Инна Баженова — фигура для российского искусства сверхзначимая. Судите сами: работы из ее коллекции с недавних пор входят в собрание парижского Центра Помпиду (Инна стала одним из дарителей его знаменитой выставки «Коллекция!»); The Art Newspaper, которую она издает, — не только единственная влиятельная российская газета по искусству, но и обладатель собственной премии; а основанный Инной фонд IN ARTIBUS уже три года проводит выставки в своем пространстве в районе Остоженки. Накануне открытия новой экспозиции — «Позади Москва» — «РБК Стиль» публикует свою беседу с Инной, в которой удалось затронуть тему коллекционерской жадности и узнать, почему передвижники ближе к современному искусству, чем авангард.
— Ваш фонд IN ARTIBUS не только делает выставки (например, Владимира Вейсберга, Ильи Машкова и Михаила Рогинского), но также издает искусствоведческие книги и занимается образованием. Авангардисты в начале ХХ века говорили, что их современники любят передвижников и реализм потому, что их все время отовсюду показывают. А если с детства в красный угол повесить «Черный квадрат» и во всех учебниках напечатать супрематические композиции — то любой к этому может отлично привыкнуть, тоже все это полюбить и понять. Вы согласны?
— Согласна. Я исследовала эту тему на своих детях (смеется). Был период, когда мы с сыном Федей много ходили по авангардным выставкам в Москве, в Париже, ездили на ярмарку искусства Art Basel... В итоге, когда мы с ним впервые пришли в Третьяковскую галерею смотреть живопись XIX века, он там загрустил и в музейном магазине из множества открыток выбрал композицию Кандинского. Мы все удивились, но ребенку авангардное искусство оказалось ближе. Думаю, это потому, что для восприятия живописи важно не содержание произведения, а его цвет, форма, композиция — и авангардисты исследовали именно это. А в работах передвижников больше литературы, политической и социальной критики.
Собственно, то, что сейчас называется современным искусством, мне кажется чем-то похожим на передвижников: для него главное — идея, а не форма. Все подходы имеют право на жизнь, но мне политическое и «содержательное» искусство менее интересно. Я собираю работы художников, которые решают пластические задачи.
— Недавно вы подарили работу Центру Помпиду, она была представлена там на нашумевшей выставке «Коллекция!». Вы предлагали кураторам несколько произведений на выбор, и они остановились на «Розовом заборе» нонконформиста Михаила Рогинского. Это одна из важнейших его работ, и вы говорили, что с одной стороны были рады ее подарить, с другой — вам пришлось преодолевать свою коллекционерскую жадность. А как еще эта жадность проявляется?
— Когда я только начала покупать искусство, сотрудница одной галереи описывала мне пожилого коллекционера. Как он приходит сутулый, с какой-то котомочкой, в стареньких сандалиях на босу ногу и смотрит дорогие картины. И видно, что просто все средства человек вкладывает в свое собрание. И я себя ловлю на том, что я немного уже похожа на этого человека с котомочкой (смеется). Коллекционерская жадность приводит к тому, что когда я вижу хорошую вещь — стараюсь любыми правдами и неправдами ее добыть. И это конечно измождает — и финансово, и психологически.
— Мне одно время было очень тяжело ходить в Эрмитаж из-за того, что я понимала: никакая из представленных там прекрасных работ никогда не станет моей.
— У меня тоже был такой период, но не в Эрмитаже — это недосягаемый уровень качества произведений, — а в музеях поменьше: там действительно накатывало отчаяние, и руки опускались. Но я это переборола и смирилась с тем, что всем обладать нельзя.
— В вашей коллекции больше 1000 предметов. Вы начинали с советской живописи, потом перешли к русскому искусству начала ХХ века, потом к французской школе — и это до сих пор основа вашего собрания. Но у вас есть и несколько работ, которые выбиваются из общего строя, например, китайский свиток XII века. Для чего вам он? Как появляются такие «случайные» предметы?
— Когда я покупаю работу, то начинаю ее исследовать: читаю всевозможные книги об авторе, пытаюсь выявить связи художника с его современниками, ищу предшественников, разбираюсь, на кого он ориентировался. Таким образом, появляется сеть отсылок, и мне интересно включать в коллекцию произведения, которые связаны с уже имеющимися, прослеживать, как все развивалось.
Художники начала ХХ века вдохновлялись востоком, китайское искусство перекликается со всем мировым искусством — и поэтому я не могу его обойти вниманием: у меня есть несколько предметов. Есть «африканский» рисунок Модильяни — так что в коллекции вполне может появиться и африканская маска. Есть греческая статуэтка «Танагра» — это образ, который один из моих любимых художников, живописец-шестидесятник Владимир Вейсберг, использовал в своих натюрмортах.
— Все-таки это удивительная история. Сначала люди начинают покупать искусство, чтобы украсить интерьер, потом это перерастает в страсть, коллекция растет, и следующий шаг обычно — частный музей. Фонд IN ARTIBUS появился в 2014 году следуя этой же логике?
— Да, работы из моей коллекции участвовали во многих выставках, и, чтобы все это организовывать, понадобилась отдельная структура — так появился фонд. Кроме того, любой коллекционер хочет показывать свои вещи и видеть их среди других произведений, поэтому фонд начал делать выставки. Мы много работаем с российскими музеями — нам на выставки работы дают ГМИИ и Эрмитаж — и с зарубежными фондами. Правда, здесь не все складывается просто: недавно мы готовили экспозицию интереснейшего художника ХIХ века Адольфа Монтичелли вместе с французскими музеями. Все уже было готово, но в октябре прошлого года отменился визит Владимира Путина во Францию, и наши французские коллеги, занервничав, попросили отложить выставку на год.
В свободное время я все равно иду в музей — даже если в десятый раз в тот же ГМИИ.
— Судя по количеству проектов фонда и по газете The Art Newspaper, на которую вы как издатель тратите уйму времени, для вас искусство из увлечения стало работой. У вас после этого не изменилось к нему отношение?
— Нет, ни фонд, ни газета не стали обузой, ни в коем случае. Коллекционирование — это вообще бесконечный процесс, он все сильнее и сильнее меня захватывает. Чем глубже я в него погружаюсь, тем больше открывается непознанного, с одной стороны, и тем больше удовольствия я получаю от того, что уже умею что-то воспринимать, с другой. В свободное время я все равно иду в музей. Даже если в десятый раз в тот же ГМИИ — встретиться со старыми знакомыми и получить удовольствие от общения с ними.
— Дирижер Теодор Курентзис говорил, что для него музыка — почти психотерапевтическая вещь. Если ты чувствуешь себя одиноким или несчастным, то включаешь трагическую симфонию, понимаешь, что кто-то страдал до тебя, одиночество отступает, и становится легче. У вас было что-то подобное с живописью?
— У меня был похожий опыт с живописью. Так может быть и с литературой, и с музыкой... Любое искусство обращается к душе человека. И художник, и композитор воплощают законы мироздания, физические законы — звука, цвета. И поэтому, когда ты попадаешь в резонанс с их произведениями, то свои чувства разделяешь уже не с конкретным человеком — даже, может быть, не с человечеством, — а со всем миропорядком что ли…
