Композитор Евгений Гринько — о Томе Йорке, мармеладе и языке музыки

Ну, в идеальном мире, конечно, об этом думает кто-то еще, а артист занимается своим делом.

В реальности приходится разбираться. Тут еще зависит от того, какая у тебя как у артиста внутренняя задача. Некоторым это не нужно или они просто не хотят пользоваться этими инструментами. Если говорить обо мне, я вот пользуюсь, сижу и думаю, пытаюсь применять на практике.

Есть несколько способов работы с альбомом и его названием. Один — когда у тебя сразу есть идея и ты из этой идеи что-то создаешь. Другой — когда собираешь что-то целое из разных частей, набросков и потом придаешь этому форму. В нашем случае было именно так. Так что когда альбом собрался, нужно было придать ему форму. Я тогда читал «Алису в стране чудес» на английском. Она, когда провалилась в нору, летела и видела вокруг разные предметы, в том числе полку, на которой стояла банка с мармеладом. И я почему-то остановился на нем. В моем собственном воспоминании это были, скорее, лимонные дольки из советского прошлого, где алюминиевая банка и в ней мармеладные дольки. В английском это, конечно, просто банка с апельсиновым вареньем, а у меня в голове лимонные дольки, и каждая такая долька — композиция.

Для меня этот альбом как книга. Мне нравится, как подходят к оформлению книг, когда часто обложка не иллюстрирует напрямую содержание, а просто передает атмосферу или делает какие-то отсылки к сюжету. Вот как раз к этому мы стремились, наша обложка не рассказывает, что внутри, но отсылает к этому. У меня нет четкой идеи, пуст ли наполовину этот стакан, полон ли, но мне нравится, что места для трактовок остается много. Такое искусство, как оформление альбома, довольно абстрактное и дает кучу места и для воображения, и для ощущений, и для ассоциаций. Грубо говоря, чем глубже ты сам, тем глубже искусство.

Мне кажется, я очень сильно опаздываю. Обычно я пишу композиции, после чего формируется какой-то черновик, я его откладываю, откладываю, откладываю. Эти наброски могут пролежать несколько лет, а потом я достаю их из стола и начинаю собирать в альбом. То есть до того, как мы отправились их записывать, они еще определенное количество времени просто лежали.

Да, мне кажется, я опаздываю сам с собой, сам для себя, потому что эти композиции уже довольно стары, то есть сейчас я покажу то, что было пять лет назад. Не то чтобы в голове тогда было одним образом, а сейчас — по-другому, но это та стадия творческого процесса, на которой я был когда-то. И я начинаю в таких случаях постоянно сомневаться, думать, что можно лучше.

Постоянно. Но я пытаюсь себя сдерживать, говорить себе, что есть игра и есть правила, что нужно им следовать и зеленый свет тоже необходим. Творчески, конечно, часто хочется просто выпустить внутренний поток на волю, отпустить его, как было когда-то, десять лет назад, когда можно было просто, допустим, выложить композиции в YouTube или где-то еще.

Можно. Но тогда ты, получается, воспользуешься только одним этим инструментом, то есть у тебя будет творческий поток, но не будет инструментов маркетинга и всего остального. Тогда, десять лет назад, я о них даже не знал, что они есть в таком виде.

Я заметил, что оно ужасно ускоряется. Как-то читал два исследования про ускорение времени или замедление в зависимости от нашего возраста, как мы его воспринимаем, опросы молодых людей, которых просили назвать, когда пройдет интервал в десять секунд, и людей пожилых, и они называли разные величины — для молодых людей время идет медленнее, а для пожилых гораздо быстрее, по их собственному восприятию. Мне в настоящем комфортно. Расстраивает, что действительно кажется, будто время идет слишком быстро. Вот вчера мы репетировали танцы для нового видео, и техника танцоров, их пластика подсказывали, что как будто композиция должна быть более современной, а она чуть-чуть винтажная. И я себя молча корил за то, что она такая несовременная, что с более современной это было бы интереснее. Хотя это я уже не про время, а снова про рефлексию. Я иногда завидую экстравертам, думаю: как хорошо, если что-то не получилось, у них это всегда внешние обстоятельства.

