Боги мои, так много шума из ничего! При чем здесь я? Такой будет нормальная реакция любого «древника» на разговоры о миллионах, кем-то заработанных на пяти континентах, о каких-то «невзаимозаменяемых токенах», «маркетплейсах», «блокчейнах» и «криптовалюте». Умение пользоваться англо-русским словарем, конечно, поможет в общих чертах разобраться в значении слов. Но как-то соединить их с историей искусства — не самая тривиальная задача. Верните мне моего гранитного Рамзеса, мой Шартр с его витражами, мраморную «Пьету», на худой конец — «Черный квадрат». С их провенансом, историческим контекстом, датировкой, атрибуцией и музейной карточкой. Мне так спокойнее.
Между тем пара дружеских бесед и поверхностный поиск в Сети сразу показывают, что ты последний из могикан, кто еще не написал об NFT. Именно это и дало мне, «древнику» до мозга костей, смелость взяться за перо и поразмыслить на злобу дня.
Non-fungible token принято переводить как «невзаимозаменяемый токен». Человеку, не посвященному в деловую лексику, это мало что говорит, поэтому рискну дать интерпретацию на языке трамвайно-кухонной повседневности: это уникальный жетон. Жетон — это то, что позволяло тебе в доцифровую эру проехать на метро, купить минералку в автомате, позвонить по телефону. В жетонах же с тобой расплачивался советский игровой автомат: в восемь лет я сорвал 777 и потом неделю выменивал их в буфете на твердый рубль. Так или иначе, жетонов всегда было много, они были одинаковыми, и они оказывали тебе какую-то повторяющуюся более или менее крупную услугу, что-то предоставляли в пользование или владение. Так вроде бы и здесь: ты нечто обретаешь. Но оксюморон в том, что этот самый жетон оказывается уникальным, а ты — его единственный обладатель. Возникает вопрос: что тебе с того? Разве это повод потратить на него миллионы долларов, даже если об этом узнает весь мир? И как вообще произведение искусства может стать жетоном?
Чтобы разобраться, рассмотрим конкретный недавний пример. В декабре прошлого года известный турецко-американский художник Рефик Анадол выставил на пляже Фаэна в Майами экран примерно 12×12 м. Мощный компьютер проецировал на него алгоритмически заданные узоры, созданные на основе миллионов фотографий подводного мира, невероятно выразительные, красивые, непредсказуемые — и живые. Они двигались в такт с приливами и отливами, закатами и рассветами. Естественно, экран с помощью графики обрел объем. Это зрелище называлось «Машинные галлюцинации: коралл». По словам очевидца, известного критика Себастиана Сми, публика завороженно фотографировалась на фоне этого миража, прекрасного, но все же не то чтобы невиданного, и рассылала селфи по всему миру. Произведение, существующее вообще-то лишь в процессоре, сразу было продано за $851 130 местной венчурной фирме, превратившись в NFT.
Какие механизмы здесь сработали? Во-первых, эта работа, судя по всему, прекрасна, хоть и существует формально лишь в виртуальной реальности и создана как бы не рукой человека, но обученной его умом машиной, с помощью целой команды дизайнеров. Во-вторых, она выставлялось не где-нибудь и не когда-нибудь, а во время самой престижной в США выставки современного искусства. В-третьих, вау-эффект на фоне атлантического заката накрыл не кого-нибудь, а богатейших ценителей и коллекционеров мира: по дороге из своих номеров на пляж они проходили мимо скульптуры «Исчезнувший, но не забытый» — золотого (естественно) мамонта Дэмиена Херста, запросто так стоящего здесь у тропинки. В-четвертых, Анадол не выскочка. В-пятых, Майами — одна из столиц криптовалютных операций. Miami vice…
Можно, наверное, найти еще ряд важных обстоятельств, включая возвращение арт-рынка к нормальной — красивой! — жизни после пандемии. Но главное налицо: перед нами перформативный акт, в котором собственно произведение — один из участников. Покупатель приобрел не только процессор с зашитым в него образом-алгоритмом, но и все вышеописанное, все то, что флорентиец XV века назвал бы «славой». И эта «слава», естественно, передалась ему, владельцу, ровно так же, как слава Боттичелли передалась Медичи вместе с «Весной» и «Рождением Венеры», слава Мантеньи — взявшим его на зарплату Гонзага, слава Веласкеса — испанским Габсбургам, сделавшим его управляющим дворца.
