Почему «главный»? Судите сами: в мае в Пермском театре оперы и балета, которым он руководит, пройдет Дягилевский фестиваль, на который вот уже в 11-й раз съедутся международные театральные звезды, 17 июня Курентзис сыграет в Москве «Реквием» Моцарта (билеты по традиции почти раскуплены еще за три месяца), ну а 23 июля дирижера и его оркестр MusicAeterna ждет и вовсе эпохальное свершение — он откроет главное международное музыкальное событие — Зальцбургский фестиваль.
Как Курентзис стал главной звездой российской академической музыки и сделал так, что теперь филармония не менее обязательна к посещению, чем музеи современного искусства и экспериментальные театральные постановки? Дело тут в нескольких вещах. Главное — это страсть. В каждом интервью, в каждом сыгранном произведении, в каждом слове и жесте Курентзиса виден темперамент человека, который больше всего на свете любит музыку и каким-то магическим образом своей страстью заражает всех вокруг. Пылкое выражение чувств и приверженность образу романтика-бунтаря (на люди 45-летний режиссер выходит не иначе как в черном, часто в блузках с пышными отложными воротниками и объемными манжетами) — не продуманный образ, а суть Курентзиса. Еще в 22 года он приехал из Греции учиться дирижированию в Россию, потому что ему показалось, что здесь в 90-х была жива вера в высокие идеалы.
Другая составляющая популярности — работоспособность и непререкаемая, ни с чем не считающаяся вера в успех. Почему дирижер с гастрольным графиком, расписанным на пять лет вперед, и с предложениями контрактов от Парижской оперы до Ковент-Гардена живет и работает в российской провинции? Верит, что и там может сделать чудо и музыкальный театр с мировым именем. Верит и делает: на счету Пермского театра оперы и балета постановки с великими режиссерами, в том числе нашумевшая «Травиата» Роберта Уилсона, который на пресс-конференции сказал: «Нью-Йорк — это провинция, потому что мы там ничего не знаем о том, что происходит в Перми» и имел в виду, конечно, работу Курентзиса.
Третья составляющая — умение руководить оркестром. MusicAeterna Теодора — единственный базирующийся в России коллектив, который приглашают на крупные международные фестивали и лучшие концертные площадки. Ну и четвертая часть — гениальность, без которой ничего великого не получается. Мы узнали у Теодора, из чего она складывается и как в ней сочетаются разум и чувства.
— Вы часто говорите, что знакомство с вами мешает понять вашу дирижерскую работу, вашу музыку. Почему?
— Так не только со мной. Знакомство с любым композитором или дирижером, знание контекста его жизни мешает восприятию его произведений. Все это связано с моими представлениями о человеке. Я считаю, что у каждого есть, с одной стороны, истинное «Я», природная сущность, поток энергии, который и проявляется через искусство.
С другой стороны, есть эго или личность, которая возникает из-за неврозов и закрывает истинную сущность как некий «фасад». Возьмем, например, невроз недополучения любви от родителей в детстве: из-за него человек не может полноценно взаимодействовать с миром, ему приходится изобретать защитные механизмы, отгораживаться от окружения. За время жизни человек обрастает все большим количеством неврозов и защит, и их мы и называем личностью. Судить с точки зрения моих «фасада» и поведения мою работу неправильно. Если я мог бы делать музыку, которую делаю, и не появляться на сцене, ее восприятие было бы более чистым. Думаю, даже интервью, которое
я вам сейчас даю, может в результате помешать восприятию моей работы.
— То есть чтобы понять и правильно почувствовать произведения композиторов, не нужно знать историю их жизни и их переживаний?
— Не нужно. Зачем вам знать о грешном прошлом христианских святых? Это так важно? Их святые подвиги нужно знать. Разве важно знать, что Мусоргский был алкоголиком? Как это помогает воспринимать его музыку? Если человек пишет божественную музыку — он гений. И чтобы интерпретировать и исполнять его музыку, надо с ней слиться, а не вникать в контекст его жизни.
