Легко представить невозмутимое лицо 86-летнего Романа Полански, с которым он, позволив губам чуть искривиться в улыбке, наблюдает за событиями, происходящими вокруг его нового фильма «Офицер и шпион». Честное слово, не всякий режиссер преклонных лет может похвастаться такой реакцией публики — порою кажется, что она тоже часть постановки неизменно сардонического поляка.
Феминистки требуют наконец осудить старика за прошлые преступления, идеалисты выписывают с заглавных букв всякие важные слова типа «справедливости» и «нравственности», поощряя классика за твердую гражданскую позицию. Просто сознательные французы недавно обклеивали остановки стикерами, призывающими не ходить на «Офицера и шпиона» и не поддерживать тем самым плохое поведение автора. Все прочие на разные лады мерятся тем, насколько хорошо владеют материалом — подробностями «дела Дрейфуса», одного из важнейших судебных процессов рубежа XIX—XX веков.
Мериться тем временем особенно нечем — все необходимое подробно и кропотливо воссоздано Поланским на экране. Вот с дрожащего от холода и отчаяния Альфреда Дрейфуса (Луи Гаррель) морозным январским утром 1895 года срывают знаки отличия, отправляя в ссылку на Чертов остров. Вот за этим наблюдает Мари-Жорж Пикар (Жан Дюжарден) — бывший наставник Дрейфуса, бытовой (в духе времени, заметим) антисемит, которого вскоре назначат шефом военной разведки. В процессе этой поначалу странной службы именно Пикар начинает перепроверять материалы дела, с брезгливым удивлением обнаруживая, что Дрейфус осужден без всяких оснований, а настоящий шпион разгуливает на свободе.
Это лишь краткий пересказ происходящего. В фильме все происходит куда как более неспешно и подробно. Впрочем, главное и самое обескураживающее здесь — интонация. Именно она, кажется, больше всего заводит публику и критику, именно она заставляет срываться с цепи, будто кроме как на повышенных тонах здесь разговаривать невозможно. Меж тем Полански, выбрав для фильма заголовок ключевого для дела Дрейфуса открытого письма Эмиля Золя («Я обвиняю» — таково оригинальное название картины), целенаправленно избегает даже малейшего намека на патетику. Пикар — солдафон, спящий с женой министра, антисемит — иными словами, вообще не герой. Велик соблазн, конечно, расцветить его одиссею, увидеть в мотивах жажду справедливости. Однако он борется за жизнь и честь Дрейфуса не столько из-за того, что с ним поступают несправедливо. Скорее потому, что все это как-то «нехорошо». Полански и снимает Дрейфуса исподволь — то с затылка, то вполоборота, он здесь не столько главное лицо, сколько движущая сила.
После премьеры режиссеру многократно предъявляли претензию в том, что на материале, из которого можно было сделать лихой триллер, он выстроил застегнутую на все пуговицы строгую драму. Однако режиссер, не понаслышке знакомый с механикой общественного одобрения и осуждения («Я обвиняю» в этом смысле звучит, конечно, саркастично), кажется, сознательно два часа избегает сильных эмоций.
Его герой не идеалист, не невольник чести, а человек, который и рад бы плюнуть на происходящее, да вот только совсем уж нарочитые подлость и глупость мозолят глаз — просто в силу своей нецелесообразности. Как полковник Пикар понимает, что фабрикующие дела генералы и сами едва ли не хуже немецких шпионов, так и Полански апеллирует в первую очередь не к прекрасным душевным порывам (которые, конечно, вещь хорошая), а к элементарному здравому смыслу.
Отправившись после таких рекомендаций в зал, разумеется, можно несколько заскучать. «Офицер и шпион» при всей своей безупречной выделке вообще никуда не торопится, запрягает долго, да и едет, по правде сказать, без особой спешки. Роман Полански вообще всегда был не слишком щедр на эмоции, а здесь и вовсе требует от зрителя особого доверия и терпения. Однако на 86-летнего постановщика можно в этом смысле положиться — достаточно увидеть, насколько внятно и жестко он фразирует свой рассказ, как емко и лаконично строит кадр.
Просто мы привыкли к тому, что даже условно медленное кино все равно в финале должно распрямиться какой-то пружиной, мы всегда ждем, что пресловутые ружья на стенах должны стрелять. Метод Полански в этом смысле более редок, а потому и его воздействие куда любопытнее: главные пружины сжимаются здесь не на экране, а внутри зрителя. И кто знает, быть может, после выхода из зала многим из нас несколько меньше захочется кого-нибудь в чем-нибудь обвинять.
