Неподалеку от последней квартиры Лимонова, почти в самом центре Москвы, есть странный, неприметный проулок, на стенах которого красуются надписи «Наше отечество — сверхчеловечество» и чуть дальше — «Limonov». Одна из соседних стен и вовсе регулярно используется в качестве мольберта стрит-арт-художниками, слой за слоем закрашивающими цветастые картины друг дружки. Так вот в какой-то момент рядом с вполне традиционными граффити вдруг призраком из конца прошлого века появилась красивая и жуткая костлявая воительница, эмблема НБП и чеканный лимоновский девиз: «Да, смерть!» Почему-то хочется представить, как сам прямой и седой писатель тайком приходил сюда, чтобы нанести на стены эти заветные письмена… Картина, к сожалению, не сохранилась совсем, а первые две надписи тоже пытались закрасить, но их буквы вот уже много месяцев победно проступают сквозь серую краску и так выглядят едва ли даже не более значительно, торжественно и (прибегнем к одному из любимых эпитетов Эдуарда Вениаминовича) зловеще.
«Limonov» — название книги Эммануэля Каррера. И уже сама скупая лаконичность заглавия этой имевшей широкое хождение во Франции четырехсотстраничной беллетризованной биографии много говорит об ее герое, сумевшем сделать себе мировое имя в период эмиграции. Написанная кириллицей, эта фамилия и вовсе не нуждается в дополнительных комментариях. В том числе и потому, что библиография, снабженная титулом «Лимонов», едва уместится на специально расчищенной под такое дело книжной полке. В этих романах и рассказах, в этих стихах и прозе жизнь, которая никому из нас и не снилась. Описывать эту биографию языком газетной заметки дело изначально пустое — прежде всего потому, что ее хозяин сделал это ярче, краше и попросту лучше, чем кто-либо.
Харьковская юность, манхэттенское одиночество, парижское отчаяние, раскаленный секс, самая большая и самая горячечная любовь, война, тюрьма — лимоновские читатели и так знают все это наизусть. Самые верные из них (хорошо — из нас) вряд ли смогут выделить любимый «период в творчестве». Вопреки частому заблуждению, Лимонов вырастал из «подростка Савенко» в «генерала Эдварда» не только в общественном сознании, обрастая лучшими женщинами, невероятными виражами судьбы и тюремным сроком, но и как писатель. Из гигантского литературного массива правда сложно выбрать что-то отдельно образцовое, но если уж проделывать такую прокрустову процедуру ради новоприбывших читателей, то предложим им на пробу подряд «Великую мать любви» и «Книгу воды» — произведения очень разные, но одинаково безупречные.
Написанный в 1976-м «Это я — Эдичка» напомнил русской литературе, что она состоит из плоти и крови, заставил вновь почувствовать их вкус, услышать звук и запах. Будучи истинным поэтом и гениальным стилистом, он преднамеренно плевал на все нормы языка и морали, напоминая об их искусственности. Где бы он ни жил, он всегда без устали лепил пощечины направо и налево, понимая, что именно этот хлопок одной ладонью — иногда единственный способ заставить партнера почувствовать себя живым. В одном из поздних стихотворений он печально хвастался, что знал всех «крупных bad boys», поминая, скажем, Слободана Милошевича. Все прочие скрупулезно, достоверно и гордо перечислены и отпеты в его «Книге мертвых».
Сам Лимонов тоже всегда умел пустить пыль в глаза и искусно прикинуться плохишом, неудачником, негодяем и прочими негероями. Это умение он взращивал в себе с самой юности, будто понимая, как оно пригодится, когда его неминуемо начнет затягивать в воронку великой русской литературы. Когда его голову покроет благородная седина, а его будто дубленую, без единой морщины кожу начнут пытаться покрыть хотя бы тонким слоем не солнечной, а мертвенно холодной бронзы. Именно на этот случай у него всегда были наготове и «Русский прорыв», и выбитая на плече лимонка, и поддержка донецких с луганскими, и пресловутый эпизод с минетом негру из «Эдички», мимо которого не смогут пройти еще многие поколения российских мыслителей. Лимонов, по-мужицки (еще один эпитет от автора, гордившегося своим «простым» происхождением) посмеиваясь, сам любовно взрастил армию ненавистников, которые надежно противились его возведению на какой бы то ни было пьедестал.
Пока все прочие коллеги упорно старались стать великими, по-настоящему великий Лимонов всеми силами противился этому заскорузлому статусу, предпочитая оставаться живым. Он с чрезмерной даже активностью вел свои социальные сети, настаивая на праве быть восхитительно вздорным, на праве распоряжаться и разбрасываться своим талантом так, как ему лично заблагорассудится. В этом была какая-то колючая моцартианская легкость — даже в самых возмутительных из его сетевых сочинений легко найти куски, оправдывающие их издание на бумаге.
Когда отпираться от возвеличивания стало совсем невмоготу, Лимонов не придумал ничего лучше, как назваться Дедом. Так его ласково и звали последние годы — хотя ну какой он, к черту, Дед. Лимонов вернулся в Париж в период протестов, чтобы ясно и точно зафиксировать происходящее. Лимонов в последний год мотался по миру от Армении до Монголии, от Италии до Абхазии. Он до последнего грозился пережить своих оппонентов и наверняка сдержит слово — потому что от всего человека всегда и навсегда остается часть речи. Кажется, что если прислушаться, то прямо сейчас можно услышать его хриплое и торжествующее «Да, смерть!». Наша борьба продолжается.
