Стороннему наблюдателю может показаться, что в жизни писателя и антрепренера Александра Цыпкина все примерно так и происходит: меняется нужная буква, добавляется лишний слог или просто щепотка безумия, а дальше все случается само собой. Например: «У меня выходит книжка. Этому сборнику рассказов нужно какое-нибудь откровенно тролльское название, чтобы высоколобые книгочеи побоялись в него даже заглядывать. "Женщины непреклонного возраста", например». Сразу после выхода книга становится бестселлером.
Или так: «А давайте придумаем проект, в который очень долго никто будет не способен поверить? Возродим какую-нибудь традицию, умершую и разложившуюся примерно еще в 80-х? И название, опять же, нужно тролльское. Чтобы высоколобые… ну вы поняли». Первые же «БеспринцЫпные чтения» проходят при полном аншлаге — как и все последующие, вот уже три года подряд.
Реальность, однако, совсем не такова. Собственно, о реальности, окружающей человека, которому, по его собственному шутливому признанию, время от времени жмет корона, мы и попытались поговорить. Никакой короны я, кстати, не обнаружил. Хотя, возможно, в тот день он просто не взял ее с собой.
— За последние четыре года вы дали такое количество интервью, что спросить вас о том, о чем еще никто не спрашивал, практически невозможно.
— Это правда. Но здесь есть свое преимущество: не все читали мои интервью, поэтому какие-то вещи можно еще раз проговорить. Потом, на многие вопросы, которые мне задавали, скажем, пару лет назад, сегодня я бы ответил уже по-другому.
— Мне кажется, есть три основные группы вопросов, которые вам задают чаще всего — или задавали в определенный период времени. Формулировка может варьироваться, смысл всегда один и тот же: «Почему вы так много пишете о сексе? Каково соотношение правды и вымысла в ваших текстах? Почему вы упорно не хотите называть себя писателем?»
— Готов ответить на все три. С какого начнем?
— Мне бы хотелось зайти немного с другой стороны и поговорить о причинах возникновения самих вопросов. Взять, скажем, второй пункт. Ваши рассказы — это же фикшн, художественная проза. Почему, как вам кажется, людям вообще важно знать, вымысел лежит в их основе или правда?
— Думаю, в первую очередь потому, что люди видят в этих историях что-то очень свое, почти личное. Типа: «О, со мной то же самое было». То есть читателю важно подтверждение, что он такой не один. Кому-то другому, наоборот, интересны ситуации, в которых он никогда не оказывался, и если человек знает, что история основана на реальных событиях, то ему проще в нее поверить. Сейчас, по-моему, гениально этот вопрос закрыл Тарантино в последнем фильме. Мы все знаем, что в основе там лежат совершенно конкретные факты. Но также нам, конечно, хочется, чтобы жену Полански не убили, чтобы в жизни все завершилось так, как оно в итоге кончается на экране. Когда люди знают, что рассказанная история в целом правдива, им еще интереснее становится.
— Я все же немного о другом. Почему, если взять условного среднестатистического читателя, ему достаточно просто самоидентифицироваться с вымышленной Анной Карениной — даже мужчине, — при этом многие непременно хотят знать, что истории, написанные Цыпкиным, имели место в реальной жизни?
— Потому что тем, кому я интересен, сам по себе факт моего существования тоже важен. Они следят за мной в фейсбуке, в инстаграме. Для них я человек, с которым вечно что-то происходит и который об этом рассказывает. Если я стану абстрактным автором, превращусь в имя на титульном листе, напишу какое-нибудь, не знаю, остросюжетное фэнтези, оно не продастся. Потому что там не будет вот этой моей персональной составляющей; для читателей мои тексты — это форма личного общения со мной. Это достаточно важный момент. И в моем случае, получается, он важнее как такового содержания рассказов.
— То есть из ваших текстов уже нельзя вычесть ваш медийный образ.
— Изначально было нельзя. Покупатели моих книжек — это мои подписчики, а также зрители, которые приходят на чтения. Именно поэтому я себя писателем никогда не называл. Я прежде всего в чем-то продюсер: условно говоря, нашел автора, то есть себя, придумал формат, потом нашел соавторов, сопродюсера и так далее. Если же говорить о творчестве, то я скорее автор текстов для исполнения со сцены. Это я делаю хорошо — 150 тыс. зрителей, посетивших наши чтения, могут подтвердить. За деньги, сравнимые с любым дорогим московским спектаклем, они пришли, чтобы два часа слушать со сцены рассказы. Я знаю, как написать текст, который вызовет живую реакцию и будет удерживать зрительское внимание. Но ровно по этой самой причине у меня как литератора масса недостатков.
