Стиль
Герои Автор «Саморазвития по Толстому» — о смешном Гоголе и серьезном Тарковском
Стиль
Герои Автор «Саморазвития по Толстому» — о смешном Гоголе и серьезном Тарковском
Герои

Автор «Саморазвития по Толстому» — о смешном Гоголе и серьезном Тарковском

Вив Гроскоп
Вив Гроскоп
В издательстве Individuum вышла книга «Саморазвитие по Толстому», которую написала британская журналистка и комик Вив Гроскоп. Мы узнали у нее, почему на Западе Пушкин считается элитарным автором и чем создатель «Анны Карениной» похож на свою героиню.

В детстве Вив Гроскоп думала, что она русская: ее фамилия слишком уж отличалась от тех, которые носили ее одноклассники. Это потом она поняла, что Гроскопы не имеют никакого отношения к России, но к тому времени уже успела заразиться любовью к русскому языку и культуре. Сегодня Гроскоп — видная британская журналистка, которая пишет об искусстве, литературе и поп-культуре. Она ездит по стране со стендапами, читает лекции и сочиняет книги. Одна из последних, «Anna Karenina Fix» (или в русском переводе «Саморазвитие по Толстому»), — своего рода «инструкция по выживанию с помощью подсказок, спрятанных в русской классике». Игорь Кириенков обсудил с Гроскоп, как она учила язык, за что не любит Набокова и в чем сила нашей литературы.

Вы учились в Санкт-Петербурге в начале 90-х — время, про которое в России часто говорят штампами: либо «лихие», либо «свободные». Каким вам показался город и его жители?

Когда я впервые приехала в Россию в 1992-м, мне было 19 лет. Я выросла в маленькой деревне в Англии, и Петербург стал для меня первым большим городом в жизни — мне было совершенно неважно, что это постсоветская Россия. Теперь, вернувшись сюда много лет спустя и видя, насколько быстро все изменилось, я понимаю: это была другая планета; страна, которой больше не существует. Сейчас этот период считают диким, а тогда я назвала бы его свободным. Все мои друзья постоянно говорили: «В России все можно». Не было никаких законов, все было свободно — и для русских, и для иностранцев. Да и я была довольно наивная и молодая. Это было странное время еще и потому, что молодежь моего возраста, которая выросла в Советском Союзе, не думала, что когда-нибудь встретит кого-то с Запада. Для многих людей, с которыми я тогда познакомилась, я была первой иностранкой, которую они видели в своей жизни. И когда я стала немножко лучше говорить на русском языке, никто не верил, что я не литовка и не латышка, что я из Англии.

Как вас учили литературе: скорее, объясняли, «что хотел сказать автор», или больше обращали внимание на стиль?

В школе в Англии мы вообще не изучали русских классиков: это не входило в программу, и учителя предполагали, что мы будем читать их в свободное время. Когда мне было 14–15, я стала читать «Анну Каренину», «Войну и мир» и «Преступление и наказание» для себя, потому что хотела заниматься русским языком. В 18 — уже в Кембридже — я начала его учить. Там очень суровая программа: первая неделя — алфавит, вторая — «Медный всадник», третья — «Герой нашего времени».

Это было невероятно трудно: когда я занималась французским, немецким и испанским в школе, акцент был на устной речи. А в конце первого года в Кембридже у нас был тест на 50 вопросов, и я смогла правильно ответить только на один: я единственная в классе знала слово «полотенце». Все наши знания были связаны с литературой, а вот как сказать «принимать душ» или что-то такое — нет, этому нас не учили.

Вив Гроскоп
Вив Гроскоп

А как вы попали в русский Vogue?

Мы познакомились с Аленой Долецкой в 1998 году: появился русский Vogue, и я взяла у нее интервью. Они планировали большой праздник, но из-за кризиса его пришлось отменить. Через два-три года я стала писать для Vogue как внештатный корреспондент в Лондоне. Других заграничных авторов переводили; у меня была амбициозная идея писать сразу по-русски, но от нее пришлось отказаться. Я брала интервью у голливудских знаменитостей вроде Гвинет Пэлтроу, дизайнеров типа Стеллы Маккартни или просто известных русских.

Среди прочих вы общались с вдовой Александра Литвиненко — Мариной, — но это уже явно было не для Vogue?

