В декабре группа «Моральный кодекс», которую невозможно представить без ее харизматичного фронтмена, отметила 30-летний юбилей, а сам Сергей Мазаев — 60-летие. Он мог бы стать экономистом, но стал музыкантом, к которому понятие возраста как будто бы не применимо вовсе. Энергии «Моральному кодексу» и ее солисту не занимать, как и тогда, на излете 80-х, когда все только начиналось. Мы встретились с Сергеем Мазаевым, чтобы разобраться, есть ли место ностальгии в его жизни, и выяснить, почему его группе не нужен сет-лист.
— В декабре группе «Моральный кодекс» исполнилось 30 лет. Словосочетание, которое сегодня знают все, предложили именно вы, до этого команда называлась иначе. Как вы к нему пришли?
— Я не предлагал поменять название — мы его просто переизобретали. Сначала группа называлась «Бриллиантовая рука», первый эфир у нас вышел под этим названием. А потом появился «Моральный кодекс», и мы его решили оставить — все-таки на имидже фильма «Бриллиантовая рука» было больше спекуляций. «Моральный кодекс строителей капитализма» — вообще мы хотели вот так.
— На старте вы предполагали, что этот проект будет таким долгим и таким живучим?
— Мы об этом вообще не думали. Хотели сделать проект мирового уровня — и неважно где. Естественно, что русскоязычное пространство находится в основном здесь, поэтому мы здесь и работаем. Но у нас есть вещи и на английском. Мы ездили на гастроли один раз всего в Швейцарию, поработали пару лет и все. Остальные поездки все были в основном либо на фестивали, либо к русскоязычным слушателям.
— Но изначально был план захватить мир?
— Как у всех у вас, как у всех людей. Конечно. Стать успешными. Ну, я уже был успешным в группе «Автограф», и с группой «Здравствуй, песня» у нас был успех, всегда аншлаги. Так что мы понимали, как это делается, что для этого нужно, и решили собрать неординарную группу, которая бы отличалась звучанием и музыкальным материалом от того, что делали в то время в Москве.
— В какой момент вы почувствовали, что «Моральный кодекс» будет более успешен, чем ваши предыдущие проекты, что именно на него надо сделать ставку?
— Мы не думали, не понимали этого. Мы просто хотели этого добиться. Естественно. И добивались всячески. А получилось то, что получилось.
— Никакой стратегии развития у вас не было?
— Нет, конечно, ничего подобного не было. Стратегия простая: надо делать хиты. Шесть раз в неделю репетиции с 12 дня до шести вечера. И все.
— Кроме воскресенья?
— На самом деле, мы и в воскресенье собирались. Приятнее, чем студия, в Москве места нет. Это как второй дом.
— До сих пор?
— Ну конечно.
— За 30 лет вы научились понимать, какая песня станет хитом?
— В общем, да, уже быстро можно понять. Сейчас, правда, в новых жанрах, новых звучаниях бывают неожиданности. А все, что касается традиционного рок-н-ролла, понятно. Я просто слышу, хитовая песня или не хитовая. Хорошо ли она сочинена. Но вообще это, конечно, дело не стопроцентное.
— Вы можете дать установку себе — я хочу сочинить хит?
— Каждый раз, когда человек подходит к инструменту с мыслью что-то сочинить, он надеется, что напишет хит. Зачем писать плохие песни? Все пишут хорошие песни, но останутся они хорошими или нет, решает публика. Вот я особо никогда не слушал группу «Кино» — мне казалось, все это слишком просто, похоже на Joy Division, на все эти манчестерские истории. Но выдающиеся стихи, секс-символ Цой, его любили девчонки очень. Но вы слышали, как Полина Гагарина спела в Китае «Группу крови»? Песня звучала просто невероятно. Полина меня поразила этим выступлением. Поэтому, видите, песни есть, они все живут, а потом бац — кто-то по-другому ее исполнит и песня обретает новую жизнь.
— За 30 лет у вас накопилась огромное количество песен. Как вы поддерживаете репертуар?
— Мы играем концерты без сет-листа и на ходу вынимаем песни из памяти. В зависимости от того, какая публика в зале. Смотрим по обстоятельствам. Главное, не испортить людям настроение.
— Без сет-листа — это совсем без сет-листа?