Если вы были когда-то влюблены, то поймете: вдруг что-то случается, и вы готовы умереть за другого человека. Это же ненормально.
— Вы много учились и, наверное, знаете биографии почти всех композиторов. Это мешает?
— Я прочел много биографий, и теперь стараюсь их забыть. Я знаком со многими знаменитыми композиторами, и я хотел бы не быть с ними знаком. Я хочу знать их только через их музыку. Например, выдающийся дирижер Николаус Арнонкур (крупнейший представитель аутентизма — движения, которое выступает за точное исполнение музыки прошлого, — прим. ред.), которого я очень люблю и уважаю, хотел познакомиться со мной, мне часто предлагали устроить с ним встречу, а я все время избегал ее. Арнонкур настолько повлиял на меня, что я не хотел, чтобы его собственное эго, его «фасад» изменили мое отношение к его работе.
— Музыка может вылечить человека? Помочь справиться со страхом и избавить от одиночества?
— Конечно. Есть очень грустная, невыносимо тяжелая, деструктивная музыка. И если у тебя будет жуткая тоска и депрессия, эта музыка способна тебя, как ни странно, очистить и освободить. Например, шестая симфония Чайковского, написанная умирающим композитором — он травмирован и жалуется на этот мир. В ней столько горя, что, слушая ее, ты понимаешь, что кто-то страдал до тебя. И если тебе одиноко, ты слышишь, как кто-то плачет вместе с тобой. И тогда становится легче.
Я считаю, что главное в музыке — сострадание к человеку. Ее функция — лечить заболевания общества. Но делает она это не очень успешно. Все нынешние проблемы появились давным-давно и за тысячелетия никак не изменились. Меня всегда смешит, как люди реагируют на политику. Ведь это все уже было так много раз. Вопросы, над которыми сейчас бьются, в таком же виде были и раньше, и их решения уже пытались найти не самые глупые люди. Но не нашли. Все потому, что пока мы не станем свободны внутри, мы не сможем быть свободными снаружи. Мир изменится, только когда мы сможем сказать себе самые важные вещи: что я на самом деле чувствую, отчего мне больно, почему я веду себя так, как веду.
— Музыка может заменить общение с людьми?
— Общение с людьми и любовь человека к человеку незаменима. Но общение с музыкой тоже незаменимо. Это просто другой вид общения. Мы разговариваем через музыку с теми, кто жил много лет назад. Мы советуемся с ними. Мы узнаем об их мечтах. Через музыку можно вести очень серьезную беседу.
— Похоже, познание музыки идет исключительно за счет чувств. А есть в работе дирижера место рациональности?
— Да, когда дирижируешь, должна быть рациональная часть, потому что иначе ты потеряешь меру. Чувства — это черная дыра, в которую тебя засасывает, это параллельное пространство. Это как ящик Пандоры: там есть дары, но там есть и кошмары. И большинство тех, кто сходит с ума, — они прыгают туда. Чтобы не исчезнуть и не раствориться в этой черной дыре, нужен контроль. Половина головы должна быть растворена в чувствах, а другая половина должна контролировать степень растворения. Даже в дионисийском экстазе должна быть мера.
— То есть искусство — это всегда процесс хождения по краю черной дыры, по краю безумия?
— Да. Я хожу по самому-самому краю пропасти. Еще чуть-чуть — и сорвусь. Но так не только в искусстве. Влюбленность, например, — это тоже грань безумия. Если вы были когда-то влюблены, то вы поймете: вдруг что-то случается, и вы готовы умереть за другого человека. Это же ненормально.
— Как вы думаете, эмоциональность — это свойственная россиянам черта?
— Да, внимание к чувствам, эмоциональность присущи России, ведь она во-многом принадлежит восточной культуре. Восток — это мир Платона, мир интуиции и религии. А западный мир — это мир Аристотеля, мир рассудка и логики. В России победил Платон. Эмоциональность людей здесь — отдаленное следствие его учения.
