Мы встречаемся в здании Студии театрального искусства на улице Станиславского. Здесь же, через несколько переулков старой Таганки, в тихом Шелапутинском, начинается действие романа «Дни Савелия». Его герой — кот, который словно Одиссей отправляется в путешествие по городу, проводя в философских размышлениях времени не меньше, чем в пути.
Служителя-актера театральная Москва знает хорошо и давно. Выпускник мастерской Сергея Женовача в ГИТИСе, он играет в основанном мастером театре с самого начала. Со Служителем-писателем мы познакомились совсем недавно. Свой дебютный роман он закончил в начале 2018-го, а до того никому о нем не рассказывал. Если представить себе, что дело происходит в кино, к месту пришлась бы монтажная склейка — к сентябрю книга уже несколько месяцев значится в списке бестселлеров, а первый тираж раскуплен. Григорий же только тихо улыбается, не отрицая, как приятен ему успех, но добавляя — писал роман он совсем для другого. И, прочитав «Дни Савелия», в этом ничуть не сомневаешься.
— В одном из недавних интервью вы сказали, что «актерство — очень зависимая профессия, потому что она сковывает и ничего не обещает впереди». А как обстоят дела с профессией писателя? Она тоже зависима?
— Она зависимая, безусловно. Но по-другому и от другого. Что касается театра... таковы предлагаемые обстоятельства, если говорить актерским языком. Ты знал, на что ты шел, ну или хотя бы думаешь, что знал. Работа актера — это с одиннадцати до трех репетиция, а с семи до десяти спектакль. И все, что относится к специфике профессии — распределению ролей, например — на это ты никак не влияешь. В первую очередь ты находишься в подчиненном положении у режиссера. Да, какой-то режиссер дает больше свободы, какой-то меньше, многое зависит от наших с режиссером взаимоотношений. Если ты не нравишься, то хоть в лепешку расшибись, не сможешь играть то, что хочешь. И это не только в театре, в кино то же самое. Там это проявляется даже в большей степени, потому что рамки еще жестче и уже. И вообще никто не скажет, как так получается, что у одного человека карьера идет, а у другого нет. Но когда ты пишешь... да, ты демиург, Бог, ты кто угодно. В общем, сам себе хозяин. Сам себя судишь по тобою же написанному уголовному кодексу. Однако все, что касается дальнейшей жизни романа, как сложится или не сложится его судьба — это уже совсем другая история. Тут тоже никто тебе никаких гарантий не дает.
— А как это было у вас? Роман был закончен в январе, а к сентябрю он уже несколько месяцев значится в списке бестселлеров крупных книжных магазинов, так что мы вправе, я думаю, поговорить о его дальнейшей жизни.
— Евгений Германович Водолазкин, очень важный для меня человек и автор, говорит, что хороший текст всегда, рано или поздно, (и скорее даже рано, чем поздно) всплывет и попадет в руки издателя. Я ему доверяю в этом смысле, хотя в моем случае звучит это весьма самонадеянно (смеется). Мне и сильно повезло, и Евгений Германович очень помог. Все произошло буквально молниеносно. В январе дописал книжку, в феврале мне позвонила Елена Шубина и сказала, что хочет меня издавать. О таком я, разумеется, не мечтал. Я прекрасно понимаю, что у других авторов судьба складывается иначе. Дело тут не только в каком-то успехе, успех — это категория весьма относительная. Вот, например, совсем недавно умер Владимир Шаров. Автор абсолютно бескомпромиссный, каковым и должен быть настоящий большой писатель. Знаковый и исключительный. В литературном мире, среди критиков, филологов, его прекрасно знали и очень высоко ценили. Но широкому читателю он совершенно неизвестен. Это литература высокого порядка, требующая колоссальной концентрации. Это не фастфуд. Вот насколько это счастливая судьба писателя? Я уверен, что счастливая. Да, ужасно печально, что его не стало, но, может быть, каким-то парадоксальным образом именно это наконец откроет его творчество для широкого читателя.
— Это как разница между театром и кино? Если снимаешься в прокатном кино и в сериалах, тебя знают все, а если играешь в театре, каким бы знаменитым он ни был, то — только более узкая аудитория театралов.
