Прелюдия
Я не стал это фотографировать. Проходил мимо одного из недавно открывшихся в центре бутиков, рука сама потянулась к телефону, но в последний момент передумал, решил просто запомнить. Дело в том, что ровно половину первого этажа того же самого дома, где расположился оплот роскоши, занимает супермаркет. Бутик пустынен, магазин, наоборот, оживлен и многолюден. Весна. Ранний солнечный вечер. Фасад залит апрельским светом. Не знаю, долго ли продлится это соседство, но пока более точной метафоры того, что представляет собой сегодняшний Санкт-Петербург, на мой взгляд, не найти. Впрочем, если разобраться, не только сегодняшний. Таким он был всегда. Разница лишь в меняющихся магазинных вывесках. И еще в нескольких трудно проговариваемых моментах, которые все же можно попытаться сформулировать.
Слова
Первым начал Достоевский: вся эта желтизна домов и затхлость дворов-колодцев, которой нас — а до того наших родителей, дедушек и бабушек — кормили на школьных уроках литературы. «Образ города в романе «Преступление и наказание». Потом был ленинградский рок-клуб и его осиротевшие потомки: «Черный пес Петербург — птичий ужас прохожих, / Втиснутых в окна ночных фонарей». Искусство и все то, что по каким-то причинам этим словом называлось, буквально кричало о том, что город фактически несовместим с жизнью — то ли стал с некоторых пор (с каких именно?), то ли всегда и был. Петр I тут что-то личное сублимировал на болотах, а нам теперь жить. Поэтому проще всего, наверное, вести отсчет неочевидных и тем не менее важных перемен с того момента, когда на радио и ТВ впервые зазвучала песня Billy’s Band «Оторвемся по-питерски». Нравится она вам или мне — совершенно не важно, нас здесь интересует другое: в определенный момент каждый, кто ее слышал (а слышали примерно все), не раз и не два ловил себя на бормотании, невольном перепеве тех или иных строчек.
«Я вернулся в город поздно вечером, / На перроне голуби вокзальные»; «Эта ночь — не ночь, а только сумерки, / За деревьями — дома многоэтажные»; «Ведь летом можно гулять круглосуточно» и т. д. Перекликаясь с программным мандельштамовским стихотворением, эта песня сообщала о городе нечто новое и важное. Сегодняшний Питер больше не собственный призрак, не бастард затонувшей империи, не пассивный вампир, высасывающий из тебя все живое, стоит лишь к нему приблизиться. Он может быть другим, уже стал, на самом-то деле, просто многие по-прежнему не замечают. И этому месту нужен новый язык. Хит Billy’s Band стал первой существенной попыткой как-то обновить и оживить условный тезаурус Санкт-Петербурга.
Очень медленно, скрепя сердце и скрипя костями, не за год и не за два, но город наконец заговорил по-новому. Сперва междометиями, обрывками фраз из наконец-то открытых окон, потом словами из новых песен и наконец языком новых кофеен и баров, которых за последние пару лет стало особенно много. И это, пожалуй, едва ли не самое важное: если в городе много кофеен и баров, значит его жителям есть с кем встречаться, есть с кем поговорить. Ну или в крайнем случае хотя бы просто переброситься парой слов за чашкой кофе либо чего покрепче. В этом смысле Рубинштейна и Белинского — две главные улицы города. Если вам нужен современный, сегодняшний, звучащий и дышащий Питер, лучше сразу отправляться туда. Именно там сконцентрирована настоящая сегодняшняя городская жизнь. А эрмитажные бабушки — ну, подождут.
Музыка
Здесь необходимо короткое личное отступление. Несколько лет назад впервые оказавшись в Нью-Йорке, я столкнулся с довольно забавной проблемой: оказалось, что этот город практически невозможно сфотографировать. То есть нет, пожалуйста, вот айфон, а вот дома цвета бабушкиного медовика — щелкай сколько влезет. Дело было в другом. Даже если я пытался выхватить из пространства какую-то незначительную деталь, то, ограниченная рамкой кадра, она практически ничего не сообщала ни о Нью-Йорке в целом, ни об атмосфере отдельно взятого места, где, собственно, была обнаружена. Город в прямом смысле не помещался в фотоаппарат, что несколько раздражало, ведь мы привыкли присваивать малознакомый пейзаж, каталогизировать его в памяти в первую очередь именно при помощи фотографий.
Ответ пришел поздним майским вечером на Грин-стрит, недалеко от парка «Вашингтон-Сквер». По опустевшей улице мимо меня проехали двое подростков на скейтах. Я привычным идиотским жестом схватился за телефон: ночь, улица, фонарь, безлюдный тротуар и двое мальчишек, тощих, как салаки, — картинка была идеальной, исчерпывающее представление о ночном городе в его отдельно взятой точке. Меня смутил шорох колес, не попадавший в кадр. И тогда само собой возникло, как до сих пор кажется, единственно верное решение: картинку я и так вижу, и так запомню, поэтому никакие фото и видео мне на самом деле не нужны. Первым в памяти осыпается звук — его-то и необходимо ловить. Я включил и секунд десять спустя выключил диктофон, записал название файла: «Манхэттен, Грин-стрит, 04.05.2014, 23:34». Воспоминание осталось со мной.
