Стиль
Герои Майкл Каннингем: «Если миру уже не помочь, кому придет в голову писать книжки?»
Стиль
Герои Майкл Каннингем: «Если миру уже не помочь, кому придет в голову писать книжки?»
Герои

Майкл Каннингем: «Если миру уже не помочь, кому придет в голову писать книжки?»

Фото: Leonardo Cendamo / Getty Images
Сергей Кумыш не только перевел на русский «Край земли» — посвященную Провинстауну документальную книгу Майкла Каннингема, которая вышла в издательстве Corpus, но и поговорил с писателем об изоляции, работе, отсутствии хобби и ощущении дома

К каждому интервью я готовлюсь по одной и той же схеме: независимо от того, сколько времени предположительно займет разговор — десять минут или час, — в назначенный день составляю обязательный минимум-лист из 12 вопросов. Только подготовив себе эту информационную подушку безопасности, я могу расслабиться и во время беседы вести себя как живой человек, а не как отлетевшая версия голосового помощника. В случае с интервью Майкла Каннингема все осложнялось тем, что мы собирались разговаривать о книге, которую он написал, а я перевел: на решение и устранение одних только спорных моментов у нас ушло в общей сложности три месяца совместной работы; мы уже обсудили все, что только можно было обсудить. При этом мне теперь нужно встать на позицию человека, который книгу как бы только что прочел, а Майклу — вернуться на 20 лет назад и попытаться вспомнить, как он ее писал. Долго ли, коротко ли, к моменту начала интервью вместо положенных 12 вопросов у меня было готово ровно три, а в голове заходилась истерическими воплями цимбальная мартышка. Проверяю электронную почту. Входящее сообщение от Каннингема: «Упс, у меня тут кое-что случилось. Мне нужно еще минут десять». Отлично, думаю — может, успею исправить ситуацию. Десять минут спустя из трех заготовленных вопросов в моем списке остается два. Закрываю бесполезный файл и нажимаю кнопку видеозвонка –– будь что будет.

(В нижеследующем тексте мы обращаемся друг к другу на «ты». Английский язык в этом смысле покладистее — он не предполагает выбор местоимения. Исключительно для более точной, непосредственной передачи интонации и сохранения живости диалога мне показалось уместным остановиться на втором лице единственного числа. Да и знакомы мы, раз уж на то пошло, не первый день.)

Фото: издательство Corpus

Майкл, «Край земли» — твоя единственная документальная книга. Не мог бы ты немного рассказать о том, как она появилась?

 Около 20 лет назад мне позвонили из издательства «Рэндом-хаус» и предложили стать одним из авторов их новой книжной серии, где разные писатели будут рассказывать о тех или иных городах — не вдаваясь в излишние подробности, никаких, разумеется, отелей-ресторанов, то есть, на выходе у каждого должно получиться именно что-то вроде книги-прогулки. Я ответил, что с радостью приму в этом участие и напишу о Провинстауне, штат Массачусетс. На другом конце провода повисло молчание, потом тот же голос, несколько запинаясь, произнес: «Мы думали, скорее, про Нью-Йорк». Но книг о Нью-Йорке и так хватает, говорю. Не уверен, что смогу что-то к этому добавить. Зато я знаю, как увидеть голову Дональда Дака, глядя на провинстаунский Монумент Пилигримам. Я знаю женщину, работавшую в почтовом отделении Провинстауна, которая, если вы приходили, чтобы отправить стихи в литературный журнал, прижимала конверт на удачу к своей груди. Мне кажется, обо всем этом стоит рассказать грядущим поколениям и, боюсь, никто, кроме меня, подобную книгу не напишет. Так все и началось.

Кстати, я именно благодаря тебе увидел в верхушке Монумента голову Дональда Дака.

Похоже — скажи?

Да не то слово.

(Смеется.) Мне немного неловко из-за этого — сделал местную хохму всеобщим достоянием. И уж если ты там эту голову разглядел, будешь теперь видеть её всегда.