— Отчасти. Но тут уже возникает закономерный вопрос, как оценивается успех, что это такое и для чего он нужен. Я не буду ханжествовать, кино дает много денег. Если находишься в обойме, сериалы обеспечивают тебя. С возрастом, к сожалению, зависимость от денег только увеличивается. Но, если по существу, пусть я скажу категорично, театр сегодня имеет больше отношения к актерской профессии, чем сериалы. Потому что театр — это не про деньги. В кино есть такой момент... Вот ты как-то где-то проявился, и дальше режиссеры хотят видеть тебя только в этой ипостаси; они часто эксплуатируют только одно удачное проявление, что неминуемо ведет к творческой деградации. А если говорить про этот дом, дом Сергея Женовача (театр Студия театрального искусства, основанный Сергеем Женовачем — прим. ред.), ты все равно знаешь, что здесь есть определенная эстетическая планка, ниже которой не опускаешься. В кино с этим сложнее. Впрочем, понятно, что одно совершенно не исключает другого. Полно актеров, которые работают и в театре, и в кино одинаково прекрасно. Возвращаясь к разговору про успех — это вообще вещь очень относительная. У Водолазкина скоро выйдет роман «Брисбен», там как раз про это. По большому счету, успех — иллюзия. Хотя порой эта иллюзия приносит вполне себе реальные дивиденды.
— Актерам вопрос про успех задают до неприличия часто, но все-таки: дорога́ артисту эта «иллюзия»?
— Если актер говорит, что успех ему безразличен, то он лукавит (хотя я таких почти не знаю). Конечно, признание необходимо. Без этого никуда. Конечно, ты заинтересован в том, чтобы карьера складывалась.
Работа актера — это с одиннадцати до трех репетиция, а с семи до десяти спектакль
— А если говорить про успех уже писательский, вы вообще задумывались о том, что будет с романом после того, как вы его закончите? Мечтали, условно говоря, что с полок сметут?
— Я понятия не имел, какая книжку будет ожидать судьба. Более того, я не был уверен, что сам роман когда-либо выйдет. Рассчитывал, что, наверное, придется в интернете публиковать. Ну или, на худой конец, издавать на свои деньги. Я только сейчас вошел в эту воду, тогда я абсолютно не представлял себе устройство литературного мира. Но, с другой стороны, не буду лукавить: я понимал, что роман получился. Иначе я бы не довел его до конца (так как я делал раньше). Я писал долго, два с половиной года. Еще дольше готовился. Наступила пора, и я понял: вот — замысел созрел, возник магнит, который начал притягивать разные мысли, фантазии, образы. Мне нравится метафора с магнитом, это действительно похоже на энергию, аккумулирующую все вокруг себя. Когда я дописал, я понял, что главное — книга есть и никуда не денется. Я не уподобляю себя Мастеру (смеется), но я понимал, что эта рукопись уже не сгорит. И вот это было самым важным. Но такого, что все сложится настолько молниеносно, я, конечно, не ожидал. Мне удалось отослать рукопись прекрасной Марине Степновой, потом Александру Гаврилову. Их отзывы меня очень вдохновили, и тогда я решился обратиться к Евгению Водолазкину, с которым был совсем немного знаком.
— Как вам кажется, сегодня отношение к литературе меняется?
— Я, честно говоря, не литературовед, но понимаю, что сейчас в целом происходит культурный бум. Это очевидно. Причем не только в литературе. Люди штурмуют театры, выставки. В книжных не протолкнуться. И это самый разновозрастный контингент. Да, просмотр спектакля, пусть даже и самого серьезного, требует меньшего интеллектуального напряжения, чем чтение. Поэтому литература — это привилегия меньшинства. С этим нельзя ничего поделать. У среднестатистического современного читателя наличие более двух деепричастных оборотов на абзац вызывает паническую атаку. То есть люди настолько привыкли к синтаксису твиттера, что все остальное кажется им таким, знаете, надуманным, чрезмерным. Ничего плохого в деепричастных оборотах нет. Другой вопрос, когда это необязательная избыточность, а не инструмент, как у того же Пруста. У него она появляется не от того, что он не мог написать проще, а от того, что он уподоблял свой синтаксис нашей памяти, нашему мышлению. А мышление наше устроено бесконечно сложно. Но возвращаясь к вопросу. Интерес к литературе — это в первую очередь интерес к самим себе. Значит, нам всем стало необходимо что-то про себя понять, уяснить себе что-то, рассмотреть себя в зеркало.