Долгое время вслушиваться в Питер было бесполезно. Звук был слишком хаотичным, неупорядоченным. Откуда взяться мелодии в городе, который хронически не может прийти в себя? Однако в последние несколько лет многие стали различать — нет, сперва не музыку, сперва появилось лишь ничем не подкрепленное ощущение. Сводилось оно к тому, что в самом воздухе города будто бы что-то переменилось. Здесь стало спокойнее, что ли. Да, он разросся, пожрав, вобрав в себя десятки километров бывшей Ленинградской области, окраины заполнились уродливыми, бессмысленно нагроможденными друг на друга многоэтажками. И тем не менее. Достаточно оказаться в Купчино или на прилегающем к заливу Юго-Западе (район, еще несколько лет назад бывший лесом), среди домов, которые можно встретить абсолютно везде, и ты безошибочно распознаешь, где находишься.
Это как впервые приехать в незнакомый город. Есть смысл исследовать его, не только перебирая ногами и вертя головой, но в определенный момент стоит просто закрыться в гостиничном номере и распахнуть окно. Звук сам тебя настигнет; в каждом городе он исключительно свой. Необходимо лишь развить в себе привычку вслушиваться.
Новый питерский звук появился сравнительно недавно, несколько лет назад. Это не сопение каменного гиганта, видящего сны по сюжетам Достоевского, не эхо маргинальных песен времен «Сайгона». Это звук улиц, наполнившихся десятками, сотнями тысяч молодых жизней — людей, которые однажды приехали сюда и нашли в себе силы остаться. Они-то и изменили город, сделали его таким, какой он есть сейчас. В каком-то смысле породнили его с иммигрантским Нью-Йорком. Многие по-прежнему, спустя какое-то время, возвращаются домой. Но тех, кто остается, стало в разы больше. Вот и разлилась в воздухе их пришлая мелодия, которую подхватили пускай не все, но многие. Многие. И в этот самый момент Питер наконец-то зазвучал. По-новому, не так, как раньше, но теперь его музыка, его звук распознается безошибочно.
Ритм
Иногда — чаще всего около полудня — в том или ином районе Санкт-Петербурга проверяют систему массового оповещения. Делается это ненавязчиво и в целом незаметно: включается метроном, тот самый, что отстукивал время в блокаду. Ну, тикает там чего-то, на жизнь пешеходов в целом это никак не влияет: «Нет, мне надо, чтобы к среде вся сумма была переведена целиком» (моложавый мужчина лет 40 разговаривает по мобильнику); «И, ты понимаешь, в пицце «Четыре сыра» сыров оказалось всего два!» (две подружки вышли на обед из офисного центра); «Я сказала, за руку идем, и хватит ныть уже» (грузная мама с четырехлетним сыном переходит улицу).
Но если кто-то из них различает в воздухе механическое тиканье, то замирает, цепенеет, пускай на несколько секунд, возможно, еще меньше. Каждому, живущему здесь, этот ритм напоминает лишь об одном, подмешивается в ДНК горожан — не только тех, кто здесь, скажем, родился, но каждого, кто однажды вышел с Московского или Витебского вокзала в воробьиный щебет и камлание автомобильных гудков и понял, что останется навсегда. Ритм Петербурга — это ритм того самого метронома: неспешный, величественный, не столько пугающий, сколько не дающий забыть.
В Летний сад звуки метронома не долетают никогда. Оно и не нужно. Гуляешь под этими бесконечными деревьями, которые в самом прямом смысле помнят Пушкина, и чувствуешь восхищение, к которому неизменно подмешиваются воспоминания о когда-то пережитом не тобой невместимом ужасе. В те уже далекие две с половиной зимы, когда людям, помимо хлеба, больше всего на свете были нужны дрова, парк сохранили, не вырубили. Эти прекрасные деревья с задранными вверх кронами и есть самый главный музей блокады, самое важное, живое напоминание. Здесь метрономом становится ритм твоих собственных шагов.
Кода
Что самое забавное (или ценное, это как посмотреть), ничто никуда не девается. Желтые дома, о которых писал Достоевский, «птичий ужас прохожих», о котором поет хриплый баритон любимого многими Шевчука; условный дорогой бутик всегда соседствовал и будет соседствовать с условным же районным продуктовым. Но город, что ли, наконец принял себя таким, какой он есть. Перестал существовать, бесконечно оглядываясь на собственную историю и неизбежно в ней погрязая, а начал жить, историю учитывая, но творя при этом сегодняшний — не позавчерашний или послезавтрашний — день. Питер больше не место пустых воспоминаний (все, что должно остаться в памяти, и так в ней сохранено) или беспричинных обетов. Это современный город, который, сколько бы тебе ни было лет — 30, 60 или 8, — всегда в каком-то смысле остается твоим ровесником.
Ты живешь не под гнетом его истории, а творя свою собственную. В этом, пожалуй, и заключается смысл места, куда стремится каждый. Таков Нью-Йорк, таким давно стал Берлин. Многие этого пока еще не осознали, но именно таков сегодняшний Питер. Что будет дальше — кто его знает. Впрочем, главная заповедь любого современного города — никогда и ничего не загадывать на потом. Уметь ценить сегодняшний день, каким бы он ни был.
