Путешествие Михаила Идова из Нью-Йорка в Москву в 2012 году было сродни падению на русскую землю довольно крупной инородной частицы. Видный американский журналист и писатель с прекрасным русским языком и советским (пусть и латвийским) происхождением был назначен главным редактором журнала GQ. Идов тех лет, всерьез разговаривающий об американских стандартах журналистики и силе местечкового журнала «Большой город», выглядел самое малое странным. Точнее, таким он казался новой — и совершенно чужой ему — глянцевой среде. Идов пытался отбиваться, но в каждой реплике посторонние видели только снобизм и назидание. Не было в нем ничего русского, в этом парне. А значит, и жалеть его незачем. Тем неожиданнее стал его побег в сценаристы. Первые телевизионные опыты Идова — так и не пошедший в производство пилот «Рашкин» и добравшийся до эфира СТС «Лондонград» — тоже очень раздражали. Во-первых, скоростью, с которой они были написаны и сняты. Во-вторых, снова темой: вот этой настойчивой попыткой протащить в русский одномерный телик тех лет свой космополитизм и скрытую за всеми шутками рефлексию. Идов сбежал из Москвы в Берлин, но спустя еще несколько лет и пару резонансных фильмов и сериалов вернулся в такой знакомый, но уже совсем другой город с режиссерским дебютом — фильмом «Юморист». Историей о богом забытом 1984 годе и одном талантливом человеке, который всем нужен, но не за то и не так, как сам бы того хотел. Другими словами, о себе. И вот смотришь ты на это робкое, застенчивое, полное самокритики и искреннего сочувствия высказывание и понимаешь: наш Идов человек. Наш.
— Как у вас с чувством юмора?
— В юности казалось, что это все, что у меня есть. По крайней мере, в плане завоевывания женских сердец это единственное, на что я полагался. Даже не на юмор, а, скорее, на иронию. Ироническая отстраненность наблюдателя в 13–14 лет казалась дико сексуальной. А вот чтобы написать шутки для «Юмориста», мне понадобилось в два раза больше времени, чем на сам сценарий. Но здесь особая ситуация. Писать смешные реплики как бы не своим голосом, имитируя чужое чувство юмора, да еще и тридцатипятилетней давности, — очень сложный сценарный вызов.
— На какой иронии вы росли? Советской, американской?
— Конечно, я помню программу «Вокруг смеха», первые выступления Задорнова, которые тогда казались дико смелыми. Все заучивали наизусть его «Я агент иностранной разведки Джон Кайф». Это казалась бомбой. Но уже в тинейджерском возрасте на меня огромное влияние оказал американский юмор, потому что с 92 года я жил в США. И там одна из первых вещей, которую я страшно полюбил, была культовая и прогрессивная штука Mystery science theatre3000. В этой программе один человек и два робота сидят в кинозале, смотрят специально плохие фильмы и отпускают сардонические ремарки. Думаю, они таким образом предсказали появление интернета. Особенно если учитывать соотношение живых людей к роботам в комментариях. Я любил «Бивиса и Баттхеда». Бена Стиллера, тогда еще молодого и борзого. И вообще всю школу альтернативной комедии, которую рядовой зритель знает по таким сериалам, как «Бруклин 9-9». Сейчас не модно называть Луи Си Кея, но было бы лицемерием не сказать о нем тоже. Он оказал большое влияние на мое чувство юмора.
— Тем более что у вашего персонажа, наверное, с ним больше всего общего.
— (Смеется.) Это точно.
— Остается вопрос, почему вам при такой школе юмора понадобился юморист именно из СССР 1984 года.
— Действительно, так выглядит со стороны, что я становлюсь автором исторических фильмов про СССР. Но нужно учитывать, что «Оптимисты» были придуманы в 2010-м, когда моды на ретро не было. Если бы мы запустили его тогда, он бы стал первым российским сериалом, действие которого происходит в 60-х. Проект «Лето» на нас тоже упал неожиданно, когда уже вовсю шла работа над «Юмористом». И, конечно же, отказаться от предложения окунуться в атмосферу Ленинградского рок-клуба было совершенно невозможно.
Но в этот раз мне нужен был Советский Союз по конкретной причине. Мне хотелось снять кино, основываясь на чем-то, что уже во мне сидит. Что я помню. Я даже в кадре пытался воссоздавать атмосферу детских воспоминаний: квартира главного героя, юрмальские сцены на даче. Идея фильма пришла мне в голову, когда я приехал в Юрмалу, по-моему, в 2014 году, после долгого перерыва. Я увидел рекламные плакаты выступлений советских юмористов, которые помнил с раннего детства. Даже не имена, а сами плакаты. Они практически не изменились. Мне было пять лет, и эти люди выступали в концертном зале «Дзинтари». Прошло почти 40 лет, сменилось тысячелетие, СССР больше нет, Латвия принадлежит Евросоюзу. А в том же концертном зале до сих пор выступает Владимир Винокур.