Да, уже примерно 15 лет я сотрудничаю с The Guardian, The Observer и Financial Times. Для них я в том числе разговариваю с русскими людьми, которые воплощают какой-то феномен, — например, с Людмилой Петрушевской или Сергеем Лукьяненко.

Русская литература гораздо моложе европейских и, по сути, укладывается в два столетия. Насколько эта ее юность ощущается читателем, который вырос в другой — куда более древней — культурной традиции?

При всех наших предубеждениях мы точно не думаем, что Толстой, Достоевский, Чехов, Набоков в сравнении с Шекспиром литературные дети. Напротив, для нас это взрослые в семье. Это связано и с объемом текстов: Шекспир сочинял маленькие пьесы или сонеты, а «Война и мир», «Анна Каренина», «Доктор Живаго» — громадные, длинные, тяжелые книги. Нет, мы точно не относимся к вам как к подросткам.

Антон Чехов и Лев Толстой, 1903
Антон Чехов и Лев Толстой, 1903

Меня очень удивила в вашей книге глава про Пушкина — точнее, то, что для западной аудитории это элитарный писатель, которого побаиваются читать. Неужели во всем виноваты Набоков и критик Эдмунд Уилсон, которые в 60-е так бурно спорили о переводе «Евгения Онегина» на английский?

Да, их дискуссия о том, чей перевод лучше и кто вообще имеет право рассуждать о Пушкине, во многом объясняет, почему люди обходят этого автора стороной: у него репутация писателя для академиков — ну, или для тех, кто знает язык. Я и сама очень поздно пришла к Пушкину, и то только потому, что учила русский. Пушкин очень похож на Шекспира — его невероятно трудно переводить. Особенно когда в стихах.

Русскую классическую литературу часто упрекают в недостатке сюжетности: все слишком медленно и многословно; как правило, это книги, в которых как будто ничего не происходит. Вы согласны с этим наблюдением?

Я обожаю романы, в которых ничего не происходит. Недавно меня выгнали из книжного клуба, потому что я выбирала для обсуждения книги без событий: например, человек живет в Нью-Йорке и каждую неделю ходит к психотерапевту. Для меня это совершенная книга. Я думаю, что роман и существует для того, чтобы проливать свет на психологию человека, и тут не надо, чтобы что-то постоянно происходило. По-моему, в этом и заключается сила русской литературы — показывать наш внутренний мир.

Пару лет назад у вас был проект «100 лет русской сатиры». Вы там про кого рассказывали? Как это вообще было устроено?

Это был цикл радиопередач для BBC, который вышел к столетию революции. Я пыталась выяснить, что такое русский, советский юмор и можем ли мы в Британии его понять и оценить, есть ли у наших шуток общие корни. Я брала интервью у разных людей и просила рассказать анекдот, спрашивала, нужна ли цензура для того, чтобы получалась яркая сатира. Со стендапом выступал современный русский комик Игорь Меерсон. Еще у меня был сборник советских анекдотов на русском языке, которые я читала перед английской публикой. Одни показались людям очень смешными, другие не вызвали никакой реакции.

А русская литература, в целом, смешная?

Для меня комедия — это прежде всего детали. Поэтому я очень люблю Гоголя — он разглядывает мир под микроскопом и подмечает какие-то невероятно смешные подробности: как человек ест, как что-то выходит у него из носа, как неправильно лежат его волосы. В общем, прекрасно изучает своих героев.

Николай Гоголь. Портрет кисти Федора Моллера, 1840
Николай Гоголь. Портрет кисти Федора Моллера, 1840

Еще одно клише про русскую классику — ее невероятная консервативность. Скажем, считается, что проблемы женской эмансипации интересовали писателей второго ряда (простите, Герцен и Чернышевский!), а главные авторы ее игнорировали — или высмеивали. Вам как кажется, та же «Анна Каренина» — феминистское произведение?

