назначено на восемь утра. В фойе находилась бригада врачей, с которыми Борис сразу же стал шутить. Там были премьер-министр Виктор Черномырдин, пресс-секретарь Сергей Ястржембский, который должен был сообщать всю информацию журналистам, офицеры с ядерным чемоданчиком. Предстояло подписать указ о временной передаче полномочий Черномырдину. Все это происходило прямо в Кардиоцентре.
Потом Бориса положили на каталку. Он, чтобы разрядить обстановку, спросил у руководителя Медцентра Сергея Павловича Миронова: «Нож с вами?» И обстановка действительно разрядилась. Его повезли в операционную.
Нам предложили посмотреть операцию на мониторах, но мы отказались. Я бы этого не выдержала. Мне и дочкам отвели палату в Кардиоцентре. По пути в палату нас уже ждали журналисты. Задавали какие-то вопросы, я отвечала, но ни их вопросов, ни своих ответов не запомнила. Такое было состояние.
Вопросы на полях:
— Вы помните, что сказали мужу, когда его увозили на операцию?
— Кажется, «с Богом!».
— А когда он пришел в себя?
— Нет. Помню, что я была с дочками и что мы плакали от радости.
Мы просидели в палате все шесть часов, пока работали врачи. За операцией по монитору следил американский хирург Майкл Дебейки, звезда мировой кардиологии. Он прилетел в Москву по приглашению наших специалистов.
Ожидание было мучительным. К нам постоянно заходили врачи, сообщали: ввели наркоз, вскрыли грудную клетку, идет операция на открытом сердце, подключили к аппарату искусственного кровообращения… Для нас это был самый тяжелый момент. Я тут же стала думать: а вдруг этот аппарат даст сбой, что тогда? Ходили из угла в угол, Таня, Лена, я. Мучил один вопрос — заработает ли его сердце? И вот наконец зашел врач: «Сердце завелось с первого раза». Я переспрашиваю: «Оно работает?» И от волнения не слышу ответа. Спрашиваю опять. Врач терпеливо повторяет: «Работает, конечно, работает». Еще какое-то время зашивали, ставили металлические скобы… Конечно, напряжение немного спало, потекли слезы, но мы старались держаться. Я вообще не помню эти часы последовательно. Только какими-то фрагментами. Память как будто сохранила фотографии.
Когда Борис пришел в себя после наркоза, нас ненадолго пустили к нему. Он лежал бледный, почти белый. Нам разрешили его только погладить. Он тут же подписал указ о возвращении себе полномочий. Ядерный чемоданчик находился рядом с больничной палатой. Это происходило без меня, знаю только по рассказам. Через сутки после операции Бориса поставили на ноги. Шунты брали из вен на ногах, ноги были забинтованы, стоять ему было очень тяжело. Я про себя считала, что лучше бы ему еще полежать. Но молчала. 8 ноября он переехал из Кардиоцентра в ЦКБ, там ему было привычнее. Вообще после такой операции огромное значение имеет психологический фактор. Если пациент подавлен, его состояние улучшается крайне медленно. Если он верит в выздоровление, нацелен на победу — быстро идет на поправку. В нашем случае было именно так.
В первые дни мучил кашель. Кашлять было очень больно. Только тогда я поняла, зачем перед операцией Борису подарили белую подушечку в форме сердца. В палате реанимации она уже лежала у него на груди. Когда начинается приступ кашля, подушечку прижимают к груди. Просто положить руку на грудь нельзя – больно.
Через неделю мы получили посылку из Америки с еще одной подушечкой – подарок от ассоциации людей, переживших операцию на сердце. Она была алого цвета.
После операции прошло совсем немного времени, когда Борис сказал: «Дышится легче». Ушли боли, пропало мучительное ощущение, что постоянно недостает воздуха. Когда нам разрешили впервые выйти на улицу, был легкий мороз. Он наконец вдохнул полной грудью. Это было счастьем. У нас есть такая фотография — Борис, Таня, Маша и я на прогулке в больничном дворе. Лица светятся радостью.
После операции у Бориса изменился характер, он стал мягче, чаще улыбался. Маша даже сказала ему об этом. Он как будто помолодел. Боль отступила, дыхание стало свободным. Эта внутренняя легкость, наверное, и давала ему ощущение радости. Мы радовались вместе с ним. У него даже вкусы изменились. Вдруг полюбил мороженое, которое раньше вообще не ел. Постепенно возвращался к обычной жизни. Конечно, совершить запланированную на декабрь поездку в Португалию еще не смог. Вместо него поехал Виктор Степанович Черномырдин.
Срок, отведенный врачами для восстановления, он, как всегда, не выдержал. Считал, что готов к активной работе.