— Причем не удивлюсь, если с той же программой.
— Я начал думать об этой временной петле, в которой эти люди живут. На это накладывается параллель между нынешним днем и периодом застоя. Когда власть не сменяется почти 20 лет, мысли творческих людей неизбежно начинают обращаться к предыдущему периоду в нашей истории, когда власть не сменялась 20 лет. Но на этом все. Я могу гарантировать — какой бы из моих будущих проектов ни запустился, он не будет про советское прошлое. Хотя мы с Лилей (Лилей Идовой — сценаристом, женой Михаила Идова. — «РБК Стиль») сейчас пишем сериал для «Амазона» «Германия 89», и он хоть с немецкой спецификой, но тоже про холодную войну. Действие, как понятно из названия, происходит в 89 году… Но на Западе, если ты делаешь что-то успешно, это очень быстро становится твоим специалитетом. На данном этапе нашей западной карьеры было бы странно с этим бороться. По счастью, нам с Лилей эта тема очень нравится. При этом действие обоих полных метров, которые мы сейчас пишем, слава богу, наконец происходит в наше время.
— В мире вообще сейчас огромный запрос на темы из России.
— Это связано с тем же, с чем связан интерес к застою. Россия опять выглядит со стороны чем-то монолитным и непоколебимым. Это вызывает страх, уважение, интерес и неприязнь. А любой феномен, вызывающий сильные чувства, в наше время моментально становится предметом одного или ста телесериалов. Я вообще стараюсь не задумываться о том, какой существует запрос публики и на что. Мы живем в удивительное время, когда запрос существует примерно на все. На любой сюжет, историю, тему, если она достаточно захватывающе рассказана.
— А что насчет ваших личных ощущений от России? Они поменялись с 2012 года, когда вы впервые прилетели в Москву без обратного билета?
— Я об этом целую книгу написал — Dressed Up For A Riot. В прошлом году вышла. Сейчас кажется судьбоносным годом 2014-й, когда начался кошмар с Украиной и последовавшие санкции. Но я как раз отстаиваю в книге тезис, что ключевой год — 2012-й. Все произошедшее после этого является прямой реакцией на тот полусырой протестный импульс, который предопределил развитие России на несколько лет. Что касается моих собственных ощущений по поводу России, то о них объективно может сказать тот факт, что в 2012-м я тут жил, а теперь не живу. Но живу недалеко, как видите (Михаил Идов живет в Берлине. — «РБК Стиль»). И с огромным удовольствием приезжаю.
— Ваша экспансия была довольно стремительной. Вы возглавили влиятельный журнал, дали премию «Открытие года» Оксимирону. Написали несколько резонансных сериалов и фильмов. А буквально на днях посодействовали созданию самого прилипчивого мема зимы — трека Фейса «Юморист» для титров своего фильма. Вы вообще осознаете себя важной частью современной русской культуры?
— Это довольно страшный вопрос, потому что я понятия не имею. По гамбургскому счету журнал, которым я занимался, не оставил никакого следа. Если говорить о реальных тиражах и его влиянии на диалог в обществе, оно было нулевое. И за год мысль об этом просто свела меня с ума. Моей целью было, грубо говоря, захватить аудиторию условной «Афиши» и «Большого города». Но, не понимая местных раскладов, я не осознавал, что ей противен сам бренд GQ. И кто бы ни встал во главе журнала, пока там параллельно материалам идет реклама одежды, все, что эта аудитория будет видеть, — это реклама одежды. Поэтому, с моей точки зрения, мой опыт работы главным редактором был полным провалом. Но когда со мной разговаривают журналисты, из-за того, что они журналисты, в их поле зрения этот журнал соразмерен или даже более важен, чем вещи, которые я делал после этого. Которые уже не тысячи, а миллионы человек смотрели и обсуждали. Поэтому я не знаю, как избавиться от наследия журналистики. Особенно учитывая, что все люди, которые с тобой будут по долгу службы разговаривать, неминуемо журналисты. Я отошел от главного вопроса, потому что не хочу на него отвечать. Это, разумеется, не ко мне вопрос. Было бы безумством полагать, что я сам могу оценить свою важность для этого мира. Я очень надеюсь, что то, что я делаю, оставляет какой-то след.