— Евгений Водолазкин в предисловии к роману говорит: «Коты в литературе — тема не новая. Не буду перечислять всех, кто писал об этих священных животных, — от Кота Мурра Эрнста Теодора Гофмана и до Мури Ильи Бояшова. И вот теперь Савелий. Мы-то понимаем, что за котами всякий раз просвечивают человеки». Гофмановского Мурра, пожалуй, вспоминать тоже не будем, но хочется спросить про другого героя немецкого же автора — Оскара Мацерата из романа Гюнтера Грасса «Жестяной барабан», на которого, как мне, по крайней мере, показалось, похож ваш Савелий...
— Вы совершенно правильно вспомнили Гюнтера Грасса. Мне роман «Жестяной барабан» очень нравится, он мне близок, и это одна из любимейших моих книг. И, с одной стороны, Савва и Оскар очень разные, а, с другой, схожего у них тоже много. Тем более «Дни Савелия» — это все-таки роман-путешествие. И Оскар, и Савва переходят из одного места в другое, из одного дома в другой. Бросают, оставляют и теряют. Но вместо барабана мой Савелий всегда носит с собой allegro из концерта Вивальди. На меня повлияли очень многие авторы. Я люблю Беккета, причем как прозаика гораздо больше, чем как драматурга. Хорошо помню, как ехал в поезде в Воронеж на гастроли, это была осень, а я купил себе маленький сборник «Первая любовь». Это такая скупая, высушенная лаконичная проза. А за окном — странный бесцветный октябрьский пейзаж, с этой прозой очень рифмующийся. И вот я его читаю и в голове сочинилась первая строчка из будущего романа (кстати, потом в книгу не вошедшая). Я во многом был вдохновлен этой горькой прозой Беккета. Она довольно безжалостная, точно не оптимистичная.
— Весь текст романа у вас проникнут отсылками к самым разным произведениям — от литературы до музыки и живописи, — которые, очевидно, для вас важны и сильно на вас повлияли. Не было страшно, что читатели этого не заметят и увидят только историю про кота?
— Ну я не собирался играть с читателем в прятки. Закапывать какие-то призы и поощрять его бонусами, если он обнаружит какую-то аллюзию. Самое ужасное, когда отсутствие содержания писатель прикрывает бесконечными цитатами, сложными эпиграфами, чтобы возник такой, знаете, псевдоинтеллектуальный объем. Мол, все не так просто. Смотрите, здесь Рильке, а там у меня Йейтс, а тут Кавафис. При этом, например, у Пруста полно реминисценций, но это не заигрывание. Шарль Сван, допустим, любил носить платок, который увидел в свое время на любимой картине Боттичелли. И Боттичелли появляется не для того, чтобы Пруст мог блеснуть своей эрудицией. Для него важно, что его персонаж подражает любимому искусству. И, в свою очередь, Пруст описывает это, и возникает цикличность, взаимопроникновение искусства и памяти. Вот мне такой подход близок.
— Как в вашем романе происходит с Антуаном Ватто.
— Музыкальное настроение романа создавал концерт Вивальди L`amoroso, а художественное, живописное — Ватто, которого я очень люблю. И мне хотелось, чтобы все было проникнуто этими его полутонами, получувствами и сомнениями. Он художник этой книги.
— Судя по тому, что у вас есть собственная музыкальная группа, музыка в вашей жизни тоже играет не последнюю роль?
— Да, я не могу жить без музыки. Пока у меня недостаточно своего материала (и материал этот электронный), я чаще пою каверы: когда засел за роман, забросил все остальное (кроме театра, разумеется). Я занимался только литературой, но музыку слушаю постоянно. А выступления для меня — это не работа, а удовольствие, но удовольствие важное. Вообще, если бы мне когда-нибудь довелось преподавать актерское мастерство, я бы первым делом сказал ученикам: обязательно придумайте себе хобби. Пока не выберете хобби, вообще не приходите на занятия. Актерство — жестокая профессия. Актеру обязательно нужна отдушина. Творческий тыл. И неважно, что это будет. Можно рисовать, петь, лепить из пластилина, заниматься разведением кроликов, что угодно, главное, чтобы это приносило творческое удовлетворение.