— Совсем. У нас есть стандартная кода, без нее нельзя, не пускают без нее: «Первый снег», «До свиданья, мама», конечно, всегда звучат на концертах. А остальные мы меняем.
— То есть вы вышли, почувствовали и…?
— Да, причем повезло, что есть такие песни, такая музыка, которые мы 30 лет играем, а оскомину это не набило. А вот, например, «Я люблю тебя до слез» невозможно петь долго. Мы как дружеский шарж спели эту песню в фильме (речь идет о фильме «Копейка» Ивана Дыховичного. — «РБК Стиль»). Но народ принял это за чистую монету, и пришлось петь «Я люблю тебя до слез» на концертах.
— Группа тогда и группа сейчас — это для вас кто? Коллектив единомышленников, компания друзей, семья?
— Тогда это был коллектив единомышленников — очень хороших музыкантов, некоторых из них я знал до того, как мы встретились в «Моральном кодексе». А сегодня это моя работа, это успешный бизнес. Можно сказать, что «Моральный кодекс» — это то, что нас кормило все эти годы и продолжает кормить сейчас.
— Когда вы поняли, что группа — это бизнес, а не только чистое творчество?
— А я изначально знал, что это бизнес. До того, как мы начали все это делать. Просто у нас в стране не работает авторское право. И любая фонограмма, которая звучит, никому не принадлежит. Точнее, она принадлежит тем, кто вещает. И деньги за это, конечно, всегда присваивали себе владельцы вещательных компаний. Причем все происходило в рамках правового поля, они ничего не воровали. Просто в правовом пространстве страны нет музыкантов. Я много об этом говорил, просто никому нет дела до этого. Есть какие-то движения по сбору механических средств, но нет эталона, как это должно происходить, нет отсчета. И поэтому все это, в общем, коррупция. Я в ней не участвую.
— Тогда на чем вы зарабатывали?
— Концерты, конечно. Концерты, пластинки. Мы же начали в 1989-м, в 1991-м вообще появился воздух, мы подумали — свобода. Казалось, что вот теперь права человека будут основным, базовым понятием в нашей стране. Но, к сожалению, пока к этому мы только движемся. Потихоньку, но движемся.
— Но вы же могли заняться бизнесом в ином смысле слова?
— Это неправильная постановка вопроса. Бизнесом можно заниматься параллельно музыке, продавать какие-нибудь вещи, например. Бизнес требует большой организованности и воли. Тебе надо донести товар до точки, где он стоит дороже, вот и все. Но я музыкант, я художник, свободный причем. Для меня все бизнес. Бизнес в переводе с английского языка — «дело». Я не хотел заниматься никаким бизнесом, кроме музыкального. Я знал, что он вполне себе финансово-емкий — я видел богатых людей, процветающих в этой области. И я думал, что тоже попробую. И в принципе, я живу как средний малый предприниматель. Я не богатый человек. Все, что у меня есть, — это мои инструменты, права на мою музыку, произведения, которые мы создали, клипы, фильмы, пластинки. Больше ничего у меня нет. Капиталов нет, все постоянно тратится на жизнь, на записи.
Я просто слышу, хитовая песня или не хитовая.
— Если вы представляетесь, как себя называете? Вы говорите — я певец, я музыкант?
— Есть общее понятие «музыкант».
— Вы назвали себя художником еще.
— Это я сказал в смысле творческого подхода к жизни. Живописью я никогда не занимался.
— Я, скорее, спрашиваю про осознание себя как художника.
— Художник знаете, чем отличается от нехудожника? Он живет вне толпы, он живет вразрез. Протесты против существующих устоев в обществе — это как раз удел художников. Если ты находишься внутри общества, то со стороны не можешь оценить, что это общество собой представляет. А художники находятся вне общества, они живут абсолютно отдельной жизнью — я знаю многих таких ребят. Не тех, которые бегают за клиентами и пытаются втюхать им свои картины, скульптуры, архитектурные проекты и так далее. А художников, которые находятся в прорыве, в искусстве. Они порой очень бедные люди, но тем не менее тот дух, который они источают, невероятно сильный. Художник — это свобода.
— Вы чувствуете себя свободным человеком?
— Относительно, конечно. В обществе быть свободным от общества, как говорил Владимир Ильич Ульянов, сложно. Поэтому я, конечно, свободный, но настолько, насколько позволяет закон, Конституция и условия, в которых я живу.
