Артист Мастерской Дмитрия Брусникина и музыкант Игорь Титов выпустил альбом под названием «отошел» в составе своей группы Banvivan. Его лирический герой не обходится ни без сомнений, ни без забот, сам же Игорь продолжает играть на нескольких полях одновременно. Вот пример: поставив на пару с Сергеем Карабанем спектакль «Право на отдых», посвященный Александру Галичу, он сыграл не только в нем, но и для него, выпустив музыкальный альбом «К праву на отдых». Его можно встретить и на театральной сцене, и в собственных наушниках, в которых прозвучат слова «Как ты там? Как ты там? Как я так?».
Начать хочется, как ни странно, не с лирики, а с арифметики, чтобы подсчитать, сколько у вас сейчас музыкальных групп и проектов?
Началось все с «Постановы», группы, которая была основана еще в Школе-студии МХАТ, в Мастерской Брусникина. Потом был «Опричный речитатив», где мы зачитывали рэп, по нынешним временам даже опасный. Есть «ресторанный» мой Джавид Гагулов. Есть «Хулиганские песни», которые мы поем с Вадиком Королевым. Еще у нас имеется группа «Дед, Игорь и Оглобля», которая пока оказалась на паузе, потому что реальность отменила ее метаироничный подход. Ну и Banvivan. Кажется, все. (Смеется.) Хотя нет. Мы сегодня создали новый чат. Наверное, возродится еще одна группа, у которой было единственное выступление. Она называется «Ангелы и Аэропланы». У нас был спектакль «Второе видение», и мы с Петей Скворцовым придумали такую акцию-выступление, а теперь решили все это возродить.
Такое количество проектов не обременяет? Не мешает работе в театре?
Для меня группы как спектакли. Конечно, у меня нет такой задачи — постоянно придумывать все новые и новые проекты. Просто это ряд импульсов, которые реализуются. Может быть, это мое театральное сознание таким образом работает, говорит, что можно все реализовывать, абсолютно все жанры, заходить на самые разные территории. Я еще не говорил с психологом про это. (Смеется.) Пока не хочу думать на тему шизофрении и субличностей, которые стоят за всеми этими проектами.
Это всегда разные лирические герои? Не Игорь Титов собственной персоной?
Поэзия сама по себе — не бытовое существование в чистом виде, поэтому тут сложно отделить героя от меня. То есть это мое не бытовое состояние, состояние измененного сознания, скажем так, в его легальных проявлениях. С другой стороны, тут не сыщешь, где что начинается, а где заканчивается. Вот, например, есть человек, и он ведет себя в экстремальной ситуации соразмерно ей, и сложно его отделить в этот момент от его поступка. Может быть, в жизни он человек не самый достойный, а сейчас повел себя смело, потому что вынудила ситуация. И если уж мы зашли на территорию экстремальных состояний сознания, то могу сказать, что они в целом мне присущи.
Как изменился лирический герой с момента начала работы над альбомом и до сегодняшнего дня? Контексты на него повлияли?
Достаточно странно, когда какая-то военная ситуация в голове внезапно распространяется на реальность вокруг. У меня там идут сражения, и этот альбом Banvivan в том числе визитная карточка этих переживаний, но, когда картинка вокруг начинает соответствовать этому нарративу, меня берет злость, гнев. Я хочу придумывать и сочинять «Девятый вал», а не срисовывать его с натуры. Я хочу, чтобы эти мои военные образы остались внутри тех заряженных мною строчек и ноток. Поэтому да: апатия, бешенство, агрессия, уныние, неверие — по всем грехам я прошелся, мне кажется, за эти два месяца с лихвой. Все обострилось, и я почувствовал, насколько я лингвоцентричен. Мой главный актив, моя религия даже — это русский язык, это слово. И когда в один момент контекст русского языка так меняется… Когда я сейчас выхожу играть спектакль, я смотрю в зал и не понимаю, кто в зале сидит, какая публика. Она смеется над шутками, которые, например, сейчас еще острее работают в спектакле «Сван», потому, что она А или потому что Б?
Получается, это внутреннее разделение на своих и чужих, которое сейчас неизбежно для каждого, наверное, из нас?
Да и вообще, если писать, кто это услышит? Я в контексте альбома в некотором смысле монах: что написал, то отдал, и все, и дальше меня как бы не должно волновать. Это мой ритуал, скажем так, и это тот молебен, который я веду от своего, от первого лица. Но вот в сторону чего, кто это будет воспринимать и зачем — вот это, конечно, главный вопрос, и он мне не дает покоя. При этом мне уже очень хотелось его отпустить. Слишком много было вложено туда интеллектуального труда, физического. И если говорить про территорию искусства, то, с одной стороны, конечно, никто бы не пожелал себе такого времени, чтобы именно сейчас что-то выпускать. Я работаю с информацией, альбом — это все-таки послание, которое мы облекли в аудиальную форму. И сейчас в этом потоке информации уровень важности изменился. В моем случае это, наверное, уже просто жест отчаяния. Мне хочется дать альбому пинка и выплюнуть просто, а там уже будь что будет.
