Счастье, как известно, подобно здоровью: когда оно есть, его не замечаешь. Оборачиваясь назад, я вижу родной город как бы в хрустальном шаре, где каждая заснеженная улочка, каждый фонарный столб, каждая кирпичная стена крепко и ладно подогнаны друг к другу. Названия улиц, где я влюблялся, дрался, шатался пьяный, встречал рассветы, теперь