Новую пластинку артисты записали во время пандемии, причем работали они над ней удаленно. По просьбе Гришковца композитор Максим Сергеев сочинял музыку на конкретную тему, а после Евгений писал тексты. До пандемии планировались концерты, в которых должна была принимать участие дочь Гришковца, Наталья, как бэк-вокалистка. Все это не случилось и стало поводом для довольно грустного монолога писателя, режиссера и актера. Да, Гришковец не внес в этот текст ни одной правки.
Когда мы общались два года назад, вы воссоединились с группой «Бигуди», и вот в конце мая выпустили новый совместный альбом. Во-первых, поздравляю, а во-вторых, вопрос — как обстоят дела с коллаборацией с вашей дочерью Наташей, которая тогда записала с вами один трек, вы еще говорили, что она НЕГришковец — Наталья Евгеньевна Гришковец.
Да, она собиралась петь бэк-вокал и выступать. Она отрепетировала песню «На заре» и великолепно ее пела. Другое дело, что ничего этого не было реализовано: все концерты были отменены, а музыкантов пришлось распустить. И ничего из запланированного не произошло и вряд ли произойдет.
Почему?
Просто мы не можем сейчас собрать коллектив непонятно для чего. То есть, скорее всего, концертной деятельности у «Бигуди» в ближайшее время не предполагается, потому что…
Ну, понятно почему.
Все разрушено, да.
Потому что нет никакой внятной…
Возможности выступать, да.
Если исключить вот этот очень обидный факт с подключением Натальи к вашему проекту, вы считали, сколько вы во время пандемии потеряли? Потому что вы как раз тот артист, который жил во многом за счет зрителя.
Я не буду подсчитывать, сколько мы потеряли и что нашли. Было просто тяжело пройти запрет на профессию, когда не было заработков. Это было очень трудно, это было очень обидно. Я могу сказать, что мы жили в ощущении абсолютного социального предательства, потому что у нас не было возможности работать, зарабатывать. И заниматься какими-то суетливыми делами — что-то делать онлайн, уходить в какое-то блогерство, делать еще какие-то лукавые вещи я не собирался и не стал.
Почему лукавые?
Потому что это все лукавство. Переносить спектакль со сцены в онлайн — это лукавство.
Можно ведь специально сделать для онлайна что-то.
Можно делать что-то специально, но ничего хорошего из этого ни у кого не получилось, потому что это невозможно. Невозможно. Театр должен и может существовать, — ну, его как греки придумали, вот так он и может существовать. И все. Если что-то препятствует театру, значит, театр не может работать. Пандемия, война, какие-то еще другие обстоятельства.
В войну театры работали, например, в виде фронтовых бригад.
Это были концерты, это не были спектакли. Полноценный спектакль может идти только в театре.
Это понятно.
Но во фронтовых бригадах не было никакого лукавства.
Я скорее о том, что даже во время войны у артистов был контакт со зрителем, а в пандемию он был невозможен. Что вам помогло не сойти с ума?
Сходить с ума — я же не какая-то там кисейная барышня, чтобы сойти с ума. Да нет, ну как? Все можно пережить. С потерями, не потерями, с переживаниями, страданиями — все можно пережить. Просто нельзя, невозможно веселиться, когда у тебя кто-то болеет или кто-то умер. Такие переживания, такие события надо переживать. Любые трагические события надо переживать как-то. Не все можно пережить, но можно остаться жить. Потерю близких и родных до конца пережить невозможно. Здесь было такое. Я очень тяжело пережил и продолжаю переживать то, что произошло. (Пауза.)
Я возмущен. Я возмущен тем (и я постоянно про это говорю), что то, что произошло и происходит в мире, — это произвол и разгул чиновничества. И мы как граждане разных стран (а в России еще не самая худшая ситуация) продемонстрировали свою апатию, бессилие, беспомощность и нежелание бороться с чиновничьим беспределом. Потому что большинство здравомыслящих людей понимало, что большинство мер, которые были приняты, не имели никакого смысла, что все это было… Как сказать? Ну да, люди понимали отсутствие здравого смысла в действиях и принятых решениях. Если работает транспорт, нет смысла закрывать театр. Если работает весь бизнес, связанный с большим скоплением людей, почему ограничивают работу концертных залов? В больших самолетах, которые летают на дальние расстояния, больше 200 человек — а это зал среднего театра, маленького какого-нибудь, камерного.