Тут важно отметить, что когда я впервые читала эти книги, таких вопросов ни у меня, ни у моих преподавателей даже не возникало; сейчас это стало очень важно. По-моему, «Каренину» можно рассматривать и с этой — феминистской — точки зрения. Я в книге предлагаю такую теорию: Анна — часть самого Толстого, портрет страдающего человека, который совершил ошибку и старается с ней как-то жить. И здесь не так существенно, что она женщина, главное, что она человек. Мне кажется, это и есть феминизм. Если Анна и правда часть Толстого, это очень сильный шаг, хотя и бессознательный, так что я бы не сказала, что сам Толстой — феминист. После публикации книги он от нее, по сути, отрекся, потому что на каком-то уровне понял, что раскрылся, слишком много о себе рассказал, и это ему совсем не понравилось.

Вы писали рекапы (короткие разборы серий. — «РБК Стиль») на новую «Войну и мир» с Полом Дано. У вас есть любимый фильм или сериал по русскому классическому произведению?

Могу говорить только про английские версии — в остальных плохо разбираюсь. Сериал по «Войне и миру» мне очень понравился, хотя я знаю, что здесь его многие не приняли. Можно было бы, наверное, еще два часа добавить — получилось немножко скомканно. Я обожаю «Анну Каренину» с Кирой Найтли — это очень красивый фильм, в котором операторская работа важнее сценария, — ну и Джуд Лоу в роли Каренина замечательный. Еще я люблю «Доктора Живаго» с Омаром Шарифом, пусть он и старомодный.

Как складывались ваши отношения с переводчиком «Саморазвития по Толстому» Дмитрием Шабельниковым? Это ведь довольно удивительная коллизия: зная язык, сочинить книгу о русской литературе, а потом наблюдать, как ее переводят.

О, Дмитрий — прекрасный человек, просто бог. Без него я бы не стала публиковать эту книгу в России. В хороших переводчиках есть какая-то магия: они должны не просто ловить слова, а переводить тебя — что ты имела в виду и как бы сказала это на русском языке. И да, это такое странное ощущение — читать свои собственные слова на правильном, свободном русском языке. У нас с Дмитрием были очень красивые отношения. Мы немножко ссорились. Попадались непереводимые шутки; встречались места, которые оказались совсем не такими смешными, как я думала. Вообще, перевод — как и начитывание книги для аудиоверсии, например, — жестокое испытание. Ты вдруг думаешь: «Ну что это за ерунда?» Или: «Слишком много повторов». Но все равно это было интересно, и, я думаю, получилось очень хорошо.

В книге разбираются 11 произведений 10 авторов. А кто в книгу не попал?

«Лолита» Набокова, которую я читала только по-английски. Редактор сказала: «Как можно писать книгу про русских классиков, не включая Набокова?» Я ответила, что не хочу; к тому же я не изучала его в университете: 20 лет назад Набоков был приписан к кафедре американской литературы. В итоге редактор меня заставила, и я очень долго старалась. «Саморазвитие по Толстому» посвящено жизненным урокам, которые можно почерпнуть из классики, но что можно взять из «Лолиты»? Это очень интересный вопрос, но чтобы на него ответить, нужна целая жизнь — или целая книга. Да и сам Набоков для меня очень сложный (хотя и интересный) писатель. Я думаю, не существует другого такого автора, который одинаково успешно писал на русском и английском; а еще перевод «Онегина» этот; ну, просто гений. Но у меня нет к нему теплых чувств, я не могу к нему приблизиться. В итоге глава получилась плохой, и редактор посчитала, что лучше без нее.

Еще я хотела написать про книгу Ирины Ратушинской «Серый — цвет надежды», которая тут вышла в очень красивом переводе и которую я очень люблю. Но редактор сказала, что у нас и так есть про ГУЛАГ — «Один день Ивана Денисовича».

Обложка книги Вив Гроскоп «Саморазвитие по Толстому»
Обложка книги Вив Гроскоп «Саморазвитие по Толстому»

В книге вы обнаруживаете знакомство не только с русской литературой, но и с другими сторонами национальной культуры — взять хотя бы похороны. А как вам русское искусство и кино?

Когда я приехала сюда в 1992-м, русские друзья захотели показать мне все прекрасное русское: и Тютчева, и Брюсова, и Айвазовского, которого я тогда вообще не знала. Для меня это было огромное открытие: пойти в Эрмитаж или Третьяковскую галерею и понять, что русское искусство такое богатое — и такое неизвестное. Из художников я очень люблю Врубеля, а что касается кино, то вот Тарковского мне сложно воспринимать — я только сейчас начинаю это делать. В русской советской культуре последних ста лет есть такие герои и произведения — Тарковский, Высоцкий или «Мастер и Маргарита», — значение которых трудно осознать со стороны: нужно погружаться в историю, читать биографии авторов.