— В одном из интервью вы рассказывали, как боролись за то, чтобы навели порядок на Малой Бронной, где вы живете.
— Ну, это регулярно происходит. Вы же ходите в магазин, меняете лампочки у себя дома — так вот это то же самое. И время от времени я прошу, чтобы поправили что-то, сделали.
— То есть ваши усилия приносят результаты?
— Конечно. Все работает.
— Вы говорите, например, что были доверенным лицом Собянина?
— Нет, не нужно об этом ничего говорить. Все и так понимают, что я популярное лицо, меня знает страна, и я могу какое-то мнение выразить о ком-то. Люди хотят, чтобы это мнение было хорошим, поэтому стараются делать так, как надо. Я ж не требую ничего сверхъестественного — я просто требую того, что должно быть по договору с теми людьми, кто обслуживает нас.
— А по какому поводу вы им последний раз писали-звонили?
— Последний раз это было по поводу того, что у нас двор ни метлами не мели, ни шлангом не мыли, как раньше. И летом идешь в ботинках, а под ногами скрипит песок. Сейчас все исправили, прошлым летом было все отлично.
— Вам, наверное, часто задают этот вопрос, но все-таки: чем вы руководствовались, когда становились доверенным лицом Собянина, до этого — дважды — доверенным лицом Путина?
— Я считаю, что просто должен быть там рядом хоть один человек с моим взглядом на вещи. Я не ура-патриот, для меня патриотизм — это достижение наивысших результатов. Для меня радость, когда мои друзья, мой народ достигают успеха. Я считаю, что в этом и есть настоящий патриотизм — стремиться, чтобы процветали мои соотечественники, мое государство, чтобы мои друзья занимались делом и имели успех. А вот эти плакаты, афиши — это реклама. Мы без нее не можем жить. Когда появляются концерты, естественно, мы тоже вешаем афишу.
— То есть у вас была надежда протранслировать какие-то идеи наверх?
— Конечно. Я транслировал, транслирую и продолжаю транслировать. Какие-то вещи помогают, люди это ценят. Потому что я всегда стараюсь быть конструктивным. Я не говорю: «Почему ты так плохо делаешь, да это же…», я вообще не обсуждаю, что сделано плохо. Я начинаю говорить о том, что надо делать. Чтоб не обламывать человека. Да, хорошо, это мы сделали так, а давай теперь сделаем вот так, будет лучше. И человек отвечает: «О, точно!» Убеждение — это самое главное. Когда есть здравый смысл, когда люди понимают друг друга — тогда все хорошо.
— Тогда я не могу не спросить по поводу осенних московских протестов.
— Я, конечно, сочувствую всем людям, которые попадают под избыточную жестокость. Я вообще категорически против любого вида насилия. И, конечно, для меня жизнь человека, права человека, его личный мир — это самая главная ценность на земле. И, по идее, все должно вокруг этих ценностей строиться. Ну, у нас так и декларируется — почитайте программу «Единой России», кстати. Из нее следует, что это прекрасная демократическая партия, которая должна была привести нашу страну к мегапроцветанию. Но вы же видите, что документ и сами установки живут отдельно от людей, которые дискредитируют их своими действиями. Это же предательство, на самом деле, этой идеи. А люди этого не понимают — к сожалению, многим не нужно было идти в эту область. Но так получилось, когда все развалилось, что открылось очень много свободных мест и их заняли люди, которые не были специалистами в этой области. Немножко с рудиментами люди.
— С рудиментами советского прошлого?
— Всего на свете. С рудиментами жестокости, казармы. Какие-то люди знают лучше, что нужно делать другим, понимаете?
— Есть точка зрения, что Голунова отстояли журналисты, Устинова отстояли актеры и так далее.
— Я видел, что за освобождение Устинова и Голунова голосовали, скажем так, своими выступлениями многие люди. Все вместе сыграло роль. Невзоров правильно сказал, что эти беспорядки устроила сама власть.
— А музыкальное сообщество, на ваш взгляд, насколько консолидировано? Оно способно было бы так же поддержать своего коллегу?
