В апреле 837 года комета, известная теперь под именем Галлея, подошла довольно близко к Земле. Ее раздвоенный хвост растянулся на 80 градусов небосклона. Здравомыслящие люди задавались резонным вопросом: что бы это значило? Одним из здравомыслящих оказался пожилой царедворец на покое Эйнхард, некогда приближенный и биограф императора Карла Великого.
Вот что он решил написать по поводу увиденного своему сверстнику и хорошему знакомому — сыну Карла, императору Людовику I Благочестивому: «Почти все древние сходятся на том, что появление звезды в новом и необычном месте сулит несчастным смертным скорее беды и невзгоды, чем радости и удачу. Лишь Евангелие свидетельствует о спасительном явлении новой звезды: халдейские мудрецы, говорят, ее увидели и, поняв по ее яркому блеску, что родился вечный царь, понесли подобающие его величию дары. Однако о той звезде, что явилась недавно, все видевшие ее уверяют, что облик ее не весел и ужасен и что свет ее сулит беду. Думаю, она предрекает приход заслуженных нами несчастий. Какая, собственно, разница, кто возвещает роду человеческому о гневе — человек, ангел или звезда?»
Средневековый человек знал о траве под ногами и о звездах на небе в целом меньше нашего. Но это не значит, что он был невнимательным или нелюбопытным. Мы также будем правы, если скажем, что о времени тоже знаем больше его: у Эйнхарда не было ни наручных, ни настенных часов, время он измерял молитвой и билами (еще не колоколом) в соседней церкви. Даже по поводу времени празднования главных церковных праздников спорили разные национальные традиции — итоги этих споров мы и сейчас пожинаем. Но важно то, что о Времени в целом средневековый человек, во всяком случае, способный мыслить, думал не меньше, а больше нашего. Волнует ли нас цвет Луны на небосклоне? Ее близость к кромке леса? Или какое-то слишком уж быстрое восхождение Марса? Да и мыслим ли мы о них вообще как о живых существах, таких же тварях Господних, как мы сами, но сильнее наc и — упаси Бог — способных влиять на наши судьбы или свидетельствовать о решениях Промысла?
«Апокалипсис». Фреска в главном нефе церкви Сан-Пьетро-аль-Монте в Чивате, Ломбардия. Фрагмент. Около 1100 года
О том, что сулит нам завтрашний день, мы спросим пару экономистов, пресс-службу президента, Центробанк. Или просто поисковик, который предложит свои дзен-варианты. У средневекового человека, думавшего о завтрашнем дне, был свой «дзен». Он состоял из Священного Писания и бесчисленных комментариев к нему. Большие умники знали языческую классику, но та мало что давала для надежды на будущее: античный человек думал о конце времен намного меньше, чем христианин. Внимательно читая оба Завета, европеец крепко верил в то, что мир сотворен из ничего — и в ничто вернется. Когда это не предмет досужего любопытства, а твоя вера, ты хочешь не хочешь, а встраиваешь свою жизнь и происходящее вокруг в тот короткий промежуток вечности, который называется жизнью, веком, историей.
Эйнхард был глубоко верующим и одновременно глубоко разумным, дипломатичным, практичным человеком. Людовику (которого наверняка недолюбливал) писал редко. Но не мог не предупредить: «Вот если бы беда, которую, по рассказам, принес нашему королевству норманнский флот, оказалась тем самым искупительным бедствием, о котором возвестила ужасающая звезда! Но боюсь, что столь страшное предзнаменование чревато худшим возмездием, даже если вполне тяжкие и горькие муки перенесли все те, кто оказался жертвой бури, пришедшей из океана».
Нашествия викингов (побочным следствием которых стало основание Руси) тогда только начинались, но и первых грабежей, изнасилований, огня на острове Валхерен хватило, чтобы ужаснуться. Было бы легче последовавшее после этого небесное знамение отнести к недавнему прошлому и на том успокоиться. Но умный человек понимал, что думать надо о будущем, даже если осознаешь, что твой собственный путь уже подходит к финалу. Потому что, завершаясь на грешной земле, он только начинается в вечности. Так думал Эйнхард — и, предупредив царственного корреспондента об опасности, пожелал благоденствия его величеству и всему государству. Так думали десятки поколений европейцев.
Умный человек понимал, что думать надо о будущем, даже если осознаешь, что твой собственный путь уже подходит к финалу.
Западное христианство отличается от восточного среди прочего тем, что в храме на Западе читали Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис), одну из самых сложных книг Писания в целом и Нового Завета в частности. И сегодня ее трудно читать с холодной отстраненностью, особенно если оказаться на Патмосе, где, по преданию, совсем уже старый апостол и евангелист Иоанн, любимый ученик Христа, ее написал. Слишком оголены здесь нервы мировой истории — такой, в которой начало времен слито с их концом буквально в нескольких фразах. При этом Откровение говорит не абстракциями, не «громами» и «молниями», которые в каком-то отдаленном будущем спалят мир за его грехи. Оно называет правых и виноватых.