На многие вопросы, которые мне задавали, скажем, пару лет назад, сегодня я бы ответил уже по-другому.
— Например?
— Взять хотя бы комедийный рассказ «Святой Валерий», из которого Константин Юрьевич Хабенский на сцене делает просто феерию. Там три персонажа, три алкоголика, и он так их отыгрывает, что ты понимаешь: на сцене прямо сейчас находятся три разных человека. В тексте ничего этого нет, там просто прямая речь записана. Да, смешные шутки, да, смешная коллизия с водкой, капающей с потолка. Но всех тех оттенков, возникающих, когда это звучит из уст актера, там нет. Если бы я туда добавил фактуру, описания, рассказ получился бы раз в пять длиннее и никто не стал бы его ни читать со сцены, ни слушать. По уму, нужно делать две версии — театральную и литературную, — но у меня нет на это ни времени, ни таланта. Ровно поэтому я не писатель в прямом смысле слова.
— О’кей, с двумя пунктами разобрались, давайте теперь о сексе. Опять же, меня не интересует, почему в ваших текстах его так много, тем более вы не раз вполне доходчиво это объясняли. И, кстати, по сравнению с первыми двумя, в вашей новой книжке секса значительно меньше.
— Ну, женатый человек — что тут скажешь, перешел от рассказов к практике, поэтому для прозы выбираю новую тему. (Смеется.)
— Мне кажется, тот факт, что вы стали меньше писать про секс, в некоторым смысле связан с определенным веянием времени. Это можно и по книжной индустрии проследить: по выходящему нонфику и научпопу. Скажем, лет десять назад одна из публицистических повесток звучала так: «Все помешаны на сексе, и кстати, что нам делать с подростковой сексуальностью?» Повестка 2019 года, переходящего в 20-й, звучит примерно так: «Никто больше не хочет тр*****ся, и кстати, в первую очередь подростки — что нам с этим делать?»
— Да, молодежь вроде бы перестает тр*****ся, по крайней мере это я слышу от них самих. Порно-то смотрят — сайты перегружены, нормально, все в порядке. Но в реальной жизни секс требует очень серьезных коммуникативных навыков. А с ними проблема, потому что люди теперь общаются через телефоны. Пожалуй, единственное, что сегодня требует выхода в реальный мир, — это еда и секс. Все. Соответственно, как только ты бросаешь телефон, ты не знаешь, как с человеком общаться, если ты вырос в мессенджере. Популярен виртуальный секс, популярны секс-чаты, но живой человек — с ним надо как-то разговаривать, должен быть опыт общения. А им сейчас все меньшее количество людей обладает. Что касается моих текстов в этом отношении, да, у меня стало меньше рассказов про секс и больше, например, про смерть. Я не очень понимаю почему. Но, кстати, не думаю, что это каким-то образом связано с тенденциями. Скорее всего, я все-таки прохожу свои определенные этапы взросления, и тема секса потихонечку перетекла в тему смерти: герои у меня теперь либо умирают, либо убивают.
— Я правильно понимаю, что литература в широком смысле — рассказы, чтения, работа сценариста, драматурга — это на сегодня ваш основной, скажем так, род деятельности?
— Да. Процентов 15-20 все еще занимает моя работа в совете директоров одной крупной инвест-компании, какие-то частные консалтинговые проекты по пиару, но в целом да. Однако внутри вот этой литературной или, возьмем шире, творческой работы большее количество времени занимают организационная часть и присутствие в Сети. По сути, каждый из нас сейчас стал главным редактором издания под названием «Мой аккаунт в Instagram». И да, я трачу на все это много времени. Если попытаться представить в цифрах, то 10 процентов рабочих часов я выступаю, еще 10-15 процентов уходит на написание текстов. Оставшиеся 75 процентов времени — это организационные вопросы: ведение социальных сетей, переговоры с актерами, с продюсерами, перелеты и так далее. Очень много времени, конечно, используется мной абсолютно бездумно в социальных сетях, и я отдаю себе в этом отчет. Если бы не отвечал на комменты, уже бы, наверное, «Войну и мир» написал. (Смеется.)
— А, кстати, во время перелетов у вас получается работать?
— Это вообще единственное время, когда я пишу. В этом смысле мне бы побольше трансатлантических перелетов — там всегда что-то пишется.