— Ведь именно в России вы получили шанс из журналиста переквалифицироваться в сценариста?
— Скорее, не шанс, а смелость сделать этот шаг. В США я учился как раз на сценариста, это изначально являлось моей специальностью. Но я струсил и ушел в журналистику, переехал в Нью-Йорк вместо Лос-Анджелеса и остался в этой профессии на 15 лет. В России меня настиг тот момент, когда я почувствовал себя припертым к стенке. Нужно было как-то выкручиваться не только из этой ситуации, но и из этой профессии. И естественным шагом было вернуться к тому, что я люблю на самом деле. Именно в России первый написанный мною сценарий был куплен, второй пошел в эфир и так далее. В Америке кажется неправдоподобной такая скорость прихода к успеху, но и успех там нужно оценивать тоже по другой шкале.
— Вы стали таким типичным рефлексирующим русским интеллигентом. Вот и хвалить себя отказываетесь. Когда вы были главным редактором глянцевого журнала, выглядели гораздо увереннее.
— А какая часть интервью будет посвящена тому, что я был редактором глянцевого журнала?
— То есть это настолько болезненная тема?
— Не болезненная, а бессмысленная. Когда мне было 16 лет, я работал спасателем в бассейне. Я с таким же удовольствием могу сейчас поговорить об этом…
— Но ведь не работа спасателем, а работа именно в GQ вам принесла те самые связи, которые позволили продать первый же написанный сценарий. Или я не прав?
— Не совсем. Продюсером моего первого телевизионного пилота про американского писателя, который застревает в России, поддавшись всем соблазнам Москвы и превратившись в ужасного человека («Рашкин». — «РБК Стиль») стал Слава Муругов с СТС. А с ним мы знакомы с 2010 года, задолго до приключений в GQ. И потом, в России такой сильный голод по хорошим идеям, что любой человек со стоящим материалом легко найдет того, кому можно будет положить его на стол. В этом плане в Москве вполне себе царит меритократия.
— Про Фейса. Действительно крутой трек получился.
— Спасибо. Но вы это Фейсу скажите.
— Но не кажется вам, что рядом с довольно старомодным фильмом он смотрится довольно странно?
— В последней сцене фильма происходит некий слом эстетики и визуального языка, который оправдывает, на мой взгляд, переход и музыки в более современную плоскость. Ну да, получилось довольно лобовое столкновение 1984 и 2019 годов. Особенно учитывая, что остальной саундтрек записан на органе Домского собора в Риге. Это второй по размеру в Европе орган. Большое чудо, что нас допустили к нему. Мой соратник, композитор Дэвид Мэйсон написал великолепную музыку, где орган сочетается с винтажными синтезаторами и аналоговыми драм-машинами 70–80-х годов. Конечно, нам не дали самим играть на органе, это должен быть только органист, который уже знаком с инструментом. Тем не менее для меня это важный опыт на каком-то эмоциональном уровне. Я рижанин, я вырос на концертах в Домском соборе. Когда бываю в Риге, с большим удовольствием хожу на органные концерты. Мне иногда даже не верится, что звук именно этого инструмента звучит в «Юмористе».
Мы живем в удивительное время, когда запрос существует примерно на все. На любой сюжет, историю, тему, если она достаточно захватывающе рассказана.
— Сколько еще детских мечт было исполнено на съемках этого фильма?
— Основная мечта — снять фильм. Для меня это действительно ключевая история, которая говорит о важных для меня вещах. И мне кажется, что лучший способ начинать разговор в качестве режиссера со зрителем — обратиться к личным обсессиям. Так же как англоязычный фильм Inspiration, который, если все пойдет удачным образом, я буду снимать осенью этого года или весной следующего. Он точно произрастает из моих музыкальных обсессий и размышлений о жизни удачливых и неудачливых музыкантов. Да и «Лето», собственно, про это.
Я обнаружил тревожную вещь в собственной фильмографии. Такое ощущение, что я не вполне умею писать про заурядных людей. Я сам пытаюсь понять — это то, с чем стоит бороться, или это то, что стоит принять. Есть великолепные режиссеры, которым удается показать жизнь нормальных людей. Хлебников, Мещанинова, Попогребский, Быков. Возможно, стоит принять, что я так не умею и это нормально.
— Про Алексея Аграновича. Он сразу пришел вам на ум?