Теперь представим себе, что средневековый человек привычен был видеть в Писании руководство к действию, находил в нем объяснения любому личному поступку и проступку, эпидемии, саранче, землетрясению, неурожаю. Любой войне и любой любви. Фридриху Барбароссе во время коронационных торжеств сыграли «Действо об Антихристе» — все равно что сегодня поставить новоизбранному президенту что-нибудь из Гринуэя: там ведь тоже все названо своими именами. Странное поздравление. Но действие явно воспринял всерьез молодой государь, которому предстояло все же отправиться в крестовый поход (ставший для него последним). Просто его современники, люди XII века, считали, что христианская власть должна сражаться за правое дело с мировым злом.
В одном, на нынешний взгляд, странном месте, городке Чивате, что в предгорьях Ломбардских Альп, около 1100 года построили храм в честь св. Петра. Обитель там на холме стояла еще со времен последних лангобардских королей и Каролингов, что подтверждают и местные предания тех веков, и современная археология. Предания, однако, подкрепили авторитетом самого св. Григория Великого, папы римского, одного из четырех западных отцов Церкви. Папы якобы так любили лангобардских королей и это место так уважали, что отдали последнему из них, Дезидерию, руку апостола Петра, вымоченную (внимание!) в крови апостола Павла, свернувшейся в молоко (символ знания). Вместе с языком священномученика Маркелла, тоже папы, святыню передали на хранение в Чивате.
Обладая такой немыслимой реликвией, следы которой, конечно, не найдены, местные монахи около 1100 года не просто выстроили новый храм, весьма необычный по архитектуре, но и украсили его живописной программой, аналога которой в, казалось бы, везде одинаковой консервативной средневековой живописи не найти.
После полуторачасового подъема с берега озерца входим в храм св. Петра на горе, и сразу все так странно… Восточный фасад смотрит на тебя тремя апсидами, и в одну из них ты входишь. Войдя, оказываешься в коридоре из двух небольших сводчатых помещений. В первом, подняв голову, видишь себя в Небесном Иерусалиме, где 12 голов в полагающихся по Апокалипсису 12 вратах — такие же паломники, как ты сам. Посреди этого Небесного Града — «грядый аки тать в нощи» Христос второго пришествия. Из-под ног у него течет речка, которая в следующем «купе» уже разливается нормальными четырьмя райскими реками. По сторонам тебя, паломник, приветствуют папы Григорий и Маркелл, только что упомянутые. Один — просветитель германцев, другой — мученик, чей язык как бы свидетельствует о том, что церковное предание прямо здесь вот и пребывает, на холме. Чтобы ты не сомневался, что попал в рай, что ты лично спасен, над входом — спасенные души в лоне Авраамовом.
Вошли в неф, оглянулись. У нас над головой — главное чудо, шедевр романской живописи. В роскошную орнаментальную «раму» в технике стукко вписана удивительная, завораживающая фреска, иллюстрирующая 12-ю главу Апокалипсиса. «И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд. Она имела во чреве, и кричала от болей и мук рождения. И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадим. Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей стал перед женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца. И родила она младенца мужеского пола, которому надлежит пасти все народы жезлом железным; и восхищено было дитя ее к Богу и престолу Его. А жена убежала в пустыню, где приготовлено было для нее место от Бога, чтобы питали ее там тысячу двести шестьдесят дней. И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе».
«Апокалипсис». Фреска в главном нефе церкви Сан-Пьетро-аль-Монте в Чивате, Ломбардия. Около 1100 года
Это вкратце, даже если с пространной цитатой. Если всерьез, это место из Апокалипсиса часто воспринималось как единственный библейский рассказ о происхождении зла в мире, до сотворения этого самого мира. Вне времени, вне пространства — потому что ни того ни другого еще нет. Таков уж, извините, хронотоп Откровения. То бишь перед нами буквально изображена битва Добра и Зла. Вне времени и пространства, без имен, без взаимных оскорблений и поиска виноватых. Гармония, царящая в композиции, даже как-то устрашает: неужели на грани катастрофы мир может быть так прекрасен? Но главное, по мне, гармоничность композиции передает уверенность заказчиков — умных монахов конца XI века — в том, что Добро победит.
Средневековую апокалиптику, как любую другую, проще всего прописать по части «мистики», если не душевного расстройства. Воюют-то люди, а не бестелесные ангелы, духи или эльфы. Так и эта удивительная живопись могла ведь возникнуть из чьих-то нездоровых фантазий. Какая разница, что Пикассо вдохновлялся «Сен-Северским Апокалипсисом» XI века, когда в 1937 году писал «Гернику», — Юнг опубликовал его диагноз еще в 1932-м, сопоставив картины знаменитого испанца с рисунками невротиков и шизофреников. Мало ли кого куда несет, в XI веке или в 1937 году?
Я здесь, в каком-то медвежьем углу, до которого и я, грешный, добирался 20 лет, а нормальный турист спокойно едет на лежащее к северу лучистое озеро Комо. Загвоздка, однако, в том, что такая живопись в Средние века никогда не возникала просто так и в отрыве от вполне актуальных событий, местами кровавых. Паломник 1100 года на этой дороге — из Германии в Италию — знал, что ему лично, разглядывая на стене победу Добра над Злом, нужно выбрать между праведным и неправедным сегодня, желательно здесь и сейчас. Чтобы не попасть завтра — впросак, а послезавтра — в геенну. Он думал о скором и неотвратимом будущем.