А что вы вообще этим альбомом хотели сказать? И себе самому, и всем нам?
Прежде всего я хотел как-то отрефлексировать себя и свое присутствие в этой реальности. Дима Шугайкин мне в этом согласился помогать, пошел на эту авантюру. Сначала вообще не врубался, что происходит, а потом втянулся. Там совершенно случайно в этом альбоме случился нарратив, развитие персонажа, лирического героя. Первая строчка альбома — «от болезней мысли лезли», и дальше мы понимаем, что весь альбом — это, в общем-то, именно те мысли, которые «лезли от болезни».
В некоторых ваших текстах есть мат. Как у вас выстраиваются с ним отношения с точки зрения лингвистической, языковой? Он появляется там, где без него никак?
Я к мату отношусь нормально, к его каким-то дозированным употреблениям. И я очень люблю, когда создается какой-то умный контекст, когда это не случайно, не мат для мата. У меня в текстах, как мне кажется, мат не грубияна, да и сам посыл альбома — такой интеллигентный панк. Это, мне кажется, прорвался тот 15-летний пацан, который фанател от разных панк-групп, но не ругался матом и был прилежным сыном и учеником. И вот, наконец, он получил право на то, чтобы быть озвученным в 2022 году.
Обложка в этом контексте кажется продолжением идеи о чем-то внутреннем, но прорвавшемся. Как появился этот образ?
Ну, всегда же случается химия в таких случаях. Однажды мы были в гостях у нашего друга Валеры Абеля, и Володя Мишуков, артист и фотограф, заметил, что на диване случилась пробоина, сфотографировал ее и говорит: «Красиво». Я говорю: «Володя, отдай мне. Я тебя умоляю, отдай мне на обложку». И он мне подарил. Там все есть: и фрейдистские образы, так сказать, и этот диван, и еще ниточка там какая-то торчит, в общем, все сошлось. И еще это не современная обложка по нынешним меркам, там нет никакой графики, это просто фото без обработки. Весь альбом — это тоже в некотором смысле рефлексия на вкусы, на гитарную музыку. И ламповость альбома подчеркивает еще и ламповость этой обложки. Что-то неудобное в ней есть, немножко странное, в общем, весь набор факторов, мне кажется, абсолютно точно сработал на сверхидею. Притом что я не могу ее сформулировать вот прямо так конкретно, но на чувственном уровне ощущаю. И с альбомом на самом деле то же самое: он абсолютно лимбический, про лимбическую систему, бессознательное, про что-то, что бьет не в лоб, а должно за спину к вам, так сказать, заползти, где-то между лопаток, и тогда все случится.
Нужно ли внутри себя формулировать определения? Сейчас я театральный артист, сейчас снимаюсь в кино, а вот теперь — музыкант? В Мастерской Брусникина у многих артистов есть собственные проекты, иногда связанные с театром, а иногда нет. И всегда Мастерская была скорее исключением на театральной карте города, чем правилом. С течением времени это не меняется?
Конечно, из-за того, что я гуманитарий, никакие определения из мира физики я не запоминаю. (Смеется.) Но вот там есть определение энергии как некоего потенциального состояния вещества, если вкратце изложить, гуманитарно, и вот эти потенциальные состояния я и пытаюсь реализовать везде, где считаю, что у меня есть для этого предпосылки. В театре многое поменялось в связи с уходом Дмитрия Владимировича из жизни. И, наверное, мы по-прежнему этот уход проживаем каждый по-своему, и это достаточно травматичная для всех история. И еще всем сейчас почти по 30 лет плюс-минус, и каждый это тоже проживает. Может быть, этот альбом в том числе у меня тоже такой… про проживание внутреннего кризиса. Брусникин, когда мы учились, говорил, что нам надо как-то выживать, до 2015 года он это произносил, но мы не знали, что такое — по-настоящему выживать. А сейчас 2022 год, и его слова приобрели, мне кажется, самое прямое значение, концентрация смысла в них превышает уже все возможные показатели. Не знаю, я боюсь заглядывать в будущее, что касается и Мастерской, да и этой музыки всей. У меня нет ответа. Сейчас главное, чтобы какая-то наша самоцензура внутренняя и какой-то страх, навязанный извне, не сковали и не парализовали всех.
А если заглядывать не в будущее, а в прошлое? Вы часто вспоминаете заветы и слова своего мастера?
Я с ним нахожусь в диалоге все время, наверное. Особенно когда мы что-то делаем на нашей базе, в Мастерской Брусникина. А еще была у него такая фраза одна: «Ефаный таракан…» И каждый день сейчас я ее вспоминаю, это девиз повседневности: «Ефаный таракан!» (Смеется.)
Очень созвучно контексту. А как поживает Джавид Гагулов, как он себя чувствует, процветает ли его кафе «Оазис»?
Карантин закончился, и так как он был певцом свободы в карантин, то после как будто бы немножко и не нужен со своим развлекательным контентом, потому что сейчас, скорее, хочется молчать, хочется скорбеть и как-то не до развлекательных мероприятий. Поэтому Джавид заморожен. Он молчит.