Ну, бороться нужно, только если… Вот у меня был пример — я месяц потратил, пытаясь смикшировать запись так, как — мне казалось — будет правильным. В какой-то момент я смотрю на календарь и понимаю, что я делаю это уже несколько недель с утра до вечера. Потом я сел, подумал и понял, что нужно просто переписать композицию на другом инструменте, с другим методом записи, переписал — и все сразу сошлось. Выходит, месяц до этого я потратил, просто идя не в ту сторону, и этого можно было бы избежать, если бы я просто присел, подумал и принял другое решение. Все хорошо в меру. Лучше всего сесть и поразмыслить, не знаю, может быть, накидать какой-то план. У меня есть знакомые, которые могут два года делать композицию, пытаясь ее усовершенствовать, потом присылают мне и говорят: «Смотри, я два года делал». Ты ее слушаешь и думаешь: «И что ты делал там два года?» Вот это самое страшное. То есть все должно быть как-то в меру: чувство прекрасного и страхи, что ты плохой автор. Надо как-то соблюдать баланс, чтобы одно другому не мешало. В принципе, во всем в жизни надо соблюдать баланс. В кофе, например, или в сладком. (Смеется.)

Чаще всего — выпустил, отпустил, и оно почти перестает для меня существовать. Мне кажется, почти у всех так. Самый интересный процесс — создание. Ты думаешь, что сейчас будешь делать что-то грандиозное, идешь к какой-то цели, представляешь ее себе. А потом раз — уже случилось, уже у тебя это есть, но что с этим делать — непонятно. В этом плане я удивляюсь, как до сих пор продолжает «работать» самая известная моя композиция — «Вальс». Ей десяток лет, она все еще вызывает у людей бурную реакцию, а для меня уже, грубо говоря, становится набором нот. Может быть, из-за того, что я ее немного заиграл.

Да нет, мне не то чтобы надоело. «Вальс» просят всегда, и мне кажется даже, что многие приходят на концерт только из-за этой композиции. Пришли, послушали, и все, можно уходить. (Смеется.) Мне вообще не жалко, могу ее играть хоть все выступление, хотя это будет для меня скучно. Если людям так хорошо, мне приятно сделать им приятное.

Ну, раньше у меня были какие-то ожидания, а сейчас я понял, что нет смысла чего-то ждать. Естественно, каждый раз надеешься, что сможешь сделать что-то интересное, но тут еще должен быть баланс между тем, что хочется сделать тебе самому, и тем, что понравится слушателю. Очевидно, что людям нравится определенная форма, и желательно, чтобы в ней были повторения.

Да, но мне кажется, не стоит этого делать. Мне хочется делать композиции без повторений по форме, когда, как в поп-песнях, чередуются части А, В, С, А, В, С, А, В, С. Хочется, чтобы был просто какой-то поток мелодии. А вообще я, честно говоря, не знаю, как сделать хит.

Иногда да. Однажды я думал об этом особенно сильно, мы сделали такую композицию, и она оказалась наименее прослушиваемой, была самой непрослушиваемой из всего альбома. (Смеется.) Поэтому я решил оставлять то, что нравится самому, то, к чему больше горю, а там уже как получится.

Определение людям нужно всегда. Я вообще за романтизм, потому что, грубо говоря, те же Radiohead — это романтизм. Что бы там про андроидов Том Йорк ни пел или про холодильники, сама составляющая музыки остается романтической. В общем, если слушателям удобно называть мою музыку «милой» или «романтичной», пусть называют.

Да, если говорить про музыку и поэзию, у меня так часто бывает. Я слушаю композицию и понимаю, что музыка у исполнителя — с одним настроением, а текст — уже с другим. Он может быть веселым или о чем-то повседневном, а музыка рассказывает драматичную историю. Я даже не уверен, что музыка может быть конкретной. Например, в живописи есть реализм, но мне не кажется, что такой реализм возможен в музыке. И это прекрасно, что невозможен. А вообще ведь музыка не готова оказаться каким-то конкретным языком, потому что у нас нет определенных договоренностей, что сложение этих нот даст нам вот это слово или вот этот термин. Мы это можем только чувствовать, и ассоциации будут ограничиваться именно нашими чувствами, эрудицией, чем-то еще. Ну, плюс у нас еще есть слушательский опыт. Когда, к примеру, мы наблюдаем грустные ситуации из кино под какую-то минорную музыку и поэтому она нам тоже кажется печальной и грустной. Я иногда играю на концертах мажорный и минорный аккорд и спрашиваю людей, откуда они знают, что мажорный — это весело, а минорный — грустно? Там разница в полтона. Есть предположение, что это именно слушательский опыт, когда мы слышали музыку в тех или иных ситуациях, и у нас это зафиксировалось еще в детстве. Но, вне зависимости от любого опыта, музыка — как и любое искусство — это прямой язык чувств.