Анадол совсем не изобретатель электронного искусства — художники экспериментируют с вычислительной техникой с момента ее распространения, то есть последние лет сорок. Об искусственном интеллекте на службе графики и живописи, о соответствующих «дропах», доходах и хайпе я каждый год слушаю доклады своих студентов, в этих вопросах намного более продвинутых, чем я. Однажды они даже подвергли какому-то алгоритму мою собственную фотографию — вышло что-то вроде Умберто Боччони. NFT, проданный Анадолом, совсем не самый дорогой и, скажем так, не самый неожиданный. За десятки и даже сотни тысяч уходят твиты, гифки, мемы, «видосы». Я уверен, что, если, например, «Страдающее Средневековье» захочет продать какое-нибудь свое «Здрасьте!» — «Потолок покрасьте!», желающих найдется немало. Как нашлись они на разного рода прогуливающихся котов и скучающих обезьян.
Мем «Страдающего Средневековья»
Любой историк искусства или критик резонно скажет, что ни в гифке, ни в твите, пусть это первый твит самого Джека Дорси, нет художественной воли, нет высокой технологии, в которых не откажешь Анадолу. Зато есть насмотренность, тысячи, сотни тысяч, миллионы просмотров, за которыми стоит все та же ренессансная «слава». При некоторой фантазии эту самую насмотренность можно сравнить и с намоленностью великих икон, потому что, при всей разнице в целеполагании, речь идет о визуально-эмоциональном контакте между зрителем и предметом. Особенности такого контакта формируют тот визуальный порядок, в котором мы живем, как жили в своих визуальных порядках (или беспорядках) все без исключения наши предки, от молчаливых художников Альтамиры до учеников Малевича и Кандинского.
Спросите себя, сколько времени вы проводите перед экранами, горизонтальными и вертикальными. Тем более что телефон любезно предоставит вам эту информацию, даже если вы его не спрашивали. «Экранное время» многое, если не все, объясняет в переживаемой нами глубочайшей трансформации художественной деятельности в целом, нравится нам это или нет. Потому что искусство рождается там, куда смотрят. Да, мем может показаться слишком уж простым, чтобы стать предметом коллекционирования неким «нормальным» коллекционером. Тем более что он всем доступен. Но NFT общедоступную гифку делает твоей, причем настолько, насколько ты пожелаешь, а захочешь перепродать — электронный сертификат автоматически делает тебя, первого обладателя, частью истории произведения, невыбиваемым звеном в цепочке провенанса. Ты — звено блокчейна!
Теперь представьте себе, что просвещенный герцог Жан Беррийский в 1400 году собирал не только братьев Лимбург, прекрасные иллюстрированные рукописи, камеи и прочую «ювелирку», но и невзрачные, но стоившие намного дороже мощи святых — и в них видел залог спасения и для себя, грешного, и для немалого семейства. Представьте, что Медичи выкладывали круглые суммы за алтарные образа не только для того, чтобы приобщиться к славе очередного Фра Беато Анджелико, но и чтобы замолить свои (немалые) грехи и чтобы все вокруг об этом знали. Они же ставили собственные восковые статуи в молитвенной позе в храмах, чтобы те там за них, как живые, молились в ночной тишине и прилюдно, на мессе. До рождения реалистического портрета в XIV веке, на протяжении всего Средневековья, благочестивые, но воинственные графы и короли помещали свои криптопортреты в тех же храмах, поближе к небу и подальше от грешной земли. А в крипты, под алтарь и под замок, чтобы никто не видел, ставили самое ценное и дорогое, ларцы с мощами, добытые правдою и неправдою. Все эти прекрасные, но странные произведения искусства, созданные совсем не ради «искусства», были международной криптовалютой на протяжении столетий. Ее стоимость и надежность были такими же зыбкими, как у биткоина или эфира последних лет. Но в годину испытаний, чего хватало в те времена, положиться можно было разве что на эти самые мощи и их ларцы, крипты, церкви, аббатства. Так ли далеко мы от них ушли в годину испытаний?
Фра Беато Анджелико. Алтарный образ Сан-Марко. Ок. 1440 года. Флоренция, Национальный музей Сан-Марко
Мои аналогии, скорее всего, покажутся соседу по цеху медиевистов надуманной, откровенной данью моде, а всем остальным — интеллектуальной забавой. Это не совсем так. Художник во все времена и во всех цивилизациях шел в ногу с обществом, в том числе отгородившись от него завесой гения, дурного характера или монашеской аскезы. Не существует творчества без зрителя, даже если произведение предназначается взгляду небес или жреца, как фидиевская «Афина» в целле Парфенона. Микеланджело оставлял следы резца и зубила на мраморе, потому что его современник видел в его, Микеланджело, резце и зубиле присутствие божества. Современный художник, например мой друг Миша Либерти, оставляет свой след на кирпиче, на витраже, в надувном слоне. Но он же постоянно экспериментирует с самыми современными графическими программами, с приложениями для телефонов и сам создает приложения. Не существует Миши-художника без Миши — экспериментатора цифрового мира. И таких замечательных молодых экспериментаторов сейчас множество.