А в музеях днем часто вообще никого нет, кроме смотрителей.
Вот-вот. И так далее. Но экспонатам в музеях, в общем, все равно. Тем более — великим шедеврам, которым по много веков. Если на них пару лет никто не посмотрел — от них не убудет. А у живого человека, артиста, исполнителя, композитора, музыканта каждый год жизни — это неповторимый год, их не так много выписано. Поэтому я могу сказать, что я оскорблен тем, что происходило, и ничего хорошего в том, что происходило и происходит, не вижу. Это очень плохой урок для человечества, и вышли мы из этого недостойно. Я так считаю.
Мы жили в ощущении абсолютного социального предательства, потому что у нас не было возможности работать, зарабатывать.
Когда мы говорили в прошлый раз, то обсуждали любовь к родине. Тогда вы сказали, что человек не может полюбить весь мир глобально, если не может разобраться с местом, где родился. После всей пандемийной ситуации у вас как-то изменились взгляды на представления о родине, о мире, о любви к родине?
Нет, ничего не изменилось. Нет, здесь есть негатив, изменений в этом смысле нет. Да, очень хотелось и хочется поехать куда-нибудь, потому что от родины тоже надо отдыхать. У нас такая родина, что от нее нужно отдыхать, ну, просто хотя бы недолго, чтобы выехать из нее, посмотреть на нее со стороны…
И снова полюбить?
Еще больше полюбить и с удовольствием вернуться. Но выезжать отсюда надо. Такая страна не для отдыха.
А вот Грузия, которую вы любите, — там же можно и работать, и отдыхать? Хотя работать там тяжело. Ну как по мне.
По-моему, там работать невозможно, вот они и не работают. Точнее, как вот крокодил Гена работал в зоопарке крокодилом, так и грузины работают грузинами. Это чудесная работа, довольно веселая, но они так не считают. Ну да, ну что там? Грузины такие, мы — другие. Поэтому очень хочется ездить в Грузию.
Вы вот собираетесь на Северный полюс. Как вам это в голову пришло, или вам предложили — вы согласились?
Мне предложили, да. Мне предложили принять в этом участие как человеку, который уже был в Арктике, который связан с морем и сможет тем людям, которые будут в этом путешествии, что-то интересное рассказать. Потому что в самом этом путешествии будет как минимум несколько дней, когда ледокол будет идти просто в штормовом или в не очень штормовом Баренцевом море и ничего происходить не будет. Ну, то есть это просто пустынное, довольно суровое море. И в это время я смогу каким-то образом что-то осмысленное рассказать тем людям, которые будут на борту.
Когда вы в армии служили, вы были в Баренцевом море?
Нет, я служил на Тихоокеанском флоте. И на Северном полюсе не был. Я был в Баренцевом море в экспедиции на Землю Франца-Иосифа, в настоящей научной экспедиции с учеными-орнитологами.
Как вы туда попали?
Тоже пригласили. Это было в 2012 году. Я не ожидал увидеть то, что увидел. Потому что есть люди, которые думают, что Арктика — это что-то такое безлюдное, холодное, безжизненное практически. А там удивительной красоты мир, даже не скажу природа. Это мир, в котором человек вообще не является хоть сколько-нибудь главной фигурой. И там очень особенные формы жизни — это удивительный мир, очень хрупкий, прекрасный, героический какой-то. Это мир, в который когда-то могли попадать только герои. Еcли они отправлялись туда, в Арктику, то это был смертельный риск. Так было еще каких-то сто лет назад. А сейчас туда идет могучий атомный ледокол, который гарантированно доходит до полюса.
На ваш взгляд, категория героя в современном мире возможна? Кто такой герой сегодня?
Ну, проще всего, герой — это человек, который защищает Родину. Защитник Родины, солдат. Вот это герой. При условии, конечно, что этот человек действительно защищает Родину от внешних угроз, а не является заложником своей присяги и исполнения неправильных приказов. Хотя солдат, в общем, в этом случае неподсуден.
А тот, кто отдает приказы, героем быть может?
