Ксения Собчак в Петербурге третий день. Она в светлом брючном костюме, с алым бейджиком Петербургского экономического форума. В руках у нее розовый микрофон телеканала «Дождь». Сейчас она журналист, интервьюирует съехавшихся на форум чиновников и бизнесменов. Почти в каждом интервью спрашивает про Олега Сенцова и про Кирилла Серебренникова. Почти каждый собеседник Собчак уходит от ответа. В перерывах между интервью она проводит творческий вечер в одном из питерских книжных магазинов, ведет круглый стол Сбербанка, участвует в десятке светских и деловых мероприятий.
Документальный фильм «Дело Собчака», пусть и неофициально, часть ПМЭФ: большинство зрителей съедутся на показ прямо с форума. Со сцены Собчак скажет, что ей было важно, чтобы первый показ фильма состоялся именно здесь: в городе, мэром которого был ее отец, в городе, где родилась она.
Это не официальная премьера, а закрытый предпоказ. За три часа до мероприятия мы встретимся за углом кинотеатра «Великан». Собчак устала. Она снимает туфли, поджимает ноги, просит принести ассорти сашими.
— Фильм «Дело Собчака» начинается с того, что вы говорите, что шли к его созданию 18 лет. Что такого случилось в 2017 году, что вы решили: время пришло, надо снимать?
— Но у меня совсем не так все устроено, как вы описываете: это происходит не по щелчку, это постепенный процесс. У меня есть несколько мечтаний, вещей, которые очень хочу сделать, про которые я много думаю и понимаю, что рано или поздно я обязательно это сделаю…
— Например? Чтобы было понятно.
— Это могут быть самые разнообразные вещи: от телевизионной карьеры до полнейшей перемены жизни, как, например, произошло семь лет назад (вероятно, имеется в виду активное участие Собчак в протестном движении 2011–2012 годов. — Прим. ред.). Такие вещи в тебе зреют и дозревают до точки, когда реализация неизбежна, понимаете?
— Не очень.
— Ну, допустим, я мечтаю посетить Африку. Значит, ни в коем случае не надо насиловать себя, собирать эту поездку, стиснув зубы. Надо просто помнить, что есть такая мечта. И тогда в какой-то момент все само организуется лучшим образом: время и пространство раздвинутся, появится хорошая компания, все сложится, я поеду и вернусь из поездки с потрясающими воспоминаниями.
С фильмом — то же самое. Я долго мечтала сделать настоящий фильм о папе, увековечить его память так, чтобы вышло не мемориальное кино, а фильм-высказывание, который объяснит все, что с Собчаком произошло, но будет еще и моим фильмом о папе.
Чтобы соединить эти две вещи, от меня требовался очень высокий уровень честности; долгое время я не была готова. Но идея фильма меня не отпускала. В какой-то момент я даже начала работать с режиссером, это очень уважаемый человек, я его люблю, но у нас ничего не получилось.
— Кто это? И почему не получилось?
— Мне кажется, было бы неправильно называть его имя. Но это очень талантливый, потрясающий человек. Мы делали и, надеюсь, еще будем делать какие-то проекты. Но тогда я просто поняла, что мы по-разному видим результат, по-разному смотрим на процесс. С [режиссером фильма «Дело Собчака» Верой] Кричевской было иначе: мы поняли друг друга мгновенно. Она — человек с горящим сердцем, очень эмоциональная. И работать нам было иногда трудно, но невероятно круто. Вера — настоящий огонь, настоящая честность.
— Вы приняли решение снимать фильм об отце в 2017-м. Тогда же, когда решили участвовать в выборах. Как это связано?
— Это не связанные между собой события. Просто после того, как я посмотрела фильм [Веры Кричевской и Михаила Фишмана о Борисе Немцове] «Слишком свободный человек», пазл сложился, я осознала, что готова снимать фильм о папе, я хочу это делать с Верой, и я понимаю, как это сделать. Дальше, как часто бывает в таких историях, ветер стал нам сопутствовать: герои начали соглашаться на интервью…
— Вы их просили?
— В основном — да.
— Кто брал интервью?
— Практически все — я. За исключением тех, которые я не могла брать по этическим причинам: [заместитель Собчака, выигравший у него выборы] Яковлев, [политтехнолог, главный идеолог кампании против Собчака 1996 года Алексей] Трубецкой-Кошмаро̀в, [бывший начальник службы охраны президента Ельцина Александр] Коржаков. Мне было бы по-человечески трудно оказаться рядом с этими людьми и как-то, ну я не знаю, удержать себя в журналистских рамках. И непонятно, были бы они со мной откровенны. Хотя, например, Невзоров, с которым говорила я, с большим удовольствием говорил мне гадости про отца и про маму в лицо.
— А как вы вообще для себя решали, кто вы в этом фильме — дочь или журналист?
— Я дочь Собчака, которая выросла и стала журналистом. И мне показалось важным разобраться в том, каким был мой отец и что с ним произошло.