— На мартовских гастролях с оркестром MusicAeterna, когда за один тур вы побывали в Германии, Австрии, Бельгии и Греции, вы играли Малера, Моцарта, Бетховена. Чем вы руководствуетесь, когда выбираете произведения?
— Я выбираю произведение, только когда считаю, что могу открыть его заново, могу правильно проинтерпретировать. А то, что уже есть в хорошей интерпретации, мне играть неинтересно. Я выбираю вещи, которые по-другому чувствую.
— Вы общаетесь со зрителем не только на концертах: в Пермском театре оперы и балета работает «Лаборатория современного зрителя», в рамках которой можно попасть на репетиции вашего оркестра. Это ведь немного анархия — пускать зрителя за кулисы, в святая святых театра. Я знаю, что в 16 лет вы были анархистом и участвовали в афинских демонстрациях. Вам не кажется, что юношеские идеи до сих пор на вас влияют?
— Да, у нас есть «Лаборатория». Зритель должен приходить в театр не чтобы развлекаться, а чтобы работать. Понять в один миг то, о чем композитор размышлял годы, нельзя. Надо приложить усилия. Когда приходишь на репетиции и встречаешься с композитором ежедневно, как это делаю я, музыка действует иначе, появляется новый уровень понимания. Только видя и слыша все стадии работы над произведением, можно понять, что в нее вложил композитор. А вообще, моя цель — стереть границу между сценой и залом. Я хочу создать ощущение, что мы все вместе, оркестр и зрители, делаем музыку.
У меня нет религии, у меня есть вера, а это другое. Вот прочитайте православную молитву «Верую» — там написано все, во что я верю.
Конечно, на меня влияют идеи анархизма. Но не воззрения Прудона, например. Я не политический анархист. Я аполитичный человек. Анархизм, в который я верю — это возможность обновления человека и уважения к другому, возможность не подчиняться большинству, не принадлежать ни к каким сообществам, объединениям, сектам. Когда ты сам принимаешь решения и обладаешь автономией — это защищает свободу другого человека. Эти идеи проповедует христианство. Настоящие анархисты для меня — это апостолы Христа. Потому что они во имя любви и истины, которая есть Христос, вышли из своих конфессий — иудаизма, язычества — и отреклись от политических течений Римской империи и Иудеи. Всеобщая любовь и свобода — это же утопические идеи, невозможные в мире.
Анархическое государство существует. Оно на Афоне. Там нет ни полиции, ни армии, зато есть братство. И если ты не хочешь жить в братстве — можешь уйти и жить сам. Монахи там готовы жертвовать своей свободой, чтобы дать свободу другим. Эти люди ушли от мира, чтобы молиться за человечество. И из-за этого в этом месте очень мощная энергия. Когда я там, то чувствую, что я как будто не в этом мире, я перестаю быть собой. Афон, с его пещерами и монастырями — место силы. Это машинерия духа нашего мира.
— Вы с детства религиозны или в сознательном возрасте к этому пришли?
— У меня нет религии, у меня есть вера, а это другое. Вот прочитайте православную молитву «Верую» — там написано все, во что я верю.
— У вас есть очень цельная картина мира с аполитическими, религиозными взглядами, и вы часто о ней говорите. У вас нет амбиций духовного лидера?
— Нет. Я говорю о своих мыслях, потому что вы меня спрашиваете. Может быть, то, что я говорю — это все не так. Я никакой не духовный лидер — Боже упаси. Я обычный человек, хуже вас в сто раз. Я просто пытаюсь понять, кто я есть и каков мир вокруг. Мне кажется, такие же мысли есть у каждого человека, просто своими я хочу поделиться с вами.
— Правда, что внутри вашего оркестра MusicAeterna нет иерархии? Только музыканты учатся у вас на репетициях или и вы у них?
— Да, это так. Каждая наша репетиция — это обмен энергией. Я учусь у своих музыкантов каждый раз. Знаете, учитель начинает понимать лучше то, что делает, когда он учит. Я тоже, когда работаю с оркестром, когда пытаюсь объяснить музыку, понимаю ее лучше, чем когда я просто читаю свою партитуру.