Фото: Сергей Кумыш

Я правильно понимаю, что писать «Край земли» ты начал практически сразу после выхода «Часов»?

Думаю, да — не то чтобы я как-то специально это отслеживал, но вроде так оно и было. Собственно, я тогда согласился отчасти потому, что закончил один роман и пока не был готов приниматься за другой. Было здорово распрощаться уже наконец с «Часами» и взяться за что-то не менее существенное, но при этом посильное. Я понимал, что знаю, как написать книгу о Провинстауне. С романами все иначе. Каждый раз, принимаясь за новый роман, я понятия не имею, как это делается.

Ты однажды сказал, что писать от первого лица, используя местоимение «я» в самом буквальном смысле, для тебя сложнее, чем работать с художественной прозой. Так, а «Край земли» в этом смысле не сложнее было писать?

Кстати, нет. Не могу сказать, чтобы это было прямо легко — и тем не менее гораздо легче, чем с остальными моими книгами. Это же, в общем, не автобиография, скорее, признание в любви к месту. Поэтому, хотя там и много «меня», о себе я как раз-таки особо не думал, смог сохранить необходимую отстраненность. Мне было очень радостно писать эту книжку.

Примерно в тот же период ты купил дом в Провинстауне, верно?

Да. До этого я бывал там исключительно наездами — например, работать над «Краем земли» начинал в арендованном коттедже на Рейс-роуд. А потом случилась забавная история. Продюсер Скотт Рудин решил экранизировать «Часы» и заплатил мне определенную сумму, за что ему большое спасибо. И по чистому совпадению, на той же неделе, когда мы заключили сделку, мне позвонила подруга из Провинстауна и сказала, что соседний с ними дом выставили на продажу –– условия такие-то, стоит столько-то, –– и называет практически ту самую сумму, которая полагалась мне по контракту на экранизацию. Ну и что тут скажешь? Когда боги открывают свою волю, смертному остается лишь подчиниться. (Смеется.)

Как ты сам сформулировал, «Край земли» — это своего рода признание в любви к Провинстауну. Однако любовь между вами случилась, что называется, не с первого взгляда. В книге ты достаточно подробно об этом пишешь, но я все равно хотел бы попросить тебя вкратце рассказать историю ваших взаимоотношений.

Впервые я приехал сюда почти 40 лет назад по приглашению провинстаунского Центра изящных искусств, который, кстати, существует до сих пор: в рамках программы резидентуры, группе счастливчиков, состоящей из писателей и художников, предлагается провести в Провинстауне около семи месяцев с октября по конец мая. Им предоставляют квартиры, назначают небольшую ежемесячную стипендию, а дальше –– пиши, рисуй, делай, в общем, что хочешь. До этого я не бывал ни в Провинстауне, ни на Кейп-Коде. И когда я стал говорить друзьям, что проведу там всю зиму, поздравляли они меня, скажем так, довольно сдержанно: «Ты ведь знаешь, что там бывает довольно тихо, да?» А я-то вырос в Лос-Анджелесе. Для меня «тихо» — это когда супермаркет ночью не работает. И вот я приехал сюда в октябре и сразу понял, что всю жизнь истолковывал это слово неверно. В межсезонье Провинстаун вымирает. Закрыто вообще все, кругом одна сплошная хмарь и хмурь, улицы пустые. Если ты кого и встретишь, этот кто-то, скорее всего, будет поддат часов с десяти утра. Ту зиму я провел ровно с одной мыслью: «Если вообще все это переживу, то больше никогда сюда не вернусь». Оторванность от мира невероятно давила. Но потом, с приближением лета, начали съезжаться люди, все вокруг как-то ожило –– и я остался, устроился работать в бар. И мне открылся другой Провинстаун — летний, жизнерадостный, сексуальный. В итоге, покидая город, я подумал, что ту мою клятву, которую я дал самому себе в середине февраля –– мол, больше ни за какие блага сюда не вернусь, –– возможно, стоит пересмотреть. Это и было начало наших долгих отношений с Провинстауном, нашей взаимной любви. А ты, кстати, свои первые ощущения помнишь?