В зависимости от того, где он этот приказ отдает, какой приказ. Да, вполне может быть героем, если он отдает приказ, неисполнение которого или, скажем, в результате которого он может лишиться карьеры и самой жизни. Или приказ во спасение своих подчиненных. Да, вполне может быть героем, конечно.
Когда вы в армии служили, вы как-то размышляли о категории героизма, вам хотелось стать героем, или вы пошли служить, потому что вас призвали?
Всякий юный человек, который находится в военном коллективе, в настоящем военном коллективе, не строит дороги, не осваивает целину и не ремонтирует дом генералу, а находится на некоем боевом посту, разумеется, размышляет. Ему скучно просто. Когда тебе 19–20 лет, тебе скучно нести вахты или заниматься какими-то учениями без реальной боевой обстановки. Мальчишкам в этом возрасте хочется настоящих боевых действий. Конечно, хотелось, настоящего военного приключения хотелось. Ну, юность. И потом, когда ты просто живешь среди таких же, как ты, и ты военный — конечно, этого хочется, потому что если этого не желать, то твоя служба бессмысленна.
Может быть, я что-то пропустила в вашем творчестве, но этой темы у вас я не помню.
Какой?
Желания подвига.
У меня есть спектакль «Дредноуты», он весь про подвиг.
Именно его я и не видела. Простите. Но это же старый спектакль.
Да, не новый.
Сейчас это для вас уже не очень актуально?
Ну, я же сделал этот спектакль, тема закрыта.
То есть у вас происходит так: вы осмыслили, поставили спектакль, закрыли тему и пошли дальше?
Тема подвига закрыта.
Какая тема вас сейчас интересует?
Сейчас я пребываю в усталости от того, что происходит. Я не могу. Ну как вот? Я живу, и того, что происходит сейчас, не понимаю совсем. Я не понимаю, к чему все это может привести и почему мы находимся в такой международной ситуации. Представить себе настолько накаленную бессмысленную обстановку невозможно. Я не понимаю то, что мы видим, как лидеры наших государств, нашего государства и государств, которые являются нашими оппонентами, совершенно не способны и не желают друг с другом разговаривать. Просто они не желают. Люди, скорее всего, желают, чтобы они договорились, а они не желают совсем, вот просто вообще не желают и не понимают.
Я наблюдаю катастрофический кризис во всех видах искусств, особенно в кинематографе. Я совсем не вижу развития кинематографа, кроме технологического. И вижу, как кинематограф превратился исключительно в бизнес, а тот так называемый кинематограф авторский довольствуется какой-то очень узкой фестивальной нишей и совсем не интересуется зрителем. Это так же происходит во многом: и в театре, и в современной симфонической музыке и так далее. Я вижу просто, что эти годы будут какой-то дырой в культуре. Из того времени, в котором мы сейчас живем, в некие классические формы, которые будут жить долгое и продолжительное время, почти ничего не уйдет. Ничего не встанет ни на полки книжные в библиотеках, не останется в истории музыки, кинематографа, театра.
Вы имеете в виду российский или мировой процесс?
Мировой процесс, конечно. Ну, посмотрите, какие фильмы получают «Оскар» или какие фильмы получают сейчас премии на главных фестивалях мира. Это же совершенно не имеет вообще никакого художественного значения. Что касается России… Я помню высказывание великого Эйзенштейна, который сказал, что верхом пошлости для него является музыка Дунаевского. А это, на минуточку, музыка к фильмам, которые стали классикой. Что сейчас у нас верх пошлости, если Моргенштерн не какой-то андеграунд, не периферия детско-подросткового протестного состояния. О нем говорят на центральных каналах, у него есть рекламодатели. Получается, что это мейнстрим, а не что-то маргинальное.
Ваши действия в этой ситуации? Вы выбираете продолжать поддерживать старый репертуар, ждать, когда вы сможете гастролировать с «Бигуди», или вы что-то новое пишете, не ожидая, когда сможете это показать?
В течение этого года я написал две пьесы, они поставлены в ведущих московских театрах («Собрание сочинений» в «Современнике» и «Между делом» в Театре им. Пушкина. — «РБК Стиль»). Вот сейчас поеду в Кемерово, поставлю там спектакль по пьесе «Между делом» — в родном городе в областной драме, сам. Но что такое театр? Сколько людей посмотрит этот спектакль? Доля одного процента населения любого города вообще в принципе ходит в театр. Это очень скромная деятельность. Но вот этой скромной деятельностью я сейчас и занимаюсь.
