Фронтмен СБПЧ Кирилл Иванов: «Взрослые люди все время на всех обижены»

Много лет назад я полюбил африканскую музыку. Наверное, это как-то само произошло. Когда я рос, у меня было такое бинарное восприятие. Была либо поп-музыка, либо рок. Поп-музыка мне тогда казалась слишком низким жанром и это мое снобское восприятие мешало ее полюбить — я не хотел себя с ней ассоциировать. Ведь, когда ты подросток, ты определяешь себя через музыку. В русском роке вся правда сокрыта, вся боль, все, что мучает человека в десять лет, но при этом мне не доставало всегда в нем какого-то грува, сочетания баса и барабанов. Потом я устроился в музыкальный магазин и стал слушать очень много всего такого, о чем прежде и не подозревал. И обнаружил этот грув в африканской музыке: появились всякие лейблы, которые занимаются переизданием, находят редкие пластинки. Тогда была — она и сейчас продолжается — охота за этими редкими вещами, «скрытыми сокровищами». Я слушаю много такого, и мне всегда хотелось это настроение инкорпорировать в нашу собственную музыку, каким-то образом приобщиться. Я мечтал о том, чтобы записать альбом в Африке, и мне очень нравится такой тип туризма или поездок, когда ты куда-то приезжаешь не просто так, а по делу, работаешь и параллельно почти случайно что-то узнаешь про город, в котором ты находишься. В этом случае нет тяжелой, каждодневной, изматывающей (во всяком случае, для меня она такая) обязанности — как-то себя развлекать в путешествии в течение всего дня, что-то себе придумывать, что-то смотреть. В общем, я рассказал про свою мечту Кате, нашему менеджеру, и как-то все, как видите, сложилось. (Смеется.)
 

Да, и мы очень боялись, что это будет такой колониальный взгляд. Белые чуваки приехали в Африку и там: «Ой, смотрите, какая невероятная экзотика». На самом деле, Кейптаун — очень модный, очень просвещенный город, там куча всего. Можно измерять это, наверное, количеством вегетарианских кафе, и их там больше, чем в Москве. (Смеется.) Он больше всего похож, наверное, на… я не фанат Лос-Анджелеса, но это такой классный Лос-Анджелес. В общем, мы сняли этот документальный фильм и записали там альбом.

Когда мы приехали, у нас уже были заготовки, но случилось то, о чем я всегда мечтаю: появилось желание и много сил, чтобы придумывать песни. Мы очень много чего там сочинили, много чего сделали просто с нуля — и это все происходило на ходу. Мы были в Кейптауне 18 дней, и при этом я все время чувствовал невероятное воодушевление, я все время ждал возможности пойти в студию. Очень классная штука еще — отношение местных музыкантов к тому, что они делают. Они были искренне рады нам, хоть не знали нас, мы непонятные, странные. Если ты приходишь в студию в России и если у тебя есть приглашенные музыканты, это обычно невероятные профессионалы, которые при этом общаются слегка через губу… А там вообще другое отношение. Мы гуляли по улицам, болтали с людьми, ходили на местные концерты — и мне кажется, что в музыке удалось передать, ну, какую-то эту жизнерадостность что ли, притом что альбом парадоксальным образом во многом о смерти. В музыке есть что-то африканское, а в словах — русское, и так сошлось все.

Мы сейчас про это как раз сняли клип. В России это отношение действительно очень тяжелое. Смерть здесь — вещь, к которой никто никак не готовится, как будто это то, что бывает с другими, но никогда не с тобой. Это с одной стороны. А с другой, это то, что происходит со всеми, и это всегда очень тяжелые и мрачные вещи. Если вы были на похоронах в России, то сами знаете, как все выглядит. Сначала эти залы прощания в больницах, дальше весь мрак похорон, поминки, плакальщицы и так далее. Это такой способ переживания горя, когда ты себя на самое дно опускаешь, как бы говоришь «все, больше не будет никакой жизни». И дальше уже, наверное, от этого дна отталкиваешься.

Обложку сингла «Нежно» нам рисовал очень классный художник из Ганы. Он занимается плакатами и кинопостерами, а еще — разрисовывает гробы. Можно заказать, например, гроб в виде утки. Или ты был башмачник, допустим, и тогда гроб сделают в виде огромного сапога — цветастого, веселого. Наверное, я бы хотел, чтобы мои собственные похороны были такими, чтобы было какое-то в этом ощущение праздника, того, что что-то закончилось, но что-то другое вместе с этим началось. Интересный парадокс: при том, что у нас православная страна — человек умер и попал в рай, он как бы не умер, если с позиции христианства на это смотреть, но все, что происходит на похоронах, демонстрирует обратное — невероятную трагедию. И хоть альбом «Все равно» в общем про смерть, мне кажется, наши песни скорее задиристые, чем мрачные. Они как в школе — саечка за испуг, этого толка.

