Есть особенная, всем знакомая детская радость, наклонившись, раздвинуть зелень в белых соцветиях и обнаружить крошечную красную ягоду земляники.
«Экстаз — раздвинуть — лепестки» — так звучит текст из трех слов на одной из работ Пивоварова. Ягода немедленно отправляется в рот, похрустывая невидимыми песчинками на зубах. В городе это было бы неприемлемо, в лесу — более чем. Человек на природе подчиняется ее законам, словно на болоте или в шумящем высокой травой поле он перевоплощается телом и разумом в иную версию, пригодную для дождя, ветра и грязи. Путь наименьшего сопротивления. В асфальтированной жизни пытаешься подстраивать реальность под себя, на природе стремишься слиться с пейзажем и стать его частью. Эта игра требует определенной ловкости, естественная, казалось бы, связь человека с землей становится упражнением, которое в конечном итоге называют «опытом». Навык быть гибким к различным природным особенностям ценится городскими очень высоко, подобно некому физическому или даже интеллектуальному достижению, и явно указывает на внутренний стержень. Впрочем, я начинаю догадываться, что представление о связи человека с природой несколько искажено, и человек всегда скорее сопротивлялся природе и отгораживался от нее, даже в попытках сближения.
Загородное купание. Пресноводное дно всегда илисто, другого я никогда не видела, хотя знаю, что оно существует. Любое погружение в подмосковные водоемы — исследование ступнями желеобразных прохладных субстанций, смесь страха и отвращения на глубине, приятные водные поглаживания на поверхности. Ступня не чувствует под собой твердого, только маслянистый кисель, обволакивающий пальцы. Вязкое дно. Руки инстинктивно складываются под подбородком, плечи подпрыгивают, дыхание замирает, медленный выдох зажмуренных глаз в зеленоватую воду.
Тина распласталась длинными зелеными прядями по берегу, сходство болотных локонов с человеческими волосами будоражит воображение, и, сжимая водорослевые волокнистые косы в руке, невольно содрогаешься от мерцающего сомнения: точно ли это мшистое дно, а не русалочьи следы.
Природа всегда ставит меня в неловкое положения ужаса и восторга, я признаюсь, что мне нравится на нее смотреть не столько издалека, сколько из-за стекла, навык соприкасаться с ней физически, не образно, требует усилий. Ведь загородная жизнь и то, что подразумевается под «природой», едва ли вещи похожие. Стриженные лужайки в стандарт шесть соток с не просто магазином, а супермаркетом за поворотом — имитация, промежуточный вариант. Природоподобный городок. Ведь когда оса кружит над столом, я захожу в помещение. И все же, природа всегда вызывает то ребяческое любопытство, желание испробовать окружающее на вкус и ощупь. Сесть на корточки, чтобы разглядеть мох у корней дерева, приподнять слой лишайника, погладить скользкую шляпку гриба, сорвать ягоду, раздавив ее в подушечках пальцев, чтобы увидеть — сок внутри нее красный или прозрачный? Тактильность — главенствующий отличительный способ взаимодействия.
Усыпанные же снегом пейзажи, лишенные горизонта, считываются мной как отсутствие природы, не ее проявление. И снежный покров не так благоволит прикосновению, хотя надо признаться, что дотронуться кончиком языка до острой прозрачной сосульки все еще представляет неподдельный интерес. Изрезанная темными полосками ветвей белизна слишком безмолвна и бестелесна, чтобы быть живой, а природа и есть сама жизнь. Зима властвует над природой и берет ее в плен, и, заходя в зимний лес, я думаю о том, что пространство природы скрыто под снегом, но не является им. Я жду ее освобождения. Пространство природы — лето.
Цветаевское «Я буду любить тебя все лето» все еще звучит дольше, чем вся жизнь. Ведь лето бывает только прошлым и следующим, никогда не настоящим. «Прошлое лето» — угол картинки расплывается в бледно голубую дымку. «Следующим летом» — затылком чувствуешь оранжевое тепло того, что может случится, но, скорее всего, не случится никогда. Даже словосочетание «этим летом» всегда подразумевает некое будущее. Сказочное заведомо утраченное время. Никогда не настоящее. Никогда не.