Я тоже впервые оказался в Провинстауне именно в октябре, но в моем случае это была как раз любовь с первого взгляда. Даже не так. Сперва я влюбился в твою книгу — и заочно в Провинстаун. Потом еще лет шесть ушло на то, чтобы добраться до Кейп-Кода. И когда я наконец туда попал — даже не знаю; я никогда в жизни ничего подобного не испытывал. Но в плане ощущений интереснее, наверное, другое. Вот я был в Провинстауне дважды. И оба раза, вернувшись домой, на протяжении, наверное, месяца переживал одно и то же: просыпаясь по утрам, видел — буквально видел, не знаю, как по-другому сказать, — не свою комнату, а пирс Макмиллана. Чувствовал что-то вроде тоски по дому –– вот только и был при этом дома.

Да, я прекрасно тебя понимаю. Ты, наверное, заметил, как местные реагируют, когда ты приезжаешь во второй, в третий раз — и так далее. Тебе все говорят: «С возвращением домой». Как будто Провинстаун — дом для каждого. Впрочем, без «как будто». Здесь присутствует вот это дружелюбие маленького городка. И, что довольно нетипично для провинциальной Америки, здесь рады незнакомцам, никто не смотрит косо на чужаков. Более того, в Провинстауне приветствуется неординарность, от тебя не ждут, что ты будешь соответствовать каким-то стандартам или чьим-то ожиданиям. Такая, знаешь, община чудил.

Вот-вот. Когда я приехал в Провинстаун впервые, сразу это почувствовал — что могу выйти на улицу, не знаю, в «тимберлендах» и вечернем платье, еще и глаза накрасить…

Именно!

… и никто мне слова не скажет.

Да все только рады будут. (Смеется.) Платье, немного макияжа — и вперед.

В книге ты пишешь: «Для тех, кто решил здесь обосноваться, Провинстаун — обедневшая мать, ласковая и любящая; старая распутная матушка, которая слишком многое пережила, чтобы ее шокировали привычки, приобретенные в большом мире, и которая поделится с вами всем, чем богата сама». Мне кажется, сейчас эти слова приобретают дополнительное значение: многие из тех, кто не живет в Провинстауне круглогодично, в условиях пандемии там именно что обосновались.

Да, сюда сейчас многие перебрались — из Нью-Йорка, еще откуда-то — именно с целью переждать пандемию. Мы с Кенни (Кен Корбетт, психоаналитик, партнер Каннингема. — «РБК Стиль») тоже сидим здесь практически безвылазно где-то с середины марта, то есть с тех самых пор, как все началось. Живем довольно скромно и тихо, как, думаю, и большинство людей в мире сейчас. Для нас, как, опять же, для многих других, каждый новый день похож на предыдущий. Ты просыпаешься, работаешь, готовишь ужин, читаешь, ложишься спать. На следующий день — все то же самое. Мы нечасто выходим в город, хотя даже сейчас сюда приезжает много туристов. Наш дом стоит практически на окраине, здесь мы и проводим более-менее все время. Вообще, конечно, возможность жить в Провинстауне в эти тяжелые, тревожные времена — удача, привилегия, за которую мы безмерно благодарны. Стоит сойти с порога — и вот уже бухта, созвездия, весь этот огромный природный мир, который знать не знает о том, что у нас тут пандемия. Все так же приходят и отступают приливы. Звезды по-прежнему на своих местах. 

Что довольно нетипично для провинциальной Америки, здесь рады незнакомцам, никто не смотрит косо на чужаков.

Ты упомянул работу. Как тебе работается в этом странном новом мире?

