Евгений Водолазкин родился в Киеве, учился у филолога Дмитрия Лихачева и работает в Институте русской литературы. Первый роман ученого — «Соловьев и Ларионов» — вышел в 2009-м; через три года его «Лавр» опубликовали тиражом 150 000 экземпляров, и о «русском Умберто Эко» заговорили все. Затем были две премии «Большая книга», сборники эссе и рассказы, а также переводы на английский и международная известность — рецензии на книги Водолазкина теперь можно встретить в The Guardian. Мы поговорили с писателем о его новом статусе, русской классике, музыке и признании на Западе.
— После выхода «Лавра», победы на «Большой книге» и составления «Тотального диктанта» вы стали одним из самых обсуждаемых писателей в стране. Как изменилась ваша жизнь за последние пять лет?
— Жизнь действительно сильно изменилась: до этого я был кабинетным ученым и как-то особо не выходил за пределы своих профессиональных интересов. Я изучал древнерусские рукописи, и, надо сказать, это замечательная сфера занятий — она так не похожа на все, что нас окружает. Средние века — это особое время, особый ритм и особые ритуалы. Перед тем как начать работать с рукописью, я сижу минут 10–15, положив на нее руку: мы как бы соединяемся во времени. При погружении на большие глубины выравнивают давление — вот у нас и у наших предков оно тоже очень разное. Наше время очень быстрое, насыщенное, а время Средневековья тягучее, глубокое, переходящее в вечность. И я больше времени проводил там, так что для меня переход к довольно интенсивной жизни современного писателя был и неожиданным, и не всегда простым. Это встречи с читателями, интервью, поездки, а главное — и самое непростое — резкое увеличение общения. Но такой опыт полезен, поэтому мне кажется смешным бухтеть на эту тему: если ты занимаешься литературой, нужно быть готовым, что у твоей деятельности есть общественное измерение.
— Удается ли вам сейчас параллельно заниматься и академическими проектами — или все время отнимает писательство?
— Это становится все сложнее и сложнее. Но только что мы с немецкими коллегами закончили большую работу — издание в Германии одного из древнерусских хронографов. Моя задача заключалась в том, чтобы подготовить древнерусский текст по всем сохранившимся спискам и проверить соответствие немецкого перевода древнерусскому оригиналу.
— Вы очень интимно описали свои отношения с рукописями. А как вы пишете сами — от руки, на компьютере? Различаете ли для себя: вот сейчас сочиняю нон-фикшен, а теперь — роман?
— Для меня эти вещи ничем не отличаются: я пишу на компьютере и научные работы, и прозу. И с ужасом вспоминаю эпоху, когда ничего этого еще не было: приходилось постоянно переписывать черновики, чтобы внести новую правку. Как древнерусский человек скажу, что изобретение компьютера — это великое благо.
— Вы живете в Санкт-Петербурге. Ощущаете ли вы на себе влияние «петербургского текста» русской словесности? Насколько этот город вообще пригоден для того, чтобы заниматься литературой?
— Санкт-Петербург и Москва в свое время очень удачно поменялись местами. Когда-то Петербург был суровым столичным городом без особых сантиментов — перечитайте, к примеру, «Обыкновенную историю» Гончарова. Сейчас так, очень по-деловому, устроена Москва: через нее проходят все денежные потоки, а деньги — форма энергии. Я говорю это с большим уважением, потому что в Москву можно приехать на день и решить все то, что в Петербурге тянулось бы неделями или даже месяцами. Наверное, здесь удобнее делать какие-то большие проекты — кино, например. Но есть две вещи, которыми лучше заниматься в Петербурге: наука и литература. Для них не нужно никаких согласований и финансовых затрат, кроме как на поддержание собственного существования. При этом и наука, и литература требуют выхода из общего ритма: Петербург живет медленнее и тише, и поэтому там сделать это проще.
— Раз уж вы вспомнили Гончарова: назовите, пожалуйста, самые важные для вас книги русской литературы.
— «Мертвые души», «Капитанская дочка», «Братья Карамазовы», «Война и мир» — ну и, пожалуй, «Белая гвардия».
— А зарубежной?
— На меня огромное влияние оказал Диккенс, полное собрание которого я прочитал лет в 11–13. Уже позже — богословские сочинения Честертона. «Волшебная гора» Томаса Манна. Еще без Маркеса никуда — это в чистом виде гений.
— Планируется ли экранизация ваших книг — и если да, какое вы в этом принимаете участие?
— Ко мне в среднем раз в три месяца обращаются с такими предложениями, и я ко всем отношусь спокойно — потому что до сих пор не уверен, что это нужно делать. Вряд ли получится добавить что-то существенное.
Как писал Шукшин, кино — до сих пор младший брат литературы. И то, что можно выразить средствами литературы, полнее, глубже и убедительнее, чем то, чего можно добиться на экране. Разумеется, это все равно что сравнивать фортепьяно с саксофоном — у каждого свои, совершенно разные предназначения, — но в целом я с Шукшиным согласен: уж он-то знал, о чем говорил.