В моем мире все самое ценное рождается из какой-то болтовни, лабуды, бреда, дуракаваляния. Кажется, самые важные вещи так и появляются на свет, ну уж явно не из сидения со сморщенным лбом. Мне было очень легко работать с этими людьми. Например, к нам приехал Sandy B. Он ничего о нас не знал, мы просто ему написали «приезжай», потому что хотели придумать что-нибудь вместе. Его творчество известно условной паре тысяч человек, да и сам он очень скромный. Но вот он приезжает, заходит в темных очках в студию и говорит: «Извините, пожалуйста, что я в очках, но я знаю, что так делают звезды, знаменитости, они всюду ходят в очках. Простите, пожалуйста, но поэтому я тоже в них буду». (Смеется.) И потом он послушал песни и сразу сказал: «О, клево! Давайте делать». И тут же стал плясать, скакать, за час написал текст, придумал мелодию, записал ее, записал даблы, подкрикивания. Это невероятная работоспособность и умение увлечься, сразу подхватить. Я редко с таким сталкиваюсь, одновременно и обескуражен, и очарован. Мы все успели сделать за один час, представляете? И он вышел в конце этого часа, когда две песни записал, и говорит: «Так, ну что? Что дальше?» Я отвечаю: «Ну, все». И он: «Подожди, как все? Я настраивался еще что-то сделать». Такая включенность и открытость для нас, конечно, удивительна — для русского человека, который на все пуговицы в начале застегнут. И когда голос Sandy B появляется, это не может не повлиять на настроение песни. Или когда 70-летний перкуссионист начинает стучать одной палочкой о другую, это не может не передаться. Я не знаю, как это работает, но оно проступает между нотами, между тактами. Надеюсь, что через десять лет, забыв вообще про альбом, не слушая его все это время, я потом включу и услышу именно это.

Когда у меня нет концерта, я каждый день хожу в студию работать. То, что это происходит не дома — важная часть распорядка. С тех пор как у меня появилась студия, моя жизнь изменилась радикально и в лучшую сторону. Я хожу туда работать и занимаюсь тем, что связано с музыкой. Каждый день, даже если нет настроения, я знаю, что найдется что-то новое, чего я еще не делал, я могу это попробовать, и это в любом случае будет для меня полезным, я что-то новое узнаю, что-то новое придумаю, и этот навык мне где-нибудь когда-нибудь пригодится. Получается, я встаю, завтракаю и иду в студию, там сижу шесть-семь часов. А потом забираю Васю из школы.

Что касается текстов, то нет такого, что я сажусь писать их специально. Просто провожу с ними все время. У меня есть документ в телефоне, в который я все время записываю фразы, которые где-то услышал, придумал, прочитал. Я постоянно про них думаю, они как-то крутятся в голове. Иногда сразу пишу текст песни целиком. Иногда только одной фразы достаточно, которая потом совместится с музыкой, так сойдется, что будет песня. Я бесконечно пополняю этот файл, он гигантский. Состоит из тучи четверостиший, иногда прямо целых текстов, иногда отдельных слов или фраз, которые почему-то в этот момент меня поразили, впечатлили, показались важными и точными. Часто это цитаты откуда-то. Я все время прислушиваюсь, присматриваюсь к себе и к окружающему миру. Не знаю, насколько это универсальный метод, но у меня он вот такой.

Мне кажется, можно развить что угодно. Есть люди, у которых невероятный слух к русскому языку, и это заметно в их письме моментально. Ну, там Владимир Георгиевич Сорокин, к примеру. Кстати, в одном интервью Сорокин сказал очень классную вещь, что талант как собака, за ним нужно ухаживать. Наверное, нужна какая-то предрасположенность минимальная, но дальше… Не знаю, я в детстве не очень любил читать, а сейчас у меня есть невероятная потребность, меня ломает, если я хотя бы полтора часа в день не почитал, мне плохо.

