— Не первый раз в Москве?
— Уже четвертый. Я приезжал с перформансом сюда, в Москву, и в Санкт-Петербург раньше. Искусство вообще мой паспорт, оно меня приводит в новые страны. Я всегда хотел попасть в Россию, мне, латиноамериканскому ребенку из Нью-Йорка, это было все равно что слетать на Луну!
— С российскими граффити-художниками довелось пообщаться? Что бы вы сказали об их стиле?
— Одно слово — хардкор! Они очень увлеченные и очень серьезно относящиеся к тому, чем занимаются.
Многие люди считают, что стартовали с нуля и чего-то достигли, а я начал с минус десятого этажа
— Давайте вернемся к вашему детству, вы выросли в Гарлеме. Как граффити появились в вашей жизни?
— Я вырос в очень бедном районе. Гарлем в 1980-е — это наркотики повсюду и ощущение, что будущего у тебя нет. Ну то есть если многие люди считают, что они стартовали с нуля и чего-то достигли, то я могу сказать, что я начал с минус десятого этажа. Единственным проблеском в этом беспросветном мире были люди, которые писали свои имена на стенах. Я думал: вот они действительно свободны! Это андеграунд, они могут делать все что хотят. Я никогда не хотел быть частью американской системы. Я увидел граффити и подумал: я тоже хочу делать это! Сначала у меня даже баллончика не было, я начал писать маркером свое имя — JonOne — в доме, в котором жил. Исписал все до четвертого этажа, на котором была наша квартира. Потом пришла охрана и сказала моей матери: «Если ваш сын не прекратит, то мы вас выселим». Ну мама сказала мне: «Перестань делать это в здании». Я послушный, поэтому решил — буду рисовать за пределами дома! И я начал писать свое имя на улицах, в метро... куда бы я ни отправлялся, я оставлял свой тэг, это было чем-то сродни животному, помечающему свою территорию. Меня вообще ничто не интересовало, кроме этого, — не интересовала модная одежда, даже девушки у меня не было. Вместо всего этого я ходил ночью в туннели. Я мог уйти в пятницу и вернуться в воскресенье. Еще и грязный. Мама просто сходила с ума! Меня считали странным, но я начал встречать таких, как я. Потом меня стали звать на выставки, арт-тусовки. Когда я впервые оказался в мастерской художника, я понял, что вот тут мое место, а не в офисе.
— Кроме JonOne был еще тэг Jon156, что такое 156?
— Я жил на 156-й улице! В гетто с кучей крэка. Свою арт-группу в 1984-м я тоже назвал 156 All Starz.
— Вы начинали рисовать в метро. Нелегально. Были какие-то действительно страшные ситуации в это время?
— Разное было. Всякие ситуации с полицией, но я бегал слишком быстро, чтобы они меня поймали. Правда, один раз я оказался в тюрьме — за воровство. Украл краску, мне не на что было ее купить. Еще был случай, когда огромный амбал подошел и плюнул на меня на станции — он как бы сказал мне, что я отброс. Ну еще был случай, когда я чуть не умер... Дело было так. Когда хочешь вернуться и дорисовать что-то, ты прячешь краску, чтобы, если тебя поймали в метро, ты был чист. И я решил спрятать баллон под стоящий состав. Я просто с головой нырнул под вагон, чтобы получше ее припрятать, а состав начал двигаться... Это было на Рождество, кстати. Но и это меня не остановило! Такие вещи делают тебя сильнее.
— А потом вы встретили Филиппа Лемана (Bando), граффити-художника из другого мира, потомка основателей банка Lehman Brothers, который привез граффити-культуру в Париж...
— Да. Тогда не было интернета. Мой стиль отличался от других — многие были графичны или фигуративны, а я рисовал абстракции. Сначала меня не понимали. Я был как тот парень на танцполе, который танцует не как все. Ну вот так меня и заметил Bando. А он, совершенно верно, был богатенький парниша. У его семьи было свое крыло в Метрополитен-музее (речь о коллекции Роберта Лемана. — «РБК Стиль»)! Мы познакомились, и он мне начал рассказывать, что в Париже тоже увлекаются граффити... Когда мы встретились, все, чего я хотел от него, это чтобы он купил мне бутылку пива, а он пригласил меня в Париж. Я поехал сделать одну стену в Сталинграде — и уже не вернулся в Нью-Йорк!