Я не переоцениваю значение кино для своих текстов, но если вижу, что человеку хочется снимать, я не препятствую, но — не более того. Обычно я отказываюсь работать над сценарием, потому что каждый должен заниматься своим делом. Сценарии я в своей жизни писал (русско-американский фильм о варягах-мучениках; не знаю, что с ним потом стало) и понял, что это здорово отличается от литературного труда: постоянное переписывание, связанное со вкусами продюсера и режиссера, бюджетом, актерскими идеями. Кино вообще процесс чересчур коллективный. Когда-то Алексей Герман — старший сказал: в кино принимает участие слишком много людей, чтобы называть его искусством. Разумеется, это было сознательное преувеличение. Он лишь хотел обратить внимание на то, что человек кино зависит от уймы вещей — писатель не зависит практически ни от чего. Для меня это важно.
А еще у продюсеров почти всегда заканчиваются деньги. Из «Лавра» хотели делать дорогой исторический фильм, но я говорил, что это необязательно, потому что у меня условное Средневековье и условная история — скорее, история души. Я вообще не люблю костюмные фильмы и костюмную литературу.
Но вот сейчас, мне кажется, найдено какое-то оптимальное решение. По нашей договоренности я пока не вправе говорить о режиссере и продюсере, но мы близки к тому, чтобы сделать по «Лавру» состоятельный фильм. Я даже согласился войти в сценарную группу, потому что у нас, похоже, общее видение.
— Давайте поговорим про новую книгу. «Брисбен» — кажется, ваша первая попытка реконструировать сознание творческого человека. Насколько это было трудно?
— Да нет, не трудно: кое-что я писал с себя, кое-что — по наблюдениям. Разница между прозаиком и музыкантом, конечно, велика — хотя бы в области общественного резонанса. Как говорит Леонид Юзефович, слава писателя — это когда тебя узнают в книжном; популярность исполнителей, как правило, гораздо шире. Впрочем, когда мы говорим о сути творчества, о создании чего-то такого, что заставляет сердца биться сильнее, — это все не имеет большого значения.
«Брисбен» — роман о гитаристе, который теряет возможность выступать и погружается в депрессию. Впереди его ждут открытия: солнце продолжает светить, жизнь не исчерпывается искусством, а смысл можно найти не только в музыке. Город Брисбен тут — символ благополучия и радости: всегда ведь кажется, что где-то там, на другом конце земли, должно быть чуть легче. На самом же деле счастье надо искать внутри себя.
— Главный герой «Брисбена» — гитарист. А вы сами что слушаете — за работой или во время отдыха?
— Я люблю слушать классическую гитару — в частности, моего друга Михаила Радюкевича. Это питерский гитарист-виртуоз, который, среди прочего, аккомпанирует Олегу Погудину. Михаил — музыкальный консультант романа: сомневаясь в чем-то, я всегда обращался к нему. Да и сейчас мы с ним иногда выступаем со своего рода музыкально-театральным действом: я читаю фрагменты романа, а он играет — причем это не иллюстрация, а неожиданные звуковые параллели к тексту. Наша (очень непривычная для меня) деятельность вроде бы вызывает одобрение: скоро планируем выступить в Москве. Во время работы иногда слушаю Баха. Последнюю главу «Лавра» я писал под фантастическое исполнение Гленна Гульда. Нравится мне Бах и в трактовке скрипача Сергея Малова, играющего на старых инструментах. Сильное впечатление на меня производит исполнение Рахманинова Екатериной Мечетиной.
— Фамилия главного героя заряжена очень сильными литературными коннотациями: Яновским звали Николая Васильевича Гоголя. Это тайный ключ к роману?
— И да и нет. Я не люблю пьесы, в которых все ружья стреляют: одно должно не выстрелить, а другое, наоборот, выстрелить дважды. Яновский — действительно родовое имя классика, и это до некоторой степени отсылает к тому, что мой герой, подобно Гоголю, представляет две стихии — русскую и украинскую. В самом Гоголе они соединялись без зазора: горячо любя Украину, он осознавал себя в широком смысле русским человеком. По-моему, это очень неплохой пример того, как нужно воспринимать историю Украины и России: единство, мне кажется, у нас в крови. Напоминая о Гоголе, я мечтаю о возвращении к тем теплым, по-настоящему братским отношениям, которые были раньше. И которые, если поговорить с простыми людьми, есть и сейчас — несмотря на все печальные события и пропаганду с обеих сторон.
Да, мой герой живет совсем в другое время, но основа в нем гоголевская — любовь к двум народам, которые он считал одним, и, пожалуй, глубина. Потому что Гоголь для меня — один из самых проницательных русских писателей и великий мистик. Я не люблю, когда спрашивают про любимых авторов, но если надо ответить, обычно называю Гоголя.
— «Брисбен» — ваш самый современный роман. Где вам как писателю привольнее: «сегодня» или «вчера», в текучих 2010-х или монолитном прошлом?
