Сначала не замечаешь никакой разницы — они похожи, как близнецы. Будто бы все побережье — один большой город, возникший стихийно и сразу. Юный великан в жизнерадостной спешке созидания разбросал по склонам пригоршни домов да так и оставил, ушел к другим игрушкам; или древнее морское чудище, чихнув, разметало по берегу залива сгустки пены, они высохли, окаменели, стали соборами, хибарами, дворцами. Как бы то ни было, есть ощущение, что Амальфитана со всеми ее окрестностями — случайное целое, созданное за один присест.
Здесь их много — городов и деревень, наросших на скалах. Поначалу взор действительно не способен различить границы, распознать несхожесть. Но стоит присмотреться чуть внимательнее, и вот уже диву даешься: еще недавно — как такое возможно? — тебе казалось, что все они на одно лицо. И пахнут они по-разному, хотя первые, поверхностные ноты общие — запах скалистого хвойного юга, цитрусов и инжира, жасмина и воды (так члены большой семьи пахнут в первую очередь своим домом). Да и характер у каждого свой.
Точнее, у каждой. Слово «город» в итальянском языке — женского рода. Амальфи, Виетри, Позитано. Начать стоит именно с этих тройняшек.
Сестры-итальянки
Амальфи — стройный город с одной улицей-позвоночником и отходящими от нее ребрами-переулками. Несмотря на оживленную, не стихающую порой даже глубокой ночью главную площадь, где сосредоточена вся городская жизнь, эта сестра кажется самой спокойной, умиротворенной. Улыбчивая светлоголовая молчунья. Ступни пахнут морем, шея — лимонной кожурой, а макушка — пиниевыми иголками.
Позитано в последние годы все больше напомнает чудаковатую сестру из какой-нибудь английской комедии: порода вроде бы родительская, но, милая, где ты взяла все эти тряпки? И, ради всего святого, что за манеры? Девочка связалась с художниками и совсем отбилась от рук, а ведь подавала такие надежды!
То ли дело Виетри (на самом деле Виетри-суль-Маре, но кто и когда называл ее полным именем?). Вот она — настоящий художник. Да, керамист, да, ремесленник, зато без всей этой хиппушной придури и игр в буржуазию. И деньги, в отличие от некоторых, зарабатывает собственным трудом. Красивая, степенная, самая усидчивая. Мамина радость, да и только, так и хочется потрепать по щечке.
Во Виетри едешь ради внутренней тишины этого города, ради неоспоримой рукотворной красоты. В Амальфи не то чтобы влюбляешься, а просто сразу любишь, как будто вы всю жизнь были знакомы. К Позитано в целом относишься не без скепсиса, но с глубокой симпатией: в семье, как известно, не без чудака.
Национальная гордость
Два главных бренда побережья, помимо очевидных моря, солнца и гор, — всевозможная расписная керамика и ликер лимончелло. Майолика, которой выложены купола местных соборов, лазурные окантовки мостовых, а также десятки, если не сотни, разновидностей плитки, керамические картины, вазы, тарелки и чашки — все это производится во Виетри. Каждый уважающий себя житель региона Кампания хранит в доме хотя бы несколько предметов этой роскоши и гордости.
На побережье, как, впрочем, по всей Италии, города растут вокруг церквей. Но именно в Амальфи собор является не просто неотъемлемой частью городской жизни, не просто ее центром, но причиной. И если провести несколько часов у лестницы, ведущей к базилике, просто глядя на площадь и людей, в принципе, можно получить исчерпывающее представление о городе и его жителях: практически каждый из них хотя бы раз в день, так или иначе, здесь проходит.
Собору более тысячи лет; украшенная майоликой колокольня возводилась с XII по XIII век. Колокола бьют несколько раз в час и будят лучше всякого будильника: к восьми утра весь город уже на ногах. В крипте хранится одна из главных христианских святынь — мощи апостола Андрея Первозванного. Возможно, это иллюзия, но все же есть ощущение, что мессу здесь служат с каким-то особым чувством.
Многоголосие
Ранним утром в кафе Leone громко и многолюдно. Кажется, сюда заходят выпить кофе все местные жители, спешащие по делам. Вот, например, дон Антонио, один из священников. Внешне он напоминает Papa del Sorriso Иоанна Павла I (сходство, впрочем, мимолетное: оправа очков, скошенные книзу уголки глаз, добрая, будто бы чуть смущенная улыбка). Он сидит на высоком барном стуле и пьет кофе латте, время от времени поглядывая на стенки высокого прозрачного стакана: сколько еще осталось? Если больше половины, удовлетворенно кивает, после чего взгляд его снова рассеивается, мысли улетают куда-то. Допив кофе, бросает на стойку несколько монет и идет к выходу. «Grazie, Antonio!» — кричит из-за кассы дочь хозяйки заведения. Кафе занимает первый этаж дома в глубине улицы, и лучи утреннего солнца сюда не долетают, но обещание ясного дня висит в воздухе — прямо над слоеными булками и засахаренными мандаринами.