Как раз в эти дни я заканчиваю черновик своего нового романа, и, должен признать, это было нелегко. Писать роман всегда нелегко, но сейчас, учитывая все происходящее, было несколько труднее. Бывает, я спрашиваю сам себя: «Серьезно? Кому-то сейчас нужен еще один роман?» И все же ответ — да, нужен, возможно, сейчас, как никогда. Потому что роман, даже самый мрачный и пессимистичный, — это, в конечном счете, акт надежды: он предполагает, что в будущем найдутся люди, которые захотят его прочесть. Если миру действительно уже не помочь — ну, кому придет в голову книжки писать? Впрочем, я знаю некоторых прозаиков, которые сейчас как раз-таки ничего не пишут — слишком много всего происходит вокруг, какая уж там литература. Но что касается меня, я человек привычки. Писательство — моя работа. Если я не буду писать, то понятия не имею, чем мне вообще заниматься. У меня даже хобби нет — я не умею плести макраме, лепить из глины. (Смеется.) Поэтому каждое утро я просыпаюсь и, перед лицом собственных сомнений и страхов, продвигаюсь с новой книгой еще на несколько шагов. Я рад, что мы про это заговорили, потому что я, правда, практически ее дописал.

Рабочее название то же, что и было, — Glory («Слава»)?

Да. Может, я в последний момент еще и передумаю, но пока так называется.

Так, а все эти нынешние события каким-то образом повлияли на процесс –– на какие-то, может быть, частности или на общее настроение книги?

Ты знаешь, нет. Во-первых, когда началась пандемия, у меня уже было готово больше половины — ну и что мне теперь, возвращаться к началу, что-то менять? И потом, если бы на роман влияли внешние обстоятельства, его пришлось бы то и дело переписывать.

Когда планируется выход?

Сейчас трудно сказать — по понятным причинам. Но, думаю, где-то через год.

Расскажешь немного, о чем книга? 

Если только немного. Это будет роман о предках, потомках и призраках. Что-то вроде семейной саги. О том, как отжившее поколение одной семьи преследует ныне живущее. Но, боюсь, пока это все, что я могу сказать.

Коммершиал-стрит, Провинстаун
Коммершиал-стрит, Провинстаун

Еще одна цитата из «Края земли»: «Должен признаться, когда я жил в Провинстауне круглый год, то к концу октября становился раздражительным: один неземной день сменялся другим, и недолго было предположить, что единственный разумный человеческий поступок — это оставить свои никчемные стремления и планы, выйти на улицу и пасть ниц». Это один из моих любимых пассажей во всей книге. Мысль о том, что красота может раздражать, кому-то покажется неочевидной, но, как по мне, она очень точная, честная и в некотором роде утешительная. Потому что, когда что-то подобное случается лично со мной, я неизбежно прихожу в замешательство. Скажем, несколько дней назад я что-то писал и, чтобы немного передохнуть, вышел на балкон, а там, снаружи — редкие облака и радуга. Казалось бы, ну что тут такого. Однако на какое-то мгновение это зрелище так меня захватило, парализовало, что я почувствовал не раздражение даже, а ярость: я вышел на балкон, просто чтобы собраться с мыслями, и прямо сейчас мне всего этого не вместить, я просто не готов к этой красоте.

Ага, ага, ага. (Улыбается, кивает.) Как же мне это знакомо. С одной стороны, красота должна быть редкостью, исключением, ее должно постоянно недоставать. А с другой, когда она открывается именно что внезапно, а ты, например, пишешь… Да, мне тоже нужно, чтобы за окном была серенькая жижка; чтобы я мог включить лампу, сесть за письменный стол и не думать постоянно: «Господи, что я здесь делаю? Почему не выхожу на улицу, к этим деревьям, к этой воде? Пожалуйста, перестань мне это показывать». Со стороны звучит чудовищно, наверное, но для меня — как, собственно, и для тебя, — это неизбежный побочный эффект. Да, мы хотим получать красоту порционно, и чтобы при этом она не мешала нам работать. Но этому не бывать.

От сбывшейся любви до мяса без животных: 10 главных книг осени.