Очень закрытый. (Смеется.)

Ну, из-за того, что это все происходило постепенно, к счастью, было время научиться себя вести. И это очень хороший опыт, мне кажется, теперь я могу играть в любом состоянии. И я еще научился не капризничать от усталости или когда что-то идет на сцене не так.

Там бывает очень странно. Мы едем, допустим, в метро, сидит рядом девушка, она достает телефон, делает селфи, встает и выходит из вагона. Это странно. Стюардессы, бывает, тоже узнают в самолете, и это, конечно, самое приятное, потому что может перепасть второй комплект еды. (Смеется.) В целом, если ты соглашаешься играть концерты, нужно отдавать себе отчет, что ты артист и у тебя должно быть определенное поведение. Я с этим согласился и смирился.

У нас недавно был концерт в Турции, где первая тысяча мест, ближайшая к сцене, была отдана работникам муниципалитета и их гостям. Это был бесплатный городской концерт. И уже за ними была, что называется, горячая аудитория, то есть наша. Нам не было хорошо ее видно и слышно, мы видели только этих госслужащих в пиджаках, и это, конечно, было тяжеловато, потому что ты привык взаимодействовать определенным образом с залом, привык к тому, что он отзывается. А в тот раз — тишина, не получаешь никакой ответной реакции. Оказывается, она все-таки была, просто настолько далеко, что мы не могли услышать. И это называется субъективностью восприятия артиста.

Потом можно за кулисами обсудить, что зал был холодный или нехолодный, а так, конечно, продолжать. Бывало кучу раз, когда сидишь и думаешь: «Как я сегодня плохо играл, был плохой звук, все было плохо, концерт не получился». А потом подходят люди и говорят: «Это был лучший концерт в моей жизни». И это значит, что все твои сомнения вообще ничего не стоят, а человеку приятно было.

У нас, к счастью, такой коллектив, где все постоянно шутят. Кроме меня, конечно. (Смеется.) И как раз из-за коллектива, из-за того, что все неконфликтные, приятные люди, это дается очень легко. Организаторы всегда удивляются и говорят, что обычно группы, которые уже долго вместе, ведут себя чуть-чуть холодно и отстраненно. Самые большие сложности для нас — это недосып и долгое сидение в автобусе, если длинные расстояния между городами, но не настолько длинные, чтобы выбрать самолет.

Я как космополит думаю, что национальность вообще ничего не значит. Но, естественно, есть какие-то отличия. В Турции я называю зрителей южанами. Они, как правило, любят много говорить, общаться, не стесняются проявлять свои чувства, а иногда даже гиперболизированно это делают.

Во время концерта все отлично. Это может отталкивать, только если вдруг от тебя начинают чего-то требовать или слишком близко подходить. А вот во время концерта это, наоборот, хорошо, очень яркая отдача, и ты сразу ее чувствуешь и думаешь, как все хорошо складывается. Чем ярче зрители реагируют, тем больше воодушевляешься, это подкидывает энергии, и, возможно, тебе ее хватит еще на несколько дней и концертов. Когда без перерыва много дней подряд играешь концерты и устаешь от перелетов и переездов, в какой-то момент меняется ощущение времени — из-за усталости начинаешь очень медленно играть. Это самая большая для меня проблема.

Я почему-то вспоминаю только биографию Дали, которую, я уверен на сто процентов, он специально сильно мистифицировал, но от этого она и становится как раз интересной. Биографии вообще всегда интересны, какие-то переживания автора, его путь. Но в последнее время я хочу найти что-то новое, влюбиться в какую-нибудь новую музыку, и это так тяжело, и я не понимаю почему.

Именно. Раньше я сталкивался с каким-то феноменом и такой: «Ух, это просто чудо!» Например, группа «Я слева сверху», когда я удивлялся их формам и гармониям. И еще было такое, когда OQJAV появились, я подумал: «Как круто, и драматично, и интересно», — когда у них первый альбом вышел. А в последнее время почему-то не могу найти такую музыку, чтобы меня прямо удивило, не хватает какой-то влюбленности. Не бывает у вас такого?

Прямо как с любовью. (Смеется.) А вообще, если бы каждое произведение искусства вызывало в нас бурную реакцию, мы бы, наверное, сошли с ума. Но это как с любым искусством: если в нас что-то не отозвалось, это не значит, что не отозвалось в ком-то еще. В общем, действительно, как с любовью.