Не знаю, почему я недавно взялся за книгу Тома Вулфа «Электропрохладительный кислотный тест», повествующую о бодрых похождениях писателя и ЛСД-гуру Кена Кизи и веселых проказников. Этот остроумный нон-фикшн описывает хиппующие 60-е годы, легендарную эпоху, ставшую мифом, фосфоресцирующей этикеткой — внутри нет ничего кроме слабого утешения: «вот ведь какие были времена». Иногда при выборе очередной книги я доверяюсь случаю, интенции беспричинности — так вышло и с Вулфом. Пожалуй, было интересно еще вот что: как белокостюмный эстет и ни-разу-ни-хиппи просканировал псилоцибиновую тему.
Не знаю, пробовал ли автор наркотики, которыми накачивались проказники, но его описания трипов и утекай-философии бьют в десятку. В какой-то момент чтения произошло странное, я уселся в разноцветный автобус, который вел по американским хайвеям неутомимый Ник Кэссиди, и пустился в «прикольный» полет вместе со всеми его очаровательными пассажирами-торчками.
В книге есть любопытный эпизод, когда Кизи с компанией приезжает в Нью-Йорк, чтобы встретиться с коллегой по исследованию измененного сознания Тимоти Лири и его друзьями. Встреча обещала быть фейерверком, но случилось фиаско. Лири был сторонником серьезного погружения в себя; ЛСД для него был проводником в иные эпохи и миры, а сосредоточенная медитация — идеальным состоянием. Кизи же с друзьями ощущали трипы-полеты непосредственно, они ловили и проживали здесь и сейчас, вовлекая окружающих в ситуацию ослепительной спектакулярной сиюсекундности. Никакого интеллектуального морока и побега от действительности — наоборот — они неслись навстречу действительности, навязывая ей свои правила игры. Типичная Америка с ее автострадами, закусочными, бензоколонками смешила проказников, но была им намного ближе, чем индийские боги, от дымящихся имен которых раскуривал свои верлибры Аллен Гинзберг. Они сутками напролет снимали кино — камера просто схватывала все, что им попадалось по пути. Никакого сценария и прочих голливудских или профессиональных штучек, единственный сценарий — непосредственно сама жизнь, дорога, движение. Смотреть этот фильм было невозможно, главное, что его было «прикольно» снимать.
Когда я услышал, что в Центре Мейерхольда состоится премьера спектакля «Отель Калифорния» (автор пьесы и режиссер — Саша Денисова) о 60-х и ее главных культурных героях, то понял, что не пройду мимо. Мой личный литературный контекст требовал шоу. Ну и, конечно, мне было интересно посмотреть, как разыграли в ЦИМе миф о той эпохе — пошли у него на поводу или оказали ему противодействие. Иными словами, совершили побег от действительности и нырнули в прошлое (Лири) или спровоцировали настоящее (Кизи), то самое здесь-и-сейчас, которое по сути и является природой театра.
И что я увидел? В основном, это была демонстрация мифа, наивное и временами смешное любование. 60-е в очередной раз покрылись сладкой музейной пылью, их церемонно играли, не проживая. Но один ход в спектакле буквально перепрошил его, «взорвал» эти мертвые хиппующие манекены и заставил вспомнить, что на дворе 2016 год. На протяжении всей постановки появлялся актер, танцевавший человека из нашего времени. Из динамиков доносились слова (его мысли на самые разные темы), а он двигался, изгибался, прыгал, и это был танец реальности. Он существовал параллельно 60-м, может быть, даже вопреки им — он и был подлинным Кеном Кизи (хотя в спектакле один из актеров изображает главаря проказников). Танцевал хип-хоп, современный танец, балет, танцевал с мамой, а в финале после расставания с девушкой взобрался на балкон и побежал. Практически, как Форрест Гамп. Побежал из уютных пластмассовых 60-х в неуютное пульсирующее сегодня.
Ежи Гротовский считал, что миф в театре невозможен, поскольку зрители приходят из слишком разных контекстов (социальных, личных, культурных). Единственный продуктивный ход в направлении мифа, писал польский режиссер, это борьба с ним, конфликт. Единственное, что, как мне кажется, мы можем сделать с 60-ми — забыть о них. А еще лучше — похоронить. Лири или Кизи? Побег от действительности или сближение с ней? Каждый сделает свой выбор, мой — в пользу последнего. Чем громче мы воспеваем бодрое прошлое, тем более унылый памятник ему возводим. Когда мы это делаем, то становимся похожими на подвыпивших людей, которые ночью в баре резво подпевают «Get up, stand up, stand up for your right!», а на следующий день читают новости, ужасаются, говорят «ну все понятно» и идут на нелюбимую работу.
Наше время — тот еще наркотик...
В последнее время я довольно часто слышу фразу «die with memories, not with dreams» («умри с воспоминаниями, а не с мечтами»). Я могу ее к себе применить, только если вложу обратный смысл: «die with dreams, not with memories». К чему мне аккуратная буржуазная коллекция воспоминаний? Машины, одежда, воспоминания и деньги со мной в гроб не лягут. «Деньги это бумага» — пела группа «Аукцыон». Для чего это вечное оглядывание назад? Да, там все понятнее, теплее и уютнее, но там нет нас, там мертвые куклы и пустота. Как в фильме-хорроре по рассказу Стивена Кинга о затерянном городке вечного рок-н-ролла, где Дженис Джоплин и Элвис Пресли дают вечный концерт для пойманных на дороге туристов. Жизнь это здесь-и-сейчас, ощущение горизонта, и если уж выбирать между мечтой и воспоминанием, то я выберу невозможность мечты, а не возможность воспоминания.
Наше время — тот еще наркотик, главная особенность которого заключается в том, что каждый употребляет его в одиночку. Что же мы можем сделать? Побежать. Из коллективного прошлого в индивидуальное настоящее, точный маршрут неизвестен, но столкновения с другими бегущими неизбежны. Еще мы можем постараться делать что-то помимо того, что приносит нам деньги. То есть танцевать. Осуществить личный танец реальности. Здесь и сейчас. Повторить 60-е невозможно, да и не нужно, но можно выдумать свое время и жить в нем.
