Спустя девять месяцев после инфаркта, который случился во время проповеди на площади Святого Марка, Пий XIII (Джуд Лоу) лежит в коме: пересаженные сердца не приживаются, и надежда на то, что он когда-нибудь вернется на престол, скоро оставит даже самых истовых его поклонников. Конклав затевает выборы нового папы, на которых сенсационно побеждает Дон Томассо (Марчелло Ромоло) — бывший исповедник Пия и всей курии. Заручившись поддержкой левой прессы, он берет имя Франциск II и затевает масштабные преобразования, стремясь вернуть церковь к идеалам нестяжательства: Ватикан открывает двери мигрантам, кардиналы сдают драгоценности, папа спит на полу. Госсекретарь Анджело Войелло (Сильвио Орландо) навещает сэра Джона Брэннокса (Джон Малкович) — одного из самых уважаемых католиков в мире, который филонит в своем английском поместье в окружении слуг и собак. Исламисты грозят христианам большой войной.
Посмотрев два эпизода «Нового папы», поклонники Паоло Соррентино, которые следили за промокампанией сериала, вправе испытать священную ярость. Трейлеры и опубликованные кадры обещали — выходит, слишком заранее — противостояние двух понтификов: живчика с мощным торсом (Лоу) и пожилого сибарита с подведенными глазами (Малкович); интересная — причем не только с точки зрения имен на афише — диспозиция, которая могла бы как-то оправдать возвращение режиссера к законченной вроде бы истории и войти в дружеский клинч с «Двумя папами», вышедшими на Netflix в конце декабря.
У Фернанду Мейреллиша получился аккуратный сверх всякой меры фильм об уникальном транзите духовной власти от сухаря-книжника Бенедикта XVI (Энтони Хопкинс) к реформатору Франциску (Джонатан Прайс); бесконечно деликатная картина, чей слащавый тон, вероятно, связан с тем, что один герой сегодня управляет римской католической церковью, а другой находится на почетной — несмотря на все скандалы — пенсии. С другой стороны, в «Двух папах» нет соррентиновского упоения обрядами и ритуалами: оператор Сезар Шарлони с репортерской пытливостью снимает современный Ватикан и Аргентину времен Пиночета, предпочитая пышным одеждам сложные, переменчивые лица. Это очень трогательное, соответствующее всем премиальным голливудским стандартам кино о двух стариках, которые посвятили себя безнадежному делу — общению с Богом, но, кажется, что теологические диспуты о том, зачем нужна религия в современном мире, снова подменила комедия положений: Бенедикт и Франциск запивают пиццу «Фантой», вот потеха.
«Молодой папа» в этом смысле был куда жестче: кардинала-педофила высылали на Аляску, нечестивая миссионерка гибла в страшных муках, а главный герой обожал смотреться в зеркало и признавался, что не верит ни в кого, кроме себя. При всей избыточной театральности образа, Пий — фашиствующий сирота, который не может справиться со своей потерей, — получился невероятно убедительным: по ходу сериала он смягчался, шел на компромиссы, отчаянно искал отцовскую и материнскую фигуру среди окружающих — и осознавал беспредельное одиночество своего поста. Эффектный финал во многом оправдал некоторую драматургическую неряшливость целого: рай не рай, но сериальный лимб это шоу, безусловно, заслужило, искупив в итоге свое бесконечное самодовольство. «Новый папа», в котором воскрешение — это всего лишь вопрос времени, предлагает читать себя как Новый Завет, но пока больше напоминает Апокалипсис — сочетание самых отталкивающих черт соррентиновского кинематографа.
Приготовьтесь к неоновым титрам, в которых девушки извиваются под немудреное пляжное диско. Страсть европейских режиссеров — включая, скажем, Долана и Озона — к трехгрошовым бэнгерам давно никого не удивляет, но Соррентино на их фоне отличается удивительно посредственным вкусом. Сильный — в том числе политически — ход в первой серии с избранием социалиста Томассо оборачивается каким-то скоморошеством: его радикальные (и, надо думать, посещающие многих верующих, которых смущает образ жизни священников) идеи сначала выглядят придурью, а потом — так и не объясненным до конца коварным планом; можно подумать, отказ от роскоши для людей духовного звания — это что-то возмутительное, достойное издевательского высмеивания. Долгожданное появление нарядного Малковича сообщает сериалу болезненную вальяжность, приглашает насладиться его бархатной интонацией и медлительными, исполненными достоинства жестами; нетрудно понять тех, кому все это покажется отвратительным ломанием.
«Новый папа» — по крайней мере, пока — пример перебродившей фантазии, которая не знает спасительного самоограничения и формальной дисциплины; пустота, снятая с изысканных, кто бы спорил, ракурсов. И тут, в отсутствие у Соррентино оригинальных соображений о папстве как о странном феномене власти без власти, хочется обратить внимание на другой — куда более удачный — сериал на ту же, в общем, тему.
Третий сезон «Короны», в котором произошла смена артистов на всех ключевых позициях, не снискал того же безоговорочного одобрения, что и первые два с Клэр Фой и Мэттом Смитом. Между тем это почти безупречный сериал о живых (и до сих пор попадающих в новости) людях, которые наделены экстраординарными для республиканского XX века полномочиями и все равно не способны ни на что повлиять. События новых серий по большей части разворачиваются в 60-е: прогрессивная некогда повестка «молодой мамы» Елизаветы II сменяется более консервативным подходом — в пику стремительно левеющему миру. Премьер-министром впервые в истории сериала становится лейборист Гарольд Вильсон, которого королева подозревает в работе на КГБ, пока не обретает в его лице своего, пожалуй, самого адекватного критика и безоговорочного, даже ценой внутрипартийных конфликтов, защитника. Освященная веками традиция то и дело пасует перед усложнившейся реальностью, нет-нет да и заходят разговоры об упразднении самого этого института, который находится на содержании налогоплательщиков.
При этом «Корону» можно интерпретировать и как скрытую апологию конституционной монархии: эта сила (все более призрачная и очень уязвимая для нападок медиа) не раз удерживала Великобританию от довольно глубоких потрясений. Ну, конечно, кроме тех случаев, когда она вызывала их сама.
Легко представить, что бы с этим — довольно, к слову, эксцентричным — материалом сделал Соррентино: Букингемский дворец превратился бы во что-то вроде Метрополитен-музея, когда в нем проходит Met Gala, а кутежи принцессы Маргарет сопровождал бы зубодробительный саундтрек. Авторы «Короны» не экономят на сложных костюмах и богатых интерьерах, но больше прочего интересуются людьми, которые их носят и которые в них живут. Они не дают соррентиновщине — как стилю мышления, как безудержному стремлению произвести впечатление — победить. Хочется верить, в оставшихся семи эпизодах с ней будет бороться и автор «Нового папы».