— Сомневаюсь, что такое вообще возможно в музыкальном сообществе. Я не помню какой-то особой консолидации среди музыкантов. У нас, наоборот, все не поют песни друг друга, а запрещают друг другу петь свои песни. Такой антимир в этом смысле. Хотя с точки зрения прибыли всем было бы выгодно петь песни друг друга. Вот мы сочинили «До свидания, мама», и, если бы действующие серьезные артисты ее начали бы петь, песня стала бы только круче. У Status Quo, например, получилось спеть песню «In The Army Now» лучше, чем у предыдущих исполнителей, и авторы этой песни заработали на своих десяти процентах авторских в 400 раз больше денег, чем те 100%, которые они получали, когда сами ее исполняли. У нас же экономически недоразвитое общество. Есть хорошие люди, но их недостаточно, мало. Поэтому так медленно и с атавизмами продвигается все.
Если ты находишься внутри общества, то со стороны не можешь оценить, что это общество из себя представляет.
— Как вы оказались на экономфаке МГУ?
— Просто поступил после армии. Сдал экзамены, и меня приняли.
— Почему после музыкального училища неожиданно именно туда?
— Моя первая жена училась в МГУ. Я закончил физико-математическую школу, поступил после нее в музыкальное училище. Попал в армию, в оркестр. И там встретил много ребят, которые закончили Гнесинку, Консерваторию… Они и отговорили меня идти в музыку дальше. Я выучил английский язык настолько, насколько нужно было, чтобы сдать экзамены, и поступил на экономический факультет МГУ. Плюс у меня была льгота как у демобилизованного воина. Так-то туда было, конечно, не попасть без каких-то связей.
— В какой момент вам стало там скучно?
— А мне не стало там скучно. Меня просто увлекла рок-группа, которую мы сделали с Игорем Матвиенко, и я бросил все и поехал в Краснодарскую филармонию работать музыкантом.
— Если бы не рок-группа, вы бы доучились?
— Думаю, да.
— Вы что-то помните из того, чему учились?
— Это образование развивает кругозор и понимание каких-то вещей. Два года — это все-таки прилично, «Капитал» Маркса [прочитан]. (Смеется.) Смутно, но общие понятия я просто знаю, они со мной живут. А частности, подробности, линейную алгебру, например, я не помню совсем.
— Как продюсеру вам знания из МГУ пригодились?
— Да я не продюсер. С чего вы это взяли?
— Тогда откуда появилось определение продюсер рядом с вашим именем?
— Я продюсирую сам себя и все, что происходит вокруг меня. Я нахожу деньги для съемок клипов, ищу помещение — наша студия была в кинотеатре «Соловей», который сломали, к сожалению.
— А вы не пытались поучаствовать в том, чтобы как-то отстоять «Соловей»?
— Это частная собственность. И как здравый человек я понимаю, что это было кургузое убогое здание советских времен. Да, это была социально значимая история, здесь можно было утром за 100 руб. посмотреть кино, было 24 зала. Но с точки зрения самой локации и самого здания, конечно, эта история была нерентабельной. На этом месте должно стоять здание, приносящее больший доход. Так что владельцев можно понять.
— А как же ностальгия? Для многих это было намоленное место.
— Да ну что вы, надо идти вперед. У нас вообще какая-то тенденция — страна идет спиной вперед. Реально. У всех какие-то скрепы. Все эти мифы, которые пытаются слепить на ходу — как с памятником Владимиру, этого не должно быть. Но оно происходит, ничего мы не можем с вами поделить. Это все великая сила распила бюджетов. Когда есть деньги на какие-то вещи, их нельзя потратить в следующий раз. В следующий раз уже не дадут. Вообще это абсолютно неправильный подход к осваиванию бюджета. Главное событие же — создание. Строительство моста. Создание спортивного комплекса. Строительство зданий, заводов, фабрик. А не осваивание денег. Вообще об осваивании денег говорить нельзя. Надо же рассказывать о том, как вырастают новые дома, города, дороги строятся. А не «было освоено 6 млрд руб.». Ну что нам это сказало? Гигантские, невероятные деньги, а хватило их — не хватило? Скорее всего, не хватило…
— Вы никогда не хотели заняться политикой?
— Музыка не отпускает. Но если бы не музыка, конечно, я бы занимался политикой. У меня есть навык управления. Небольшой, но есть.