На самом верху Амальфи располагается городское кладбище, до которого можно добраться, преодолев несколько крутых подъемов и длинных лестничных пролетов. Отсюда открывается лучший вид на город, звуки долетают в очищенном виде — колокольный звон, шум нечастых волн, тарахтение мотороллеров, лай собак, крики петухов и, конечно же, голоса, множество голосов.
Бездна
Морем в Амальфи пахнет сразу, стоит выйти из автобуса: справа — здание почты, отель и несколько ресторанов, слева плещутся волны. Вода здесь самая чистая на всем побережье, а запах — прохладный, беспримесный. Как будто нет водорослей, промокших кусков дерева, напоминающих остатки кораблекрушения, нет сотен отдыхающих. Пахнет только водой, и больше ничем, и этот запах хочется унести с собой: стоишь у берега, раскинув руки, подставив бризу внутреннюю сторону локтей, где, как известно, сконцентрирован наш собственный запах, чтобы он перемешался с морским и они стали единым целым.
Потом, миновав галечный пляж, заходишь в воду и чувствуешь не только температуру, но и настроение воды: она теплая и равнодушная. Тепло создает иллюзию ласки. Однако именно здесь, стоя в море по колено, по пояс, по шею, среди других купальщиков и рассекающих бухту катеров и яхт, понимаешь, что море именно равнодушно. Ему не нужны человеческие жертвы, потому что и люди ему не нужны. Само по себе оно не утягивает на дно, даже в сильный шторм. Ему просто не до нас. В этот момент и собственной смерти, возможной прямо сейчас, в этих самых волнах, перестаешь бояться. Надо сказать, к осознанию смертности здесь вообще начинаешь относиться иначе: чувствуешь космическое равнодушие земли и моря к твоей персоне, ты ничего не значишь, а потому легок и свободен. Как сказал Уолт Уитмен, «умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше».
Это место хорошо само по себе и ни с тобой, ни с другими людьми, населявшими его веками, на самом деле не связано. Именно поэтому красоту здесь чувствуешь особенно остро — она не скомпрометирована чужим обладанием или твоей завистью. Она сама по себе и никому не принадлежит. Ни итальянцам, ни ЮНЕСКО, внесшему побережье в список охраняемых мировых шедевров, ни тебе, случайный турист. Впрочем, дела рук человеческих вообще не принадлежат человеку. Нам просто дали всем этим пользоваться, а потом (у каждого настанет такой час) заберут. Дома, фотографии, мозаику, фрески соборов, мелодии и тексты, табуретки и обувь, еду и питье. Абсолютно все. Парадоксальным образом это успокаивает. Возвращает вещам и словам первоначальное значение.
Дыра в горе
Позитано — единственный город на побережье, где от моря хочется сбежать, причем поскорее и подальше. Бухта кишит прекрасными и одновременно какими-то недружелюбными яхтами и катерами: как акульи плавники, они рассекают поверхность воды. Здесь почти негде укрыться от солнца, здесь слишком суматошно, здесь, внизу, вообще все немножечко слишком. Отходишь чуть дальше и попадаешь на выписывающие архитектурные кренделя узкие улицы, каждый свободный метр которых занят магазинами одежды, продавцами морских пейзажей, мороженщиками, кабацкими зазывалами. Утыкаешься в небольшой дуомо, но, стоит свернуть с площади, снова оказываешься в декорированном под обаятельное Средневековье торговом центре.
Если раньше Позитано был оплотом неспешной праздности, аристократической расслабленности, то сейчас, перенаселенный туристами, превратился в место галопа сиюминутных впечатлений. И вот, пытаясь от всего этого скрыться, скорее случайно, чем умышленно, попадешь на одну из улиц-лестниц, ведущих куда-то наверх, хотя долгое время будет казаться, что она не ведет вообще никуда — только в тишину редеющих домов и молчание оливковых деревьев. Однако финальная точка есть — это деревня Монтепертузо, стоящая на несколько сотен метров выше. На неаполитанском диалекте montepertuso — дыра в горе. Собственно, уже ради нее сюда стоит взбираться. Это действительно дыра в огромной горе, таких, говорят, всего две на планете. И когда сквозь нее проходят лучи предзакатного солнца, зрелище открывается настолько красивое, что невольно забываешь о кишащем людьми Позитано, куда тебе вскоре предстоит вернуться, о том, что ты вообще на Земле, о себе.
С Виетри все наоборот. Сюда приезжают в первую очередь за покупками и сувенирами — сорок минут, не больше, — но остаются на несколько часов, а то и дней. Завораживает не столько красота места, а его вдумчивая погруженность в неспешный труд, результатом которого и стал город: он будто бы весь сложен из мозаик и плиток, наполнен слюдяным мерцанием и богатством цвета, но цвета южного, немного приглушенного, выгоревшего, отдавшего все лишнее, но сохранившего суть и глубину.
Вот и получается, что эти три сестры, на первый взгляд казавшиеся тебе такими похожими, чересчур ладненькими, слишком итальянскими — до ощущения чуть ли не издевательства, пародии, не просто тебе открылись, но вынудили открыться и тебя. Узнавая кого-то другого, не важно, человек это или город, ты неизбежно открываешься в ответ. Иначе — невозможно. Иначе любое путешествие будет просто сменой красивых, но бессмысленных декораций.