А выпуск альбома — это более масштабная история для вас?
Нет. Последний альбом («Радио для одного». — «РБК Стиль») мы записывали 11 лет назад.
Предпоследний, получается.
Да. Получается, последний до этого. Который мы ощущали последним и думали, что больше ничего не запишем. Тогда мы ощущали, что выпускаем альбом, это был диск, он выходил и продавался. У этого были какие-то свои слушатели, которые ждали этот альбом. А сейчас выпуск этого альбома я ощущаю… За те 11 лет, во-первых, мы не выпускаем компакт-диск, соответственно, у этого диска нет оформления. Во-вторых, то, что мы выпускаем его альбомом, — практически анахронизм сейчас. Просто уже мало кто выпускает альбомы, люди в этом не видят смысла. Сейчас я чувствую, как этот наш выпущенный альбом — просто капля в океане музыки, выливаемой ежедневно в интернет. И да, в этом есть очень скромная задача, чтобы какие-то люди за какое-то довольно продолжительное время смогут это послушать. Сколько их будет? Несколько тысяч, десяток тысяч людей? Послушают или не послушают, кто-то послушает весь альбом, кто-то послушает одну песню, кто-то, может быть, возьмет несколько треков из нашего альбома в свой плейлист — уже достаточно, уже не зря работали.
Если бы вам сейчас было 30 лет и вы снова начинали, вы бы стали входить в ту реку, в которую вы вошли тогда?
Откуда же я знаю? У меня много разных жизненных опытов. В частности, в 1991 году я сделал театр «Ложа» в Кемерово, и у меня был опыт создания театра. Я его сделал в 23 года, этот театр. И 8 лет им руководил. Опыт? Опыт. Сейчас этот опыт — тьфу и все. Он абсолютно бесполезный. В сегодняшних условиях так, как это было сделано 30 лет назад, сделать театр невозможно. Просто совершенно другие условия финансовые, другие интересы у молодых людей, да и у меня. Если бы мы начали делать проект «Бигуди», а это мы сделали 20 лет назад, вот сейчас что бы это было, как бы это было? Не знаю. Вообще. Я просто понимаю, что весь мой жизненный опыт сейчас практически бесполезен. Единственное полезное — навыки общения с людьми и какие-то накопленные представления о том, что универсально в искусстве и от чего нельзя отказываться ни при каких обстоятельствах.
И от чего нельзя отказываться?
В частности — от театра. Потому что театр может существовать только в этом виде, и никакой чепухой типа онлайн-всякой-фигни заниматься не нужно, потому что все это какие-то лукавые компромиссы.
Я как будто бы вас расстроила нашим разговором.
Да нет, что вы. Просто я не могу о том, о чем мы говорим, говорить весело, с какими-то прибаутками, потому что то, что происходит, ужасно. И то, что произошло, ужасно. И ничего хорошего из этого не выйдет. Я говорил неоднократно, что, например, унижение в качестве жизненного опыта человеку не нужно, потому что никакой это не жизненный опыт. То, что с нами произошло, — это унижение, это страх. А страхи человека унижают, отсутствие хоть какой-то уверенности, невозможность строить планы унижают. Весельчаки какие-то придурошные говорили о том, что за время пандемии будет увеличение рождаемости. Да ничего подобного, у нас будет такая демографическая яма из-за вот этой пандемии, потому что люди же не идиоты, они просто сейчас боятся планировать и рожать детей в таком мире. Сколько детей из-за этого не родится? Мне даже страшно об этом думать. Что хорошего-то? И всем нам гордиться нечем. Гордиться могут только те люди, которые сделали вакцину, которые боролись за жизни людей в ковидных центрах в этих комбинезонах, истекая потом. Вот им есть чем гордиться, им можно гордиться. А то, как мы все это пережили и переживаем… Вообще ничего хорошего. В частности, очень много чего не будет. Не будет нашей концертной программы с «Бигуди». Для того чтобы опять собрать группу, нужно репетировать, а как репетировать, не имея никаких гарантий того, что мы сможем сыграть концерты… Да и люди сейчас очень неохотно покупают билеты, потому что за год они привыкли к тому, что заявленные концерты переносятся или отменяются вовсе.
