В Париже только что закончилась Неделя Haute Couture, и главным ее итогом стала не какая-то потрясающая коллекция, не какой-то восходящий тренд и даже не новое имя в старом доме, а то, что я бы назвала «кейс Деми Мур». Вот уже несколько дней все обсуждают открывавшую показ Fendi Деми Мур, которую совершенно невозможно было узнать. Кейт Мосс тоже как-то не все с ходу узнали, но тут все-таки больше сработали макияж и стайлинг, который у нового художественного директора женских коллекций Fendi был достаточно причудливый. А вот у Деми было просто новое лицо — и я лично, пока не прочитала, что это была именно она, так и не смогла понять, кто же это открывал первый показ Кима Джонса для Fendi.
В наше время, когда все и всё поляризированно настолько, что на любое «стриженое» тут же звучит «бритое», сначала раздались крики про ужасы пластической хирургии, но тут же им в ответ раздались не менее гневные крики про боди- и бьюти-позитивизм и про то, что женщина имеет право ходить с таким лицом, с каким хочет. И вот тут-то и возник тот самый кейс, выразительно указывающий на некое важное противоречие внутри новой этики.
Вообще-то на заре третьего десятилетия XXI века слышать рассуждения про то, что женщины имеют право на то лицо и тело, какие им нравятся, произносимые со страстью и полемическим задором, немного странно. Про это все уже сказано не то что вчера, но даже и позавчера — и стулья тут ломать немного поздно. Женщины имеют это право, и мужчины тоже его имеют, и дети имеют, и вообще любое человеческое существо имеет право выглядеть так, как ему хочется, и не быть за это осуждаемым, обсуждаемым и преследуемым обществом. И вообще вся эта дурная бесконечность перепалок — «Ах, что она сделала со своим лицом?!» — «Да что захотела, то и сделала!» — не стоила бы никакого специального внимания, если бы, кроме обычного сетевого хейта, отвешиваемого всем селебрити, тут не было бы еще чего-то очень важного, связанного с самыми ключевыми смыслами. Даже так — с одной из главных социокультурных проблем современности.
Тут мы, собственно, и подходим к новой этике, в центр которой помещена идея полного и радостного принятия себя таким, какой ты есть, — слишком толстым, слишком худым, со слишком маленькой или слишком большой грудью, кривым, косым, с синдромом Аспергера, синдромом Туретта и прочими расстройствами любого спектра. И никто — ни общество, ни семья, ни Господь Бог — не вправе требовать от нас, чтобы мы как-то себя насиловали и переделывали под их стандарты. Потому что все, буквально все — все люди, львы, орлы и куропатки, словом, все жизни — достойны сочувствия и любви, и каждому должен быть дан шанс жить без встречной враждебности из-за тех или иных форм своей телесности. Это без всякой иронии величайшее достижение современного гуманизма, вокруг которого и было выстроено все остальное — от поп-психологии с ее «обесцениванием» и «границами» до бодипозитивизма.
Но что, как не радикальное и полное неприятие себя может быть за таким радикальным и полным переделыванием себя? Знаменитости, в любом возрасте меняющие свою внешность самым бесцеремонным образом, — от 23-летней Кайли Дженнер до 58-летней Деми Мур — оказываются ходячим логическим противоречием: с одной стороны, они все как одна выступает за women power и принятие себя, с другой — себя лично готовы принимать только на выходе из клиники пластической хирургии. Второе несколько обесценивает первое, делает его не просто неубедительным, но и немножко лицемерным. Имеют ли они право делать со своим телом и лицом все, что хотят? Это риторический вопрос, ответ на который давно выбит над их бровями. Но и мы, публика, чувствующая это противоречие, в ответ беремся их обсуждать — и можно ли нас за это порицать?
Но есть еще одна более глубокая и не так легко поддающаяся манифестации вещь, на которую нам указывает кейс Деми Мур. Когда человек встает утром, смотрит на себя в зеркало — и готов на что угодно, только бы не видеть своих морщин и, шире, того лица, с каким он родился, — это пугает. Когда он готов на то, чтобы его перестали узнавать, только бы не видеть следов своего возраста, это удручает. Этот экзистенциальный ужас перед необратимостью и есть ровно то, что стоит за всей внешней бурей вокруг Деми Мур. Помимо хейта, за хейтом и даже внутри хейта — именно на него осознанно или неосознанно реагируют авторы всех этих «что она с собой сделала?!». В случае публичных людей — с отличной карьерой и положением — это пугает не только их самих, но и тех, кто на них смотрит, потому что заставляет обычных людей повернуться в сторону этого ужаса, который есть внутри каждого их нас, заметить его, увидеть, как он шевелится в самом темном углу сознания, куда мы его обычно загоняем. Это примерно как в знаменитой истории Довлатова про тбилисскую конференцию «Оптимизм советской литературы», где грузинский писатель расспрашивает выступающего с докладом московского поэта Наровчатова про лорда Байрона — молод ли он был, хорош ли он был собой, талантлив ли, богат ли? И в конце говорит: «Вот посмотри на Байрона. Он был молодой, красивый, зажиточный и талантливый. И он был пессимист. А ты — старый, нищий, уродливый и бездарный. И ты оптимист!»
Если она — красивая, богатая, талантливая — настолько не уверена в себе и в таком разладе со своей вполне прекрасной внешностью, то что же делать мне, простому человеку с кредитами и без пластических хирургов? Говорим ли мы с энтузиазмом и напором о принятии себя со всеми своими несовершенствами или мы имеем в виду, что все несовершенства потом можно бесконечно поправлять? Или все-таки о том, что человек со всеми своими страхами и несовершенствами куда более сложный феномен, не укладывающийся в простые бодипозитивные формулы? На эти вопросы новая этика нам пока не дает ответа.