— Для вас имеет значение окружающий контекст и обстоятельства, в которых вы пишете?
— Контекст? Ну, скажем так, я человек впечатлительный. Какая-нибудь трагическая новость может выбить меня из колеи надолго. И тогда работать я не могу. По-хорошему, следовало бы научиться, наоборот, любой излишек негативной энергии перековывать в творчество. Это умение дорого стоит. Как, помните, у Мумий-Тролля: научиться «пули переплавить в струны»? У меня обстоятельства очень простые. Я ночью не пишу. Когда был подростком — да: смешаешь на ночь кофе с кока-колой и пишешь себе спокойно до пяти утра. Теперь я стараюсь по ночам спать. Другие, наоборот, работают только ночами. Здесь есть еще момент: ночью мы все гении. Ты в какой-то момент вводишь себя в такое состояние нервного возбуждения, что голова начинает совсем иначе работать, а потом на утро перечитываешь и … (смеется). В общем, я очень аккуратно отношусь к тому, что называется вдохновением. Это прекрасное чувство, но оно часто уносит меня совсем не туда, куда следовало бы. Я чаще пишу днем. Специально купил себе такие черные занавески. Включаю какого-нибудь Брайена Ино и вперед.
— Если вспоминать слова Хемингуэя…
— … Пиши пьяным, редактируй трезвым? Нет, пьяным я не пишу, только с похмелья (смеется).
— Он еще говорил, что лучше заканчивать на пике. Если дословно, Хемингуэй считал, что «Лучше всего останавливаться, пока дело идет хорошо и знаешь, что должно случиться дальше. Если изо дня в день поступать так, когда пишешь роман, то никогда не завязнешь». Вы разделяете эту позицию?
— Это очень мудрая мысль. Правда, не уверен, что он так сам делал, но звучит отлично. Думаю, он это сказал, когда был уже состоявшимся писателем с колоссальным опытом. У меня такого опыта нет. Хемингуэй умел собой управлять, умел распределяться. Он прекрасно знал, как работает его механизм. Я же пока только узнаю себя самого, проверяю, на что способен. Возможно, пока что я не слишком самому себе доверяю. То есть, если я вижу очертания какой-то башни впереди, пока до нее не доскачу, работать не брошу.
— По тексту романа видно, как сильно вы любите Москву. О реновации в «Днях Савелия» речь тоже заходит, поэтому хочется узнать, как вы относитесь к изменениям, которые произошли с городом?
— В книге происходящее с городом рифмуется с событиями в жизни Саввы. Провалы в почве – это провалы во времени. А про реальную Москву... Я сейчас скажу страшную вещь, за которую мне не будет прощения: город преобразился. Люди научились по Москве гулять, люди научились ей любоваться. Такое количество экскурсий на улицах — ведь это тоже следствие культурного бума, о котором мы говорили. Это звенья одной цепи. Людям хочется узнавать про декорации, в которых они живут. Установка скамеек, урн и велостанций, оказывается, не требовала таких уж нечеловеческих усилий. Но есть и другой момент. Все изменения прекрасны, но, по существу, это не более чем косметика и бутафория. У меня есть друг, прекрасный москвовед Олег Василик. Мы часто гуляем по городу, и вот я понял, что 70% из того, что он рассказывает, — это восторженные воспоминания о том, чего давным-давно нет, уничтожено. Ну и, по большому счету, продолжает уничтожаться.
— В книге Савелий много рассуждает о времени, в частности, о том, как оно сжимается, когда ты становишься старше. Вы сами чувствуете, что времени перестает хватать?
— Время — тема для меня самая важная. И, пожалуй, еще память. Я в книжке написал, что в детстве время приходится тебе в самую пору. А потом с ним начинает что-то происходить. То оно тебе мало, то, наоборот, становится необъятным. Среди всех стихий время — сила самая разрушительная. Единственное, что может с ним совладать, — искусство. И, конечно, мне про это хотелось написать. Я часто это говорю: ведь современный культ накопительства, сложения и умножения — это в каком-то смысле такой легкий способ воспрепятствовать ходу времени (и совершенно, к слову, бесполезный). На самом деле, мы только и делаем, что теряем. И мой Савелий всегда уходит, он всегда расстается, всегда теряет. И возвращается один раз, только чтобы понять, что в ту же воду нельзя войти дважды.