— Анатолия Собчака не стало, когда вам было восемнадцать лет. Прошло еще восемнадцать. Угол зрения неизбежно меняется.
— Меняется, да. Менялся. Но я хорошо помню, что чувствовала, когда папа умер. У меня было ощущение, что обрушилась какая-то стена, которую я считала непоколебимой. Понимаете, я жила в уверенности, что папа вечный, что наша жизнь — она вечная, что я нахожусь в безопасной ситуации, где папа всегда меня защитит, где у нас семья, и какие бы невзгоды и проблемы ни случились — они воспринимаются как решаемые. Все это исчезло в одну секунду, и меня накрыло ощущение какой-то абсолютной брошенности: я должна была теперь со всем справляться сама.
Мне это ощущение стало понятным, когда я [в проекте Первого канала «Цирк со звездами»] ходила по канату: ты делаешь, делаешь, делаешь одно и то же много месяцев, у тебя прекрасно все получается, с закрытыми глазами. Потом тебе говорят: «А теперь тот же канат, но без страховки». И вот одно это ощущение, что у тебя больше нет этой веревочки, делает тебя в десять раз собраннее, сконцентрированнее, ты понимаешь, что больше нет шанса на ошибку. Это чисто психологическая вещь.
Когда папа умер, мне было восемнадцать, я уже жила без него, я и так шла уже без него по своему канату, но стена обрушилась, веревочка оборвалась: больше тебя некому защитить, дальше — сама.
— Но в последние два года жизни Собчак — и это есть в фильме — сам, как мне кажется, нуждался в защите.
— Я теперь это понимаю, да. Тогда я считала, что папа — мощный, гигантский, с ним ничего невозможно сделать, его невозможно посадить в тюрьму. Я, честно говоря, гораздо позже поняла, насколько мы действительно были близки к тюрьме. В то время мне казалось, что родители сильно преувеличивают ситуацию.
— Они с вами разговаривали вообще об этом?
— Нет. В этом была проблема. Они практически ничего не говорили, они пытались меня от этого как бы оберегать. О том, что с нами происходило в самый тяжелый момент их жизни, родители мне рассказали только спустя какое-то время. И у меня сложилась неправильная картинка в голове: я считала, что, рассказывая, они сильно драматизируют произошедшее. Ну знаете, как все эти байки: я пошел на охоту, а тут — медведь, и я один на него с ножом!
Годы спустя я поняла, насколько жестокой была травля папы, как серьезно нависла над Собчаком угроза тюрьмы. И какого на самом деле мужества родителям стоило мне обо всем этом не говорить: продолжать сохранять иллюзию обычной жизни, устраивать какие-то там мне дни рождения... Знаете, фильм очень сильно дополнил ту картину, которая была у меня в голове, я много узнала о том, что на самом деле происходило с мамой и папой.
— В фильме несколько раз слышна ваша реакция на то, что говорят ваши собеседники: вы потрясены и некоторые вещи как будто слышите впервые…
— Это правдивое ощущение.
— Самым странным в этом смысле выглядит ваше интервью с мамой (вдова Анатолия Собчака, сенатор Людмила Нарусова. — Прим. ред.).
— Знаете, мы с моей мамой, в принципе, никогда так откровенно не разговаривали. У нас никогда не было такого длинного разговора про прошлое — сколько мы там проговорили, часа три или четыре?
— Правда?
— Да. Это была такая психотерапия. Мама у меня сложный человек. Есть темы, на которые она не хочет говорить, потому что это больно и трудно, и она предпочитает не говорить. Как ей откажешь в этом праве? Это ее такой способ защищаться от мира: мама всегда немножко барон Мюнхгаузен. Она много пережила, она может себе позволить молчать и уходить от ответов. Но мне поговорить с ней было очень важно. И я рада, что этот первый разговор у нас состоялся.
— На всех фотографиях и кадрах хроники, что остались от Собчака и скрупулезно собраны в фильме, хорошо видно, как ваша мама смотрит на вашего папу: это взгляд женщины, влюбленной как будто даже больше, чем позволяют приличия.
— Они всегда были влюблены друг в друга, насколько я помню. Я их не видела равнодушными. Мама обожала папу. Когда папа умер, она не то что замуж ни за кого не вышла, у нее даже никого не было. Она ни в чью сторону просто не посмотрела. А она могла устроить себе более чем успешную личную жизнь: у нее были поклонники, которые даже меня атаковали: «Ксюша, почему мама не откликается, может быть, это ты против?» В нее был влюблен и влюблен до сих пор один достойнейший, симпатичнейший и вообще прекрасный человек. Все без толку. Ей никто не нужен.
Она любит только отца. И любила всю жизнь: страстно, ревностно, совершая огромное количество ошибок из-за этой любви. Но по-настоящему. Знаете, я думаю, что мама любила папу больше, чем меня. Мне это немного горько, но это так.
Я хорошо помню, что чувствовала, когда папа умер. У меня было ощущение, что обрушилась какая-то стена, которую я считала непоколебимой
— Вы общались в детстве со своей [старшей, от первого брака Анатолия Собчака] сестрой Машей?
— Нет. Практически нет.
— А сейчас?
— Во взрослом возрасте у нас тоже никакого, к сожалению, общения не вышло. У этого были свои причины в прошлом. Когда я родилась, Маше было 15 лет. Моя мама очень ревновала папу к первой семье. И она как следует постаралась сделать, чтобы мы мало общались. Это был не мой выбор. Но я выросла в ощущении ревности папы к еще какой-то дочке. Мама могла, например, на мой вопрос «А где папа?» ответить: «У Маши. Ты смотри, Ксюша, а вдруг он Машу больше любит?» И я ревновала невероятно. У маленьких детей это совсем не та ревность, что у взрослых. Это скорее ощущение недостатка любви. Недолюбленность.
Я часто сейчас об этом думаю. Я мозгами понимаю, что Маша — прекрасный человек, что она обожала папу и имеет на него право не меньше, чем я. Но я не могу переступить через свое детство. Удивительно: сейчас вы спросили, и я тут же вспомнила, что очень хотела позвать Машу на фильм об отце. Помнила, помнила… А в последний момент забыла. Не со зла. Так, видимо, подсознание сработало. Страшно в эту историю вернуться, непонятно, с какого момента начинать: мы были лишены друг друга в детстве, как теперь это наверстаешь?
Единственное, что я могу в смысле исправления ошибок, — я делаю все, чтобы [дети Максима Виторгана от первого брака] Полина и Даня как можно чаще бывали у нас дома и чувствовали себя с Платоном родными. Мы дружим и классно общаемся. А своего детства я уже не изменю.
— Что вы помните об отце своего детства?
— Как я, увидев, что он спит у себя на диване, бегу к нему, забираюсь под бок и просто лежу или засыпаю, обняв его. А папа храпит. Он всегда храпел. Мне это нравилось. Мне нравилось его обнимать.
Я часто просила его положить мне руку на голову. Я любила это ощущение руки на голове. Оно невероятное: ты под защитой огромной, мужской, самой главной в твоей жизни ладони.
Еще помню, что он был совершенным ребенком. Когда в Петербурге появились первые снегоходы, мы были за городом и какой-то приятель дал нам попробовать. Ну, мне дал, мне уже лет 13 было. А папа выхватил у меня этот снегоход из рук и сам понесся. Я кричу: «Пап, пап! Подожди, дай мне!» А он: «Ну Ксюша, ну пожалуйста, еще хотя бы один кружочек». Он очень хулиганистый был, и у него было очень редкое чувство юмора. Вот, наверное, все. На таком расстоянии, как у нас, воспоминания бледнеют, стираются. Я помню мало.
— Люди, которые разговаривают с вами об отце в фильме, занимают сегодня самые высокие посты в стране. Но в вашей жизни они появились значительно раньше, чем в нашей, да и в ином качестве: [президент России Владимир] Путин был помощником Собчака, [глава Росгвардии Виктор] Золотов охранял вашего отца. Кстати, это, кажется, вообще его первое публичное интервью.
— Первое, да.
— Так вот, какие у вас сейчас друг с другом отношения?
— Слушайте, ну прошло 18 лет! Я ни с кем не общаюсь из этих людей, у нас нет личных отношений.
— Но Путин говорит вам «Ксюша».
— Для него я знакомый человек, из юности. И раз уж я появляюсь иногда в его вселенной, то он меня вспоминает. Это как, знаете, вы живете где-то в своем мире и вдруг прилетаете в аэропорт на своем частном самолете. И на стойке паспортного контроля в девушке, что штампует паспорта, случайно узнаете свою школьную подружку. И вы, конечно, говорите: «О, Ксюша, привет», — такое сентиментальное чувство из прошлой жизни. Поздоровались тепло — и пошли дальше. Все!
Это действительно трудно понять со стороны: в моем прошлом мой папа был мэром города, а эти люди были его подчиненными. Но это осталось в моем прошлом. Думаю, что в прошлом Путина нас с мамой нет. Да и вообще, это противоестественно — мерить все меркой прошлого. Ну вот я маму спрашиваю: «Слушай, вы в 90-е общались с Ротенбергами?» А она: «Ксюш, конечно нет. Ты пойми, это был не наш уровень. Мы с Ростроповичем, со Спиваковым общались, с Плисецкой. Ну при каких обстоятельствах, да и зачем, я могла пообщаться с Ротенбергом?»
А сейчас и мама, и я — это не уровень Ротенбергов, как я понимаю. Я к этому стараюсь относиться как к естественному ходу вещей: я же ничего не сделала для того, чтобы родиться в той семье, в которой я родилась. И не от меня зависело, что эта жизнь в какой-то момент закончилась.
— Для кого-то закончилась, для кого-то резко изменилась к лучшему.
— Ну, это же справедливо. Если вы о том, что произошло конкретно с В. В. [Путиным], то это было справедливо. Мы можем, конечно, обсуждать, что из этого вышло, к чему привело страну, как все пошло и куда зашло. Но то, что он стал президентом, — это закономерно. Он последовательно шел к этому успеху, и в этом есть часть некой справедливости.
— Но в фильме Путин, рассказывая о риске, на который шел ради спасения вашего отца от тюрьмы, говорит: «Я для себя никакой головокружительной карьеры не представлял».
— Да, не представлял. Но он был человеком, который работает с утра до вечера. Путин был тем, кому Собчак, уезжая на концерт к тому же Ростроповичу или Спивакову, мог доверить какую-то важную работу. И Путин сидел днями и ночами эту работу выполнял. Это заслуживает уважения и признания.
— Но ощущения, что Собчак с Путиным и с другими людьми, которые мелькают рядом с ним в кадрах хроники, были, что называется, «одной крови», не возникает.
— Понимаете, есть проблема: люди «одной крови» — они не могут тебе дать того, что требуется при управленческом типе работы. Я это как раз очень хорошо понимаю на опыте своего бизнеса и даже на опыте своей кампании. Когда ты яркий харизматичный лидер, то сколько еще людей такого типа тебе нужно рядом? Ну, может быть, два-три человека в команде. А работать-то кто будет? Кто будет сидеть и отвечать на письма в постоянном режиме, организовывать штабную работу, решать текущие вопросы?
Человек не может быть и суперсистемным, и суперхаризматичным одновременно, всегда где-то что-то будет хромать. Папа окружал себя грамотными управленцами, которые могли делать нудную, не очень интересную, систематичную чиновничью работу. Он подбирал по этому принципу таких вот въедливых профессионалов, как Путин. В каждом коллективе есть яркие люди, а есть те, кто пашет незаметно. Вы сами наверняка сталкивались: работает вся редакция, собирает по крохам какие-то факты, роет землю, верстает материалы, выпускает их. Но слава достается одному, а другие — незаметны. Вот Путин и был такой рабочей лошадью. Он много работал и был суперусидчивым. Такие люди заслуживают успеха. Это все, что я могу сказать.
— Судя по тому, что все люди, так или иначе присутствовавшие рядом с вашим отцом на фотографиях или кадрах хроники — от [вице-премьера по вопросам строительства и регионального развития Виталия] Мутко до [председателя правления Сбербанка Германа] Грефа, — оказались во власти, дело не только в сентиментальных воспоминаниях. Быть «родней по юности» в этой системе координат — важный стартап. Своих не забывают.
— Думаю, в ощущении Путина он опекает мою семью. Ну как: он дважды в год звонит маме, поздравляет с папиным днем рождения, выражает соболезнования в день смерти, выделяет деньги на Фонд Собчака, издает папины книги, мама работает в Совете Федерации. Все приличия соблюдены. Поймите, я никого не защищаю и не пытаюсь выгородить, у меня нет никакого, как вы говорите, «стокгольмского синдрома».
— Я так не говорю.
— Ну не вы. Но так почти всегда говорят, когда имеют в виду эти отношения. Но, поверьте, я и не рассчитываю ни на какие особенные условия или подачки. Я как раз смотрю на всех этих сынков шишек, которые получают высокие посты, которых назначают куда-то в Газпром…
— В руководители министерств!
— Ну неважно. Вопрос в другом: я бы сама никогда в жизни не могла представить, что для меня было бы приемлемым что-то такое попросить и для этого воспользоваться этими связями. Я правда так считаю и правда никогда этого не делала. Если бы я шла по этому сценарию, моя жизнь была бы совершенно иной. Но, с другой стороны, что я, пойду на основании каких-то там отношений в «Единую Россию» или куда-то типа такого? Скорее наоборот.
Но меня ярость берет, когда я вижу, что люди, вот таким образом устраивающие свою жизнь, рассуждают про патриотизм и про будущее России. Вот на это, мне кажется, они совершенно точно не имеют никакого морального права.
— А вы имеете?
— Я как раз настоящий патриот. Я никогда не хотела жить за границей, никогда не хотела там учиться. Папа предлагал мне перевестись в Сорбонну, чтобы быть поближе к нему, когда после отъезда и операции он жил в Париже. И я очень жалею, что я отказалась быть рядом. Теперь это время ничем не восполнишь. Но я не хотела никакой заграницы, никакой Сорбонны. Притом что я хорошо знала французский. Я хотела быть в России. Я даже рожала в России. Мне все мои подруги говорили: «Идиотка! Финляндия, Америка. Есть деньги, есть возможности. Ты что?»
— Почему, кстати?
— Потому что мне важно быть, жить и оставаться на своей земле. В России. Звучит ужасно пафосно, но это так.
— Звучит действительно ужасно пафосно.
— Вот это «на своей земле», да. Но это именно так, это мой главный и единственный аргумент. У меня нет никакого дополнительного гражданства «на всякий случай», я никуда не собираюсь. Я — патриот. И я уеду отсюда последней.
— Путин видел ваш фильм?
— Я не знаю, видел он его или нет. Честно.
— Мама, я так понимаю, видела. Что она сказала?
— Странная была реакция. Вначале ничего. Вообще ничего. Несколько дней она молчала. Потом сказала, что очень сильный фильм и очень ее тронул. Это для нее необычная реакция. Обычно она реактивно реагирует. Видимо, фильм действительно ее тронул.
— В фильме есть ваша фраза, адресованная Анатолию Собчаку. Вы ее говорите как бы из будущего в прошлое: «Папа, ну зачем ты давал все эти интервью, почему ты выступал публично, неужели нельзя было прийти и с глазу на глаз поговорить и решить все проблемы?» Выходит, что вы, занимаясь теперь политикой, урок отца выучили: надо договариваться тихо?
— Не думаю. Мне кажется, я не усвоила отцовский урок — я постоянно на это натыкаюсь: какие-то мои слова, причем даже не всегда критика, очень ранят людей. И они это запоминают на всю жизнь, потом мстят. Это, возможно, не позволяет мне эффективнее решать какие-то вопросы. Хотя, с другой стороны, я действительно говорю то, что думаю. И не лукавлю. Это, наверное, во мне чисто папина черта характера: сказать сразу прямо, что думаешь, вообще не размышляя о последствиях.
— Вы снимали этот фильм уже как политик, то есть могли и с этой точки зрения оценить опыт Собчака.
— Нет, я совсем не как политик здесь выступала. Этот фильм — ни в коем случае не политическое заявление, и я, наоборот, сделала все возможное, чтобы он им не был. Мы с Верой специально думали над тем, чтобы максимально развести премьеру фильма с президентской кампанией.
— Я слышала, фильм снимали в обстановке строжайшей секретности, а снятые материалы хранились в сейфе с кодом. Правда?
— Да. Я не хотела, чтобы материалы фильма были использованы как агитация. Мы все время с вами возвращаемся к этому вопросу, но было вот как: я вступила в президентскую кампанию, когда фильм уже был наполовину сделан. И я доделывала его как дочь и как журналист, а не как политик. Понимаете, у нас в стране есть какое-то предубеждение, что каждый человек должен заниматься чем-то одним, идти по одной всем понятной дорожке, никуда не сворачивая. Все на этом зациклены. Приведу пример: вот мы с вами встретились, а я, допустим, человек из мира моды, знаю наизусть новую коллекцию Фиби Файло, в курсе, почему она ушла из Céline, я глубоко в материале. И первый вопрос, который я задам вам: «А что за дизайнер у вашего платья?»
— Я не знаю.
— Вот — вы не знаете. Потому что для вас это в данной ситуации вообще не является важным: вы оделись на интервью, фильм посмотрели, вопросы продумали, пришли. Вопрос дизайнера перед вами не стоял. Но мне в моем мире моды это должно показаться странным: «Так! Она не назвала дизайнера, значит, она скрывает его имя, что-то тут не так». Понимаете?
— Не совсем.
— То, что сейчас пытаются соединить фильм и кампанию, — это то же самое. Я делала фильм как журналист, как интервьюер, я боролась с собой. Это была очень трудная война дочери с журналистом, борьба профессионала с близким человеком. Мне кажется, если я эту борьбу и не выиграла, то вышла из нее достойно. А это пытаются привязать к кампании. Иначе у людей пазл не сходится.
— Думаете, то, что ваш родной телеканал «Дождь» воспринял ваше решение участвовать в президентской кампании в штыки, тоже часть несходящегося пазла?
— В нашей стране (и мой фильм тоже об этом) внутривидовая борьба — самая жестокая. Наша интеллигенция ненавидит не Путина, хотя она говорит, что ненавидит именно Путина. Нет. Она ненавидит, если у кого-то из своих получается то, что не получается ни у кого другого. Все внутри ненавидят друг друга. «Дождь» с большей готовностью будет хвалить Путина, чем того, кто из его же рядов выбился и стал президентом России, или кандидатом, или получил работу в государственных органах. Если кто-то будет делать ровно такую же программу, как «Бремя новостей», то есть без цензуры, но — на федеральном канале, его проклянут. Это, наверное, какой-то наш генетический код. Если приводить жесткий пример, то фашисты уничтожали чужих, а самый страшный период нашей истории, период сталинских репрессий, был направлен на своих. Своих уничтожать сподручней.
Давайте честно, кого во время этой президентской кампании Навальный ненавидел больше: Путина или меня? Ну конечно меня! Кого ненавидят больше всех журналисты телеканала «Дождь»? Того, кто взял и пошел каким-то другим путем и стал претендовать на нечто большее, чем, как им казалось, он имеет право. У нас так все устроено в стране, к сожалению. И фильм «Дело Собчака» тоже о том, как все с радостью объединились в какой-то момент против отца. Самые разные люди: силовики, армия, демократы. Просто потому, что он ни на кого не был похож: сильный, красивый, замахивающийся на нечто большее — такой человек у нас всегда ненавидим всеми. Вы не согласны?
Думаю, в ощущении Путина он опекает мою семью. Ну как: он дважды в год звонит маме, поздравляет с папиным днем рождения, выражает соболезнования в день смерти, выделяет деньги на Фонд Собчака, издает папины книги
— То, как выглядит Собчак на фоне других людей из 90-х, действительно производит огромное впечатление. Но в фильме не сказано о том, откуда у него этот вкус к одежде. И — что, может, даже важнее — откуда средства на такие роскошные вещи.
— Понимаете, до всякой политики, до перестройки, до всего этого мы жили, в общем-то, как богатые люди. Мой папа не просто профессор, у него было две профессорских ставки, и он — это был единственный прецедент в университете — возглавлял одновременно две кафедры: юридическую и хозяйственного права. По тем временам отец получал около 1000 рублей. Мама была доцентом в Институте культуры. Она получала 350 рублей. Кроме того, мама давала частные уроки: учила русскому языку иностранцев, некоторые из них ездили, например, в Париж. Иногда они платили по бартеру: привозили какие-то вещи, духи французские. У мамы всегда были только французские духи и помады. Посмотрите на фотографиях — у мамы пальто Pierre Cardin в гусиную лапку. Она так одевалась.
У родителей даже была семейная байка про то, как они поженились, мама только забеременела мною и вдруг решила проявить хозяйственность: починить какую-то прохудившуюся то ли сковородку, то ли сито. Это называлось «лудить». В общем, с этим ситом, во французском пальто в гусиную лапку, она поехала на такси в металлоремонт. Заходит, а мастер ей говорит: «Мадам, что желаете лудить?» Когда она вернулась домой, папа хохотал: «Ты вообще понимаешь, что на такси в мастерскую и обратно стоило больше, чем это сито?» Но мы так жили. Своей машины у нас не было не потому, что это было дорого, а потому, что, ну, как бы зачем свой автомобиль, когда можно ездить на такси?
Но это пальто в гусиную лапку маме будут вспоминать все время. Людям будет казаться, что оно — результат того, что папа был избран мэром: «Вот какая власть в городе: мы тут нищенствуем, а они жируют». Но наша жизнь была такой до всего этого: мы были богаты, папа читал мне в первом классе Монтескьё на ночь, такая была в доме атмосфера, все любили французское, европейское.
Я, кстати, хорошо помню свой первый класс, 1987 год. Еще нет никаких выборов, никто не знает Собчака, он никакой не мэр. Я хожу в школу пешком, мы живем в трехкомнатной квартире на Кустодиева, 23, где есть раздельные ванна с туалетом, гостиная, где у меня уже есть отдельная комната.
— Это об этой квартире ваша мама в фильме говорит: «Мы сидим на маленькой кухне на Кустодиева»?
— Ну да, но это по теперешним меркам, может, и маленькая кухня, а тогда — большая, метров двадцать, наверное. Обои у нас в квартире были рифленые, у меня — бархатная розовая постель. На мне — французская одежда, которую мама покупала у спекулянтов в магазине «Альбатрос». Мы вообще не носили в тот момент русские шмотки, все покупалось только заграничное.
В этом смысле, кстати, важно понимать, что папа восставал против Советского Союза во имя ценностей свободы, а не по каким-то другим, материальным соображениям. Он даже не мог сразу защитить диссертацию, которая была посвящена свободной, полурыночной экономике, и ему ее зарубали. Со второго раза защитился.
— Я правильно понимаю, что ваши родители не были диссидентами?
— Нет, в классическом смысле — нет. Мы были академической интеллигенцией. Богатой академической интеллигенцией.
— Вы очень боитесь бедности?
— Для меня деньги никогда не являлись самым главным в жизни. Этому есть подтверждение. У меня были обстоятельства, когда я могла выйти замуж за супербогатого человека, но сбежала за неделю до свадьбы. И променяла это все на человека крайне небогатого просто потому, что... Ну, для меня это никогда не было первостепенным.
Но для меня деньги имеют значение с точки зрения того, что есть какой-то уровень жизни, который для меня важен, — просто потому, что я не знаю, как жить на другом. Я понимаю, что если останусь в ситуации, когда мне надо самой стирать вещи или вдруг ехать на метро, то не знаю, как с этим справлюсь. Я правда не знаю, как ездить на метро, как понимать какие-то чертежи, которые там есть. Я реально там была несколько раз в жизни. Я этим не горжусь, не кичусь и не понтуюсь. Но я родилась в такой семье и так выросла. Так было всегда, другой реальности у меня просто не было. Многие меня за это осуждают. Но это не мой выбор!
Возможно, поэтому я сочувствую и сострадаю бедным людям даже больше других: я не могу себе представить, как это тяжело, когда ты всегда так живешь.
— В этом смысле, думаю, президентская кампания была для вас довольно познавательной.
— Это как раз было для меня самое тяжелое: увидеть, как живут люди. Я рыдала, меня тошнило, у меня поднималась до 40 температура. Мне было очень сложно совладать с собой, когда я столкнулась с такой вопиющей бедностью. Для меня это было и откровением, и испытанием сразу. Я боялась сорваться, не понимая, как можно вместить в себя столько человеческого горя, нищеты, бедности, болезни. Это выматывало невероятно. У нас в команде люди заболевали, падали в обмороки, мы все были на грани. Могу сказать, что у меня такого напряжения не было никогда в жизни, а я очень стрессоустойчивый человек.
— То есть ваш кругозор на тему «Как вообще люди живут» расширился.
— Послушайте, я понимала, конечно, что живут тяжело. Я не Мария-Антуанетта: «Нету хлеба — ешьте пирожные». Я понимаю, как люди живут, я видела это много раз.
Но когда на протяжении нескольких месяцев ты изо дня в день погружаешься в этот ад — это совершенно другой уровень понимания. Ты приходишь и понимаешь, что люди живут не просто в нищенских условиях, они живут без горячей воды, в обваливающихся помещениях, с крысами в комнате общежития, где пахнет грибком, где на стенах плесень и так далее. И ты в этот момент работаешь таким пылесосом человеческой беды, проблем, нужд, к тебе все время приходит только эта энергия: «У нас беда. Помогите, решите, скажите, сделайте. Вы что-то сделали? А вы это уже сделали? Вы это решили? Вы помогли? А вы когда поможете? А я уже в третий раз к вам прихожу. Ну и что, что до меня была тысяча человек?» При этом, вот что удивительно, им не нравится то, как они живут, но им нравится Путин. Для меня самым поразительным было, как во время моей кампании ко мне шли ходоки и передавали мне письма для Путина.
— Ну это как раз понятно: они хотят поменять свою жизнь, но не хотят менять Путина.
— А вы не видите противоречия, что те люди, которые хотят поменять свою жизнь, — это, как правило, креативный класс, который изначально не супербедный?
— Про это обычно и говорят: недовольное меньшинство. А потом прибавляют: не нравится — уезжайте.
— Но я не хочу никуда уезжать! Я нигде, кроме России, не чувствую себя счастливым человеком. За границей мне хорошо максимум неделю-две, когда я приезжаю, встречаю всех своих друзей, которые там теперь живут, и мило уезжаю обратно. Но главная цель жизни человека — это счастье. И в России, даже в этой борьбе, даже видя весь этот ужас, даже понимая, что здесь ситуация может мгновенно поменяться и я могу просто потерять даже саму возможность здесь жить, я все равно чувствую связь с этими людьми, с этой землей, с тем, как здесь все устроено, с менталитетом людей. Я чувствую себя очень русским человеком.
— Как вы сами себе объясняете сейчас, зачем вам была нужна эта кампания?
— Я это делала абсолютно не для себя. Я делала это потому, что я правда считаю, что это огромный пример другим людям: нужно выходить, говорить, не бояться идти вперед и делать так, чтобы идеи, которые мы считаем правильными, были озвучены. Мы не очень много можем в существующей действительности сделать, но что-то можем. Чтобы понять, что именно, я провела на себе довольно страшный и тяжелый эксперимент, я участвовала в этой кампании. Но знаете, кто-то же должен: есть люди, которые привязывают себе крылья, падают, ломаются, но потом благодаря им у других людей есть самолеты; есть другие люди — они вкалывают себе вакцины, которые потом кого-то спасают. Кто-то должен проверять на себе политику в современной Российской Федерации и отодвигать грани возможного, не бояться. В этом смысле я горжусь своей кампанией и не считаю ее проигрышной.
— Результат в 1,6 процента голосов вас не обижает?
— Мы никогда не узнаем, насколько этот результат отражает реальность, какое имеет эта цифра отношение ко мне и к моей кампании. На мой личный взгляд, никакого.
Это был такой мой акт самопожертвования, важная часть моей жизни, важная часть в том числе и моего разговора с отцом о том, как все должно быть. Я буду и дальше продолжать делать то, что я делаю. Сейчас, конечно, все это уже не будет звучать так громко просто потому, что после выборов карета традиционно превращается в тыкву.
— Что значит карета превратилась в тыкву? Разве участие в президентской гонке не открыло для вас новые возможности? В конце концов, участие в выборах — это не «Дом-2», который вам, видимо, будут припоминать до старости.
— Да нет, вы не понимаете, видимо. До кампании были планы на запуск некоторых проектов, сейчас никто ни о чем таком со мной не говорит. Так это работает. Но я ни о чем не жалею.
Как не жалею и о том периоде, который вы упоминаете. Это, в принципе, был странный период жизни, но он был веселым и хорошим. И я не могу, да и не хочу вернуться туда и что-то сделать иначе. Хотя, безусловно, я закрыла этим для себя какие-то возможности.
— Например?
— Например, возможность входа в серьезную журналистику не таким сложным путем, через оппозиционный телеканал «Дождь». А учитывая, что я всегда этим хотела заниматься, я могла бы сделать эту карьеру как-то быстрее и, может быть, большего достигнуть.
— Чтобы быть сейчас кем? Условной Юлией Меньшовой?
— Нет, ну при чем тут Меньшова? Условным Венедиктовым или Познером: человеком, который, с одной стороны, имеет платформу для высказывания своих мыслей, а с другой — придерживается либеральных взглядов.
— Вам нравилось быть дочерью мэра?
— Меня это бесило. В школе я даже училась под чужой фамилией: Оксана Парусова. Я даже Нарусовой отказывалась быть. Вся эта история мэрская — это моя настоящая детская травма. Я боролась с необходимостью ходить с охраной, ездить на машине с охраной, находиться под постоянным присмотром посторонних людей. Кульминацией всего кошмара был мой побег из дома, когда, собственно, тот же самый [на тот момент начальник охраны Анатолия Собчака, ныне — глава Росгвардии, один из главных героев фильма «Дело Собчака»] Виктор Васильевич Золотов вынужден был перекрыть город, потому что я умудрилась сбежать и исчезнуть на несколько дней. Меня искали, Питер был оцеплен.
— Как так?
— Потому что я просто пропала, сбежала по-настоящему.
— А куда вы сбежали?
— Я придумала целую схему. Вначале я зашла домой к [другу детства, сыну певца Михаила Боярского] Сереже Боярскому, они жили в одном доме с нами. Я к нему пришла якобы потому, что мне надо было на компьютере поработать. У нас не было компьютера дома, а у них уже был, и я иногда приходила к Сереже делать уроки. От Сережи, переодевшись «в прохожего», я вылезла из окна, чтобы охрана, которая сидела у нас в доме, меня не заметила. А потом на метро доехала до одной своей подруги, которая была из нашей школы и, в общем-то, из не очень благополучной семьи, никто из наших ее не знал. Там я просидела несколько дней, пока служба безопасности во главе с Золотовым не выкурила меня.
— Как?
— Несколькими сообщениями на пейджер.
— Какого рода были сообщения?
— Там основная у них была проблема, что пейджер нельзя было отследить. И никто не мог понять, где я. Мне сыпались на пейджер сообщения, но я никому не перезванивала, понимая, что меня ищут. Но тут вдруг среди тысячи этих сообщений появились сообщения от мальчика по имени Сережа. Сережа Борисевич, насколько я помню, его звали. Я была в него страшно влюблена. Но об этом почти никто не знал. А он не проявлял никаких знаков внимания. И вообще был ко мне холоден. И вдруг он начинает слать мне какие-то такие сообщения: «Давай встретимся, очень хочу тебя увидеть…» И так далее. С моей точки зрения, он никак ни с кем не связан, о моих чувствах к нему никто не знает. В общем, я перезваниваю ему предусмотрительно из телефона-автомата, он говорит: «Я так хочу тебя видеть, ты-ты-ты». И назначает мне свидание, я приезжаю. И… Это была, конечно, абсолютно кинематографическая сцена. Когда я была буквально в трех шагах от него, я вижу уже по его глазам, что что-то не так. И он успевает сказать: «Ты меня прости, пожалуйста, но такая была ситуация». И на меня наваливается вся эта папина охрана.
— Что сделал дома папа?
— Папа был очень недоволен.
— Не очень себе представляю Собчака с ремнем.
— Нет, папа никого не бил. У нас с мамой были все скандалы, конфликты, войны, битвы. С мамой были очень драматичные отношения в тот момент именно потому, что я не могла принять ту реальность, в которой оказалась вся наша семья. Я отчаянно боролась и с ней, и с родителями, и со всем, что полагалось им, а значит, и мне по статусу. Папа говорил: «Ты моя домашняя Чечня».
— Чем ваши отношения с вашим сыном Платоном будут отличаться от отношений ваших родителей с вами?
— Степенью свободы.
— То есть у вас не было свободы?
— У меня как раз огромная степень свободы, выработанная в борьбе. Я очень сильный человек, потому что я победила своих родителей. Я выстояла. В принципе, любой человек на моем месте должен был бы сломаться и стать вялым, безынициативным ребенком, который живет на готовеньком, опираясь на связи родителей. Я свою жизнь живу сама. Я считаю, что справилась.
12 июня в киноцентре «Октябрь» состоится открытая премьера фильма «Дело Собчака». Картину зрителям и героям «Дела Собчака» представят авторы: Вера Кричевская и Ксения Собчак.