— Потому что вы группой управляете?
— Нет, просто всегда лидерские позиции занимал во многих вопросах — во дворе, в классе. Мои инициативы часто очень оказывались хорошими и приводили к хорошим результатам.
— Поэтому вы и стали фронтменом группы.
— Да нет, просто перестал приезжать наш канадский певец, и я сказал: «Чуваки, давайте попробуем на русском петь, пока его нет, чтобы не ждать четыре месяца, когда он приедет». И мы начали делать русскую программу, и так родилась группа. А изначально мы хотели, конечно, свалить отсюда.
— С канадским солистом?
— Да, куда-нибудь в Америку, в Европу.
— Вы иногда про это думаете в контексте «что было бы, если...» или не оборачиваетесь никогда?
— Нет, я уже здесь. Хорошо, конечно, быть богатым и здоровым. Кому что удалось в жизни. Кто как справился со своими задачами.
— Если говорить об этом — что вам удалось в первую очередь?
— Мне удалось остаться самим собой. Это важно. И мне очень повезло в жизни с учителями на стадии моего становления. С друзьями повезло. И вообще с людьми, с которыми я общался, общаюсь и буду продолжать общаться. Я очень люблю людей. Так и надо жить, мне кажется.
— А какой-то отдельный альбом, песню выделяете?
— Нет, все наши детища нами любимы одинаково, в равной степени. Просто в разный период времени у нас были разные настроения, разные события происходили вокруг нас.
— Вы снимались в каждом клипе «Морального кодекса»?
— Не совсем. У нас есть один клип, где нет вообще никого из тех, кто играет и поет. Это «Москва новогодняя». Хороший очень ролик получился. Мне посчастливилось собрать моих друзей, мы спели всемером: Вова Пресняков, Коля Расторгуев, Валера Сюткин, Гарик Сукачев, Артур Беркут, Батырхан Шукенов (эта его последняя запись была прижизненная), ну и я, соответственно. Мы всем ее разослали, но никакие радиостанции ее не взяли. Надо платить деньги.
— Тогда что же вам позволило 30 лет успешно работать?
— Мы зарабатываем. Мы успешная группа, играем концерты, мы стоим приличных денег. У меня есть камерный квинтет, который тоже приносит доход. Есть оркестр. Оркестр сейчас меньше востребован, потому что большой очень, это дорогое удовольствие. Но не дороже, чем яхты.
— У вас есть какой-то список мест, где вы можете себе позволить выступать, а где бы никогда не стали?
— Мы можем выступать везде, где позволяют технические условия.
— То есть если вас позовут на корпоратив к каким-то магнатам, вы выступите?
— Мы ж не знаем, магнаты они или не магнаты. Они называют себя магнатами, платят нам наш гонорар, мы выступаем. Они могут сделать вид, что они магнаты, а может, им бизнес дали погонять. Может, они вообще не собственники. Где большие деньги — там все сложно. В большом бизнесе все очень сложно.
— То есть вы просто не погружаетесь в это? Главное, чтобы вам обеспечили технические условия?
— А зачем? Если вы занимаетесь журналистскими расследованиями — да, понятно. А мне зачем? Я этому не посвящал свою жизнь. У меня музыка есть. Манера все время подозревать, что все вокруг как-то нечисто, — это плохо. Надо думать о себе и о том, как ты можешь стать лучше, и чтобы вокруг тебя тоже все было хорошо, чтобы к тебе тянулись.
— Вам бы хотелось эмигрировать — не считая плана захвата мира на заре «Морального кодекса»?
— Когда я был старшим школьником, в молодости, да, очень хотелось уехать из Советского Союза в свободный мир. А сейчас я вижу, что у нас свободный мир тоже. Ну просто есть, конечно, все эти рудименты военного коммунизма, когда люди свои должности сделали своей частной собственностью. Хорошо, переходим тогда к монархии нового типа, к новым дворянам.
— Философски на это смотрите?
— Нормально, как оно есть, так и смотрю, конечно. Мне очень нравятся русские люди, мне нравится говорить по-русски. Я знаю пару языков еще, но мне нравится здесь. Для того чтобы говорить на иностранном языке, надо напрягаться. А чтобы говорить на своем, не надо напрягаться. Надо напрягаться по поводу мысли, по поводу того, что говорить.