— Изначально это должен был быть гораздо более медийный актер. Но потом я приехал в Ригу на гастроли «Гоголь-центра», увидел Алексея в «Обыкновенной истории» и понял, что, конечно же, эту роль должен играть он. Так что в очередной раз все стрелки сходятся на Кирилле Семеновиче Серебренникове, который все открывает примерно за год или два до всех остальных. Но я страшно горд и доволен, что первая главная роль Аграновича случилась именно в этом фильме. Образ Аркадьева был рожден в полной коллаборации. У нас было много интересных дискуссий на тему того, талантливый ли Борис Аркадьев в принципе. Потому что легко сделать фильм про гениального художника, которому злая власть перекрыла кислород, а гораздо интереснее сделать фильм про человека, который бесится от того, что он знаменит за то, за что ему не хотелось бы быть знаменитым. И любим разными людьми за то, что для себя считает постыдным. И это, кстати, тоже для меня вполне автобиографическая тема, произрастающая из моего предыдущего статуса абсолютно незаслуженной, бессмысленной публичности в роли главного редактора GQ.
В фильме ведь есть еще один, менее удачливый юморист Гринберг, которого играет Сема Штейнберг. Это на будущее хороший лайфхак: если вы увидите Сему в моих проектах, сразу можно понять, что этот персонаж озвучивает позицию, наиболее близкую к моей. Прикол Гринберга в том, что он снят в комическом ключе, такой лузер, у которого, значит, девушку уводят на наших глазах. Но на самом деле он олицетворяет альтернативный способ существования, когда с системой можно и не сотрудничать. Просто ценой своего успеха. Отсюда и ключевой вопрос фильма о том, является ли цена успеха оправданной.
— Вы сейчас кто в первую очередь? Режиссер, сценарист, писатель, журналист?
— Я сто процентов не журналист. За последние пять лет я написал три статьи. Я не имею права считать себя писателем тоже, потому что все мои будущие задумки связаны только с кино и телевидением. Да и последняя книга была по большому счету слегка отредактированной публикацией дневников. Я рад, что она есть, я рад, что мои внуки смогут ее прочитать и что-то узнать про мои московские злоключения, но это вряд ли относится к литературе. Поэтому либо сценарист, либо режиссер.
— Вы следили за реакцией на свою последнюю книгу?
— Она в Штатах довольно незамеченной прошла. У меня была серия интервью на момент выхода книги, но понятно, что американские журналисты хотят с тобой говорить только про Путина и русских хакеров. А поскольку я явно не специалист ни в том ни в другом, мои разговоры с американской прессой закончились, скорее, легким разочарованием с их стороны.
— А в России?
— Здесь же она не выходила.
— Ее наверняка прочитали как минимум упомянутые в книге личности и оставили отзывы в фейсбуке.
— Не знаю, я ничего не слышал. У меня очень ограниченный круг общения и купированные социальные сети. Так что я просто ничего не заметил. Вот вы не поверите, но у меня в «Твиттере» с недавнего времени появилось новое стоп-слово «Дау». Мне просто не показывают твиты с сочетанием букв «д», «а» и «у». Может, статьи про синдром Дауна тоже сейчас уходят в бан. Или серьезные тексты про Ландау. Или про сценаристку Хельгу Ландауэр. Но это малая цена.
— Я только сейчас понял, что, когда перечислял ваши возможные амплуа, забыл про музыканта.
— Да, это болезненный незакрытый гештальт для меня. Я понимаю, что последнее, что мне сейчас нужно, — выходить к людям с песнями. Поэтому стараюсь направлять свою сублимацию в русло саундтреков. Чуть-чуть полегчало, когда мы получили музыкальную премию за лучший саундтрек к «Оптимистам» за песню «А я тебя нет», которую я написал для Елки. Но на «Юмористе» я поставил себе установку, что не хватало мне еще и музыку писать самостоятельно, поэтому я с большим удовольствием обратился к старому другу Дэву Мэйсону, который написал всю музыку. Меня чуть-чуть слышно в кавере песни «Млечный путь», который открывает и закрывает собой фильм.
— «Юморист» вам принес счастье?
— Сто процентов, конечно. Это невероятное счастье и привилегия, когда тебе дают возможность рассказать от начала и до конца историю так, как ты ее видишь. Поэтому я очень спокойно отношусь ко всему, что с ними произойдет дальше, и спокойно отнесся к непопаданию в разные фестивали. Все, что могло случиться, уже случилось.
— Как вы думаете, что скажут герои того самого шоу с роботами, когда увидят ваш фильм?
— Я думаю, их очень развеселит член, который появляется примерно на третьей минуте фильма. Нарисованный, о чем давайте сразу упомянем для особо чувствительных читателей. Вот начиная с этого момента, мне кажется, им фильм очень понравится.