— О чем бы ни писал писатель, он пишет о сегодняшнем дне. И даже если он уходит в историю или в какие-то абстракции, то все равно держит на прицеле современность. А иначе кто его будет сейчас читать?
О современности можно говорить, описывая то, что в ней есть, а можно — то, чего в ней нет. Во втором случае можно поговорить о недостатке глубины, о неторопливости и других важных вещах, которые все-таки нужны для того, чтобы время от времени обдумывать свою жизнь.
Я пишу свои романы по-разному, из разных точек — и да, в «Брисбене» у меня самая современная современность: герой рождается в 1964 году, последняя запись датирована концом 2014-го, а эпилог доводит действие до 2018-го.
В Москву можно приехать на день и решить все то, что в Петербурге тянулось бы неделями или даже месяцами.
— Для многих читателей именно вы открыли ставший бестселлером роман Григория Служителя «Дни Савелия». Как вы с ним познакомились?
— Я дружу с театром Женовача, и Сергей Васильевич регулярно приглашает меня с семьей на спектакли. Я более или менее знал труппу, но ничего не слышал о литературных занятиях актеров. Как-то раз я получил письмо от Григория Служителя, где он ссылался на высоко ценимого мной специалиста по современной литературе Александра Гаврилова, который прочел и похвалил его роман «Дни Савелия». Гаврилов предложил показать текст мне, имея в виду мое сотрудничество с «Редакцией Елены Шубиной».
Как член жюри премии «Ясная Поляна» я должен знакомиться примерно со 120 романами в год, так что на самотек времени не остается. Но, помня о рекомендации Гаврилова, через какое-то время я взялся за книгу — она мне очень понравилась. Я послал текст Елене Шубиной, и она попросила меня написать предисловие. Так началось восхождение кота Савелия к литературным вершинам, за которым я с удовольствием наблюдаю: мне кажется, успех этой книги абсолютно заслужен.
— За какими современными авторами — российским и иностранными — вы следите?
— Большое впечатление в свое время на меня произвел Алексей Варламов, особенно — его повесть «Рождение». На мой взгляд, она уже стала классикой: недаром ее отметил своей премией Александр Исаевич Солженицын. С тех пор я с большим интересом читаю все, что он публикует. Гузель Яхина — замечательная писательница, и оба ее романа очень хороши. «Дети мои» — почти кафкианское повествование о человеке, которого ранит любое соприкосновение с миром и который стремится уйти от мира, забиться в какую-то щель. Слежу за Захаром Прилепиным. Его роман «Обитель» — это очень мощная вещь, один из сильнейших романов начала XXI века. Всегда жду новых вещей Дмитрия Быкова, Дмитрия Данилова и Михаила Шишкина. «Письмовник» — замечательное по стилю и духу произведение. Один из моих любимых авторов — Леонид Юзефович. Кого-то, конечно, забыл… Особо скажу о недавно умершем Владимире Шарове. Это был большой писатель, и его уход — огромная утрата для русской литературы.
Что касается западных авторов, то это, конечно, Джулиан Барнс, с которым мне довелось общаться. Умный и по-хорошему, по-английски, ироничный человек.
— А он вас к тому времени читал?
— Нет: я подарил ему перевод «Лавра» только во время встречи. Из англоязычных авторов я бы выделил еще Кадзуо Исигуро, Джанет Фитч, Джонатана Франзена, из немецкоязычных — Даниэля Кельмана и Патрика Зюскинда: у него совершенно ураганные вещи. Особенно — «История господина Зоммера».
— На английский переведен не только «Лавр», но и «Соловьев и Ларионов» и «Авиатор». Кто сделал эти переводы — и как было устроено ваше общение?
— Это все Лиза Хейден — без преувеличения гениальная переводчица. Я считал, что «Лавр» непереводим — просто в силу смешения языков и стилей. Но она смогла и сделала это виртуозно. Во многом благодаря Лизе «Лавр» достаточно популярен в Америке и Англии. Мы работали в связке: она задавала вопросы и присылала фрагменты — я внимательно их читал и не испытывал ничего, кроме восхищения. А потом за английского «Лавра» Лиза получила переводческую премию.
— А за тем, что писали в прессе, вы следили?
— Тут надо понимать, что русская — как и вообще переводная — литература в англоязычных странах продается очень плохо: она составляет 3% книжного рынка, тогда как во Франции и Германии — около 40%. Как сказал мне один британский коллега, американцы и англичане не любят дублированные фильмы и переводные романы.
Мне удалось несколько поколебать эту стену. Камертоном была положительная рецензия в The New Yorker — главном культурном издании для очень многих людей на Западе. Потом про «Лавра» написали в Times, Financial Times, Le Figaro, Frankfurter Allgemeine Zeitung и других крупнейших европейских и американских газетах. Эти статьи мне присылали мои издатели.
— Дурацкий вопрос — но как его в конце не задать: а вы сами были когда-нибудь в Брисбене?
— Нет. Я даже не уверен, что он существует.