При этом в своем инстаграме вы выложили фото Аллы Пугачевой. А про нее вы откуда услышали?

Если человек изучает русский и живет в России, он не может не знать, кто такая Пугачева. Я узнала про нее в 1992 году: мои русские друзья пели песню «Superman» и шутили, что меня надо так же учить русским выражениям — «супер-супер-супермэн, балалайка». Пугачева интересна мне как феномен, связывающий советские времена и современность; ее вечная карьера. Я думаю, в этом смысле она похожа на американскую певицу Долли Партон: легенда, которую невозможно уничтожить.

На русский недавно перевели две книги Элиф Батуман — писательницы, которая тоже изучала русскую литературу и которую вы благодарите в послесловии. Какие у вас с ней отношения?

Мы познакомились с Элиф 10 лет назад, когда я взяла у нее интервью в связи с выходом «Бесов». Она очень сильно повлияла на меня — как и биограф Толстого Павел Басинский. Я одновременно читала «Бесов» и «Бегство из рая» и стала думать, что бы я могла написать на эту тему. Их успех доказал мне, что для книг о чтении есть аудитория. Еще до встречи с Батуман у меня была идея — рассказать о том, что значит быть читателем русской литературы и какую роль писатели играют в нашей жизни: таких личных отношений у нас не бывает ни с кем. Я очень хотела об этом написать, и вот выяснилось, что люди понимают, что это такое. Это дало мне надежду.

Молодежь моего возраста, которая выросла в Советском Союзе, не думала, что когда-нибудь встретит кого-то с Запада.

Джонатан Франзен часто говорит, как для него важен Толстой; Джулиан Барнс обожает Тургенева. Насколько сильно, по вашим ощущениям, русская литература влияет на современных англоязычных авторов?

Честно говоря, я тоже могу вспомнить только Франзена и Барнса. Но это, в первую очередь, объясняется тем, что люди, в принципе, читают очень мало переводной литературы. А сколько внимания забирают Netflix и другие развлекательные платформы. Но после выхода «Саморазвития по Толстому» в Англии многие авторы подходили ко мне и говорили: «Я обожаю «Войну и мир» и «Преступление и наказание»!» или «Я так люблю Чехова!» В общем, у британцев есть нежные чувства к русским классикам — и свои любимые авторы.

Напоследок — вопрос, который мы часто задаем себе сами. Можно ли назвать чтение и обсуждение классики сейчас, на такой дистанции от самих произведений, своего рода эскапизмом, нежеланием иметь дело с неприглядной реальностью?

Я боюсь отвечать на этот вопрос, потому что не знаю, не вру ли я сама себе. Я чувствую, что классика — это поиск чего-то реального, чего-то настоящего, но кто знает — может, это эскапизм. Одно могу сказать точно — не надо так строго судить себя как читателя. Если это вас привлекает, что-то вам говорит, отвечает на какой-то важный для вас вопрос, воспринимайте это всерьез — без лишнего самоедства.

Чему учит книга «Саморазвитие по Толстому»

1. Как найти настоящего себя: «Анна Каренина» Льва Толстого.
2. Как смотреть в лицо невзгодам, с которыми сталкивает тебя жизнь: «Доктор Живаго» Бориса Пастернака.
3. Как сохранять оптимизм перед лицом отчаяния: «Реквием» Анны Ахматовой.
4. Как пережить неразделенную любовь: «Месяц в деревне» Ивана Тургенева.
5. Как не быть врагом самому себе: «Евгений Онегин» Александра Пушкина.
6. Как преодолеть внутренний конфликт: «Преступление и наказание» Федора Достоевского.
7. Как жить хорошо там, где мы есть: «Три сестры» Антона Чехова.
8. Как не сдаваться, когда все идет не так: «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына.
9. Как относиться к жизни с чувством юмора: «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова.
10. Как избегать лицемерия: «Мертвые души» Николая Гоголя.
11. Как понять, что в жизни важно: «Война и мир» Льва Толстого.