Недавно дочитал классный роман «Дым» Дэна Вилеты, и всем его советую. Это как будто стилизация под викторианский роман и под Диккенса, он немножко про альтернативную реальность — Англия XIX века, где все люди, когда думают о чем-то греховном, дымят. И Лондон в этом смысле — очень грязный город, где все в дыму, а значит, в пороке. Аристократы отличаются тем, что они должны быть сдержанны, и их идеал — не дымить никогда, этому учат в школах. Там запрещены театры, книги, потому что это источник порока, от них ты дымишь. Это, на самом деле, отлично придуманная метафора про то, как чопорность и отрезание от себя чувств делает тебя правильным, но безэмоциональным. Потом оказывается, что у аристократов есть специальные препараты, позволяющие не дымить, какие-то карамельки, которые убирают дым, их можно купить за бешеные деньги. И одновременно с этим есть штуки, когда ты можешь вдохнуть в себя дым всех пороков сразу. А сейчас я читаю скандинавский роман «Сварить медведя». Он исторический и очень здоровским языком написан, очень хорошим.

Жека (Евгения Борзых, вокалистка группы, актриса и певица.) — гений, она принесла этот рефрен, этот хук мелодический, и дальше мы стали развивать тему. Это такой странный наш с ней диалог. Вот ей надоел кто-то, а я тот, кто надоел, такой разболтанный чувак, которому велели веселиться, и он будет. Есть очень тонкая грань между чем-то совсем полым и бессмысленным и чем-то, что держит форму, но ты можешь это наполнить своими смыслами. И чем больше этих смыслов, чем больше возможностей для трактовки, тем лучше — ну, мне так кажется. Там есть такая строчка: «Я король нулей… ноль с тысячей нулей» — и сразу многие стали действительно про политику говорить. Ну, окей, клево, сейчас такой год. Видели смешную шутку в твиттере? «Парфенов "Намедни" утомится делать». И он ответил: «Еще часть года осталась, но я сделаю». Ну правда, каждый день какое-то просто безумие происходит.

Не особо. Ну, есть вещи, которые, как в «Черном лебеде» («Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости» — книга Нассима Талеба), тебе все расскажут. Я удалил приложение «Медузы», чтобы не заходить, но все равно слежу, посматриваю. Раньше я неделями не заходил, не проверял, что там где случилось. Потому что ничего интересного каждый день не происходило, да и сейчас, но сейчас трудно не следить. А вообще классно очень походить, погулять, по сторонам посмотреть. Велик — идеально. У тебя нет телефона, ты просто едешь, и ветер в голове. Это очень счастливое состояние, которое надо в себе беречь, пестовать. Возможность просто бесстрашно провести время наедине с собой — она очень ценная. Почему-то людям все время хочется от этого отмахнуться, и мне тоже часто, но это очень важно.

Я про это много думал и разговаривал со своими друзьями. Одна моя подруга очень клевую вещь сказала, что мы, в общем, первое поколение, которое прямо столкнулось со своими чувствами. Наши родители были заняты разного рода борьбой: выжить, заработать, накопить. У них была идея, что все когда-то потом, потом. Очень понятная: сейчас не до этого, а когда-то потом прибежишь куда-то и тогда уже можно будет подумать про чувства, потому что сейчас просто жрать нечего или тебя убивают, или ты не понимаешь, на каком свете находишься. И вот начались нулевые. Я думаю, тут много чего сразу сошлось: и массовый приход всякой позитивной психологии в Россию, невероятная увлеченность этим, и при этом огромная ценность такой категории, как романтическое счастье. При том, что все вокруг в мире рушится, идея «любви» имеет невиданную ценность. Хотя рядом Tinder, а институт брака полностью руинирован. Это означает, что любви в том понимании, в котором она появлялась у писателей XIX, скажем, века, уже нет. Надо как-то по-другому на это взглянуть. От этого появляется и растерянность тоже. Мир так быстро меняется, что огромное количество установок, в которых выросли мы, выросли наши родители, оказываются совершенно бессмысленными. И как тут не растеряться?

Мне кажется, в первую очередь, самое важное — это честно в зеркало посмотреть. Очень сложная вещь. Не проклинать себя, не ругать, не винить, не восхвалять. Это все одного типа проблемы. Не обижаться бесконечно на всех. Взрослые люди все время на всех обижены. «Он меня обидел». Ну, как это может быть? Поговори. Но это сложно. Повторюсь, мы еще в такой стране живем, где не очень всегда было принято чувства как-то проявлять, где все должно было быть по каким-то правилам, где было страшно быть другим, где за это можно было умереть даже. И до сих пор. Но надо отказаться от идеи, одной из самых вредных, что можно сейчас перетерпеть, и там чего-то дальше будет, что есть какая-то точка, куда ты прибежишь — и там все здорово. Ее не будет никогда, но можно придумать, как сейчас и здесь получить какое-то удовольствие, чем-то себя порадовать — если совсем грубо формулировать. А нам вечно кажется, что там где-то будет лучше, что-то произойдет — и все устроится.

Да-да, вроде того.


Редакция «РБК Стиль» благодарит пространство «Рихтер» за помощь в проведении съемки.