Книги Элены Ферранте переведены на 30 языков, но о писательнице до сих пор мало что известно, хотя журналисты не оставляют попыток узнать, кто же скрывается под именем автора. Ферранте еще перед публикацией своего первого романа в 1991 году отказалась принимать участие в презентациях, давать интервью и получать литературные премии. Даже когда в 2011 году «Гениальная подруга» вышла в Италии на двух языках — итальянском и английском — и, после хвалебной статьи впечатлившегося журналиста The New Yorker, произвела фурор в Америке, а следом и в мире, Элена Ферранте своему правилу не изменила. На вопросы о своих книгах она отвечает крайне редко и только письменно. В частности о неаполитанской тетралогии Ферранте написала вот что: «У женской дружбы нет строгих правил, как у мужчин. Я хотела рассказать, что долгая дружба двух женщин может вынести плохое и хорошее, зависть и конфликты, взаимную поддержку и предательство, и даже стать крепче».
«РБК Стиль» приводит отрывок из заключительной части «неаполитанского квартета» — «Истории о пропавшем ребенке», в котором раскрывается вся сущность противоречивого характера одной из главных героинь.
Отрывок из книги:
Впоследствии Лила пересказывала мне свои ощущения почти весело. «Врут, что рожать больно только в первый раз, а потом легче: всегда одинаково ужасно». Говорила она на эту тему резко, с сарказмом. Ей казалось безумием носить ребенка в животе и в то же время мечтать выгнать его оттуда. «Разве не нелепо? Ты девять месяцев заботишься о нем как о самом дорогом госте, а потом вдруг выгоняешь гостя за дверь, да не просто так, а выталкиваешь с нечеловеческой силой». Она качала головой, возмущаясь, как нелогично все устроено. «Это же безумие, – говорила она, переходя на итальянский, – когда твой собственный организм восстает против тебя, становится злейшим твоим врагом, доставляет боли больше, чем сам может выдержать». Она рассказывала, что низ живота несколько часов горел у нее ледяным пламенем, невыносимая боль то лавой свирепо рвалась прочь из живота, то разворачивалась и текла назад, ломая ей позвоночник. «А ты видишь в этом что-то прекрасное — вот врушка!» — смеялась она и клялась — на сей раз серьезно, — что больше никогда не забеременеет.
По словам нашей акушерки, которую Нино как-то вечером пригласил к нам на ужин с мужем, роды протекали нормально и любая другая женщина разрешилась бы без всяких проблем. Трудности исходили исключительно из Лилиной головы. Врач с ней намучилась: «Ты все делаешь наоборот: надо вытолкнуть его, а ты зажимаешься: давай тужься, сильнее!» Она испытывала явную неприязнь к Лиле как пациентке и, сидя у меня за столом, расписывала ее роды во всех подробностях. По ее мнению, Лила делала все возможное, чтобы не дать своему ребенку появиться на свет. Она держала его изо всех сил, хрипела: «Вспори мне живот, достань его, сама я не справлюсь». Акушерка продолжала объяснять ей, что надо делать, но Лила накинулась на нее с жуткими ругательствами. «Она была вся потная, глаза налились кровью, и она орала на меня: «Давай, говоришь? Вот ляг, сука, на мое место и рожай сама, раз такая умная, а я не могу, он меня прикончит».
Я не выдержала и перебила ее: «Ты не должна нам это рассказывать». Она рассердилась еще больше: «Я рассказываю только потому, что мы друзья!» Потом она опомнилась и виновато, с напускной серьезностью и профессиональной интонацией врача, дающего родственникам наставления по уходу за больным, сказала, что, если мы с Нино любим Лилу, мы обязаны помочь ей, занять ее чем-нибудь интересным, иначе ее пляшущее сознание (именно так она выразилась) натворит бед и с ней, и со всеми, кто ее окружает. Под конец она добавила, что там, в родильном зале, наблюдала настоящую войну против природы, жестокую схватку между матерью и ребенком. «Невыносимое зрелище, уж вы мне поверьте!» – заключила она.
Вопреки всем ожиданиям, родилась девочка. Когда я пришла навестить Лилу в клинике, она с гордостью показала мне ее.
– Имма сколько весила?
– Три двести.
– А Нунция почти четыре: живот был маленький, а сама крупненькая.
Она действительно назвала дочку в честь матери. Чтобы не злить отца, который в старости стал еще раздражительнее, чем раньше, и родственников Энцо, они окрестили ее в квартальной церкви и устроили большой праздник в офисе Basic Sight.
С появлением младенцев мы с Лилой стали еще больше времени проводить вместе. Мы созванивались, встречались и вместе гуляли с дочками, болтая без умолку не столько о себе, сколько о них. По крайней мере, так нам казалось. На самом деле границы нашего нового общения простирались значительно дальше материнских забот. Мы постоянно сравнивали девочек, как будто пытались убедиться, что одна — зеркальное отражение другой: то, что хорошо для моей дочки, хорошо и для Лилиной, а что плохо — то плохо для обеих. Так нам было удобнее участвовать в их жизни и верить, что мы наполняем ее добром. Мы обсуждали, что для них полезнее, и соревновались, кто найдет лучшее детское питание, самые удобные подгузники, эффективный крем от опрелостей. Когда Лила натыкалась на симпатичную одежку для Нунции (впрочем, она звала ее не Нунцией, а Тиной — еще одно сокращение от Нунциатины), непременно покупала сразу две, вторую — для Иммы. Я старалась от нее не отставать, насколько позволяли финансы. «Тине так идет эта кофточка, я для Иммы тоже взяла», «Очень удобные ботиночки, я купила две пары, Тине и Имме».
— А ты знаешь, что назвала дочку так, как звали мою куклу? — спросила я ее однажды.
— Какую куклу?
— Тину! Ты что, не помнишь?
Она схватилась рукой за лоб, как будто у нее вдруг разболелась голова.
— О, и правда. Но я это не специально.
— Красивая была кукла! Я так ее любила.
— Моя дочка красивее.
Шла неделя за неделей, в воздухе уже пахло весной.