— Вы не раз говорили, что в любом большом начинании одну из определяющих ролей для вас играет коммерческий успех. Если представить себе гипотетическую ситуацию, в которой ваши тексты не так востребованы и вообще пока не продаются, вы хотя бы какое-то время продолжали бы этим заниматься?
— Нет. Я вообще никогда в жизни не занимался ничем, что не приносило бы моментальный результат. Мне лень ждать. Я лучше сразу найду другую нишу. Допустим, мне очень нравится заниматься диджейством. Удовольствие, которое я получаю от того, что люди танцуют под музыку, которую я ставлю, колоссальное. Но подобный опыт в моей жизни случался раза три, и я не готов всерьез этим заниматься, потому что результат будет хрен знает когда. Потом, известным диджеем мне уже не стать — ну куда там, в 44-то года. Еще я бы очень хотел писать электронную музыку. Но я понимаю, что мне нужно обучиться для этого — хоть как-то. Даже год на это убить — нет, сейчас не получается. Я за быструю отдачу. Меня это заводит. Чтения начались — и сразу же аншлаги, которые с тех пор не прекращались. Прекратятся — я думаю, что протяну полгода и скажу: «Да ну на фиг, другое что-нибудь буду делать».
— То есть, если, условно говоря, сейчас возникнет что-то более прибыльное и увлекательное, чем тексты, вы все это бросите?
— Если возникнет что-то более увлекательное и при этом прибыльное, то да. Но надо подумать, что это может быть. Увлекательнее сцены для меня сейчас, пожалуй, ничего нет все-таки.
— Значит, первостепенна все-таки не литература, а сцена?
— Сцена, сцена, сцена. Опять же, потому что моментальная отдача. Когда книжка продается — ну, мне приятно, да, тираж 200 тыс. экземпляров — это круто, если сравниваешь с другими. А потом думаешь: 140 млн человек в стране, а у тебя 200 тыс. проданных книжек — о чем вообще можно говорить? И ничто не вставляет так, как моментальная реакция зала, который смеется, плачет, а потом люди подходят, что-то говорят, благодарят. Я не смог бы пережить, мое тщеславие просто разорвало бы меня, если бы все хлопали актеру и при это никто не знал, чей текст. Например, все мы знаем Геннадия Хазанова. Блистательный исполнитель. Прекрасные тексты. Но кто знает авторов? Никто зачастую. Я как автор не смог бы с этим справиться.
Пожалуй, единственное, что сегодня требует выхода в реальный мир, — это еда и секс.
— При этом в одном из последних ваших проектов вы выступаете именно в качестве автора текста, который со сцены произносят другие. Я имею в виду спектакль «Три товарища?», премьера которого относительно недавно прошла в питерском театре «Приют комедианта». Расскажите об этой работе немного.
— Первое, что нужно знать об этом спектакле, что он никак не связан ни с Эрихом, ни с Марией Ремарками. (Смеется.) Это три истории о неудавшихся жизнях артистов балета. Точнее, о том, что бывает, когда профессиональная жизнь заканчивается, а тебе, например, 35.
— Получается, как минимум отдаленная перекличка с «Тремя товарищами» Ремарка все же есть.
— Ну да, ну да. Это рассказ о молодых, в общем-то, людях, у которых главные жизненные потрясения остались позади, и при этом им нужно как-то продолжать существовать. Первым эту рифму заметил режиссер и хореограф Юра Смекалов (истории, ставшие основой, я именно от него впервые услышал: это реальные истории людей из балетного мира) и предложил так и назвать спектакль. А я туда вопросительный знак добавил, потому что в нашем случае остается большой вопрос, товарищи ли эти люди друг другу. В итоге у нас получился спектакль-балет, где артисты не только танцуют, но и разговаривают. В этом, пожалуй, его уникальность.
Плюс я очень доволен, что у меня, как мне кажется, получилось создать близкую мне самому по духу вещь — драмеди: когда внутри абсолютно реальной человеческой не драмы даже, а, в общем, трагедии оставлено пространство для смешного. И смех здесь нужен не для того, чтобы специально кого-то рассмешить; это, скорее, еще один набор оптики. Про одну героиню, например, почти до самого конца будет казаться, что ее линия чисто комедийная. Смех здесь в итоге создает дополнительное измерение, потому что до зрителей только задним числом начинает доходить, что то, над чем они еще недавно смеялись, на самом деле совсем не так смешно. Смех в искусстве — как холодный источник, бьющий из самого дна: он не дает нам утратить чувство глубины.