— А потом вы остались жить и работать в арт-сквоте Hospital Ephemeral... Как бы вы его описали?
— Мне всегда нравилось смотреть, в каких студиях работали художники типа Матисса или Бэкона. Я любил такие музеи. И вот я думал, что когда-нибудь и у меня будет своя студия. Hospital Ephemeral стал для меня такой студией. Там было так много художников! Были граффитчики, A-One, например, Sharp. Но далеко не только граффитчики. Там было где-то 150 художников, включая таких, как Роберт Лонго. Там даже жил один лауреат Нобелевской премии по литературе.
— На холсте вы там начали писать?
— Нет, раньше, в других сквотах. Но это было всегда так: шесть месяцев ты там работаешь, потом приходит полиция, и ты бросаешь все, твои вещи и твои работы теряются... Ты перемещаешься в новый сквот, все нестабильно! А Hospital Ephemeral был стабилен. Я прожил там пять лет. И у меня был ключ свой, у нас было электричество, вода, а полиция не могла взять и войти. Наконец можно было сосредоточиться на искусстве!
— Насколько я знаю, ваша работа 1993 года, созданная в Hospital Ephemeral, поставила в 2007-м рекорд продаж граффити во Франции, почти €25 тыс.
— Да, на то время это был рекорд.
— Когда вы поняли, что на то, что вы делаете, можно жить? И может, даже неплохо жить?
— Сложно сказать. У меня выбора не было. Я был безработным и мог зарабатывать только этим. Единственной опцией было предлагать людям купить мою работу.
— У вас впечатляющий список выставок. Какая была первая?
— Групповые были еще в Нью-Йорке, а первая персональная — в Берлине. Это было в Gallery 45 в 1990-м. Я вообще часто бывал в Берлине, первый раз решил поехать туда, чтобы написать на Берлинской стене... А скоро в Германии откроется первый музей уличного искусства!
— Среди всех выставок, шоу какие были наиболее важными для вашей карьеры?
— В Galerie du jour agnès b. Она прекрасная дама и коллекционер. Конечно, участие в выставке Born in the Streets—Graffiti в Fondation Cartier в 2009-м.
— Вы сотрудничали с разными брендами: LG, Lacoste, Air France, Perrier, Guerlain, сейчас вот для Hennessy сделали лимитированную серию... Как вы выбираете, с кем работать? И вообще насколько тяжело адаптировать искусство к продуктовому дизайну?
— Несложно. Но выбирать правильных партнеров важно, я бы не согласился сотрудничать с брендом, у которого нет никакой связи с миром искусства. Я бы не стал делать что-то для Coca-Cola, McDonald’s, или KFC. То, что производит компания, должно быть мне близко. На сотрудничество с Hennessy я сразу согласился, потому что я видел, какие проекты они реализовывали с другими художниками, и сам очень хотел попробовать себя. Мне нравится формат: мы не только поработали с продуктом, мы еще устраиваем посвященные ему вечеринки по всему миру. И каждый раз я выступаю с перформансом, создаю работу на глазах у публики. Перформанс мне близок: я еще в детстве их устраивал, правда, иногда появлялась полиция и приходилось сворачивать шоу и убегать!
— Кто из художников на вас повлиял?
— Многие граффитчики старой школы, которые вообще затащили меня на этот поезд. Но вообще — на меня влияет искусство в целом, каждый музей, в котором я был... Могу назвать и Баския, и Матисса, и Рембрандта.
— Во Франции вы не просто стали знаменитым, а добились признания на государственном уровне — вас наградили орденом Почетного легиона в 2015-м. Как вообще вам, иностранцу, это удалось?
— Художникам такая честь выпадает нечасто, особенно таким, как я. Я думаю, это не меня признали, это граффити признали как искусство.
— Когда вообще, как вам кажется, граффити начали признавать как искусство? Когда отношение изменилось?
— Я бы сказал, с 2001-го все начало меняться, с коллективной выставки в Galerie du jour agnès b. До этого выставки граффити устраивало в основном наше же комьюнити, а тут был первый случай другого рода шоу. На нас перестали смотреть как на вандалов, уродующих улицы.