Миша Либерти. #Slonik. Venice Beach. Лос-Анджелес
Мы вольны видеть выходцев с разных планет в выпускнике Суриковского института и в таких цифровых кочевниках, как вольны не принимать за произведение искусства «Черный квадрат» (как выразился один наш политик, ему «милей реализм»). Мы просто должны учитывать, что ровно теми же вопросами задавались во все эпохи, даже если не всегда до нас дошли отголоски жарких споров. Наши непререкаемые, отлакированные тысячелетиями «шедевры» могли вызывать у современников совсем иные чувства, чем у нас, или не вызывать вовсе. О том же Парфеноне сограждане Перикла и Фидия не оставили ни одного воспоминания, но возмущались ушедшим на него бюджетом Афинского союза. В Реймсе XIII века, когда строили новый собор для королевского помазания, переругались все, включая королевскую семью. В Шартре в конце XII века шептались, что старый собор сожгли специально (едва не спалив хранившуюся там плащаницу Девы Марии), чтобы выстроить на пепелище нечто невиданное. Ренессансные папы снесли великую базилику Св. Петра в Ватикане, сгубив даже мозаику Джотто, чтобы освободить площадку Браманте, — и критика не заставила себя ждать. Если бы не выстроили потом нынешнюю базилику, великие «меценаты» Лев X и Юлий II оказались бы в геростратах. История искусства — история не только открытий и свершений, но и разрушений, рискованных предприятий и преступлений.
И последний характерный, широко известный в узком кругу медиевистов пример. Около 1130 года знаменитый аскет Бернард Клервоский, аббат, тонкий писатель и психолог, приехал в Клюни. В то время это был крупнейший монастырь Запада, только что отстроивший свой главный храм, а потом ставший на века самой большой церковью христианского мира, пока в 1800 году там не оставили камня на камне новые владельцы. Он увидел там новейшее, тончайшее, самое что ни на есть возвышенное искусство своего времени: удивительно светлую огромную базилику и прекрасную пластику в камне, украшавшую неф и клуатр. Вот что он нашелся сказать потом по этому поводу: «К чему в монастырском клуатре, где братия предается чтению, эти смехотворные чудовища? Эта странная уродливая красивость и это красивое уродство? Что здесь делают грязные обезьяны, дикие львы, страшенные кентавры, полулюди-полузвери, пятнистые тигры, сражающиеся рыцари, трубящие охотники? То при одной голове увидишь множество тел, то на одном теле — несколько голов. То у четвероногой твари — хвост змеи, то рыба красуется головою зверя. Смотришь: спереди — конь, сзади — коза, или наоборот: рогатая голова покоится на туловище лошади. Повсюду является взору такое немыслимое разнообразие форм, что скорее будешь читать на мраморе, чем листать книгу, и весь день глазеть на эти произведения, вместо того чтобы размышлять о Божием законе. Боже праведный! Если здесь не стыдятся глупости, то пусть хотя бы пожалеют средств!»
Аллегория музыки. Капитель из несохранившегося хора базилики Клюни III. Начало XII века. Клюни, Музей аббатства
В этой филиппике — отголоски многовековых дискуссий о предназначении искусства, о сути красоты, о Боге и вере. Но мы должны себе представить, что он выступил против мощнейшего «перформативного акта» своих дней, самого смелого, что было совершено в визуальном порядке тех лет, — клюнийского искусства, того самого, которое мы называем сегодня «романским стилем». Значит ли это, что он эстетически бесчувственный ретроград? Или что нынешний «древник» вроде меня мыслит схожим образом? Страшно даже подумать, что сказал бы святой Бернард, оказавшись на фестивале Burning Man, но медиевист найдет для себя много интересного.
Новое вообще, пробивая себе дорогу в будущее, во все времена рисковало привычной стариной. Новый визуальный порядок тоже не может не вызывать дискуссий, кривотолков, зависти, заслуженной и незаслуженной критики. Художественная воля, основа эстетической деятельности человека, вездесуща, эстетическая функция, словно газ, заполняет собой любое пространство, освобожденное какой-либо иной функцией. Это — доказанные факты. То, что мы не узнаем наш мир через год-другой, тоже сегодня очевидно всем. То, что в наступающей эре Web 3.0 искусство будет существовать и активно развиваться именно при помощи NFT, еще вовсе не доказано, несмотря на внимание всех серьезных музеев, на явные успехи многих цифровых художников, коллекционеров, аукционных домов и бизнесменов. Но из искусствоведов, как и из историков, никудышные пророки. Если бы серьезному парижскому критику 1890 года сказали, что будущее за Ван Гогом, Гогеном, Сезанном и Мунком, он бы и разговаривать не стал. Я читал много средневековых пророчеств, но профессиональным эсхатологом не стал. Однако уверен, что NFT суждено быть одной из площадок, на которых будет рождаться и развиваться, среди прочего, искусство. Нужно лишь научиться видеть в искусстве приключение и не отводить глаз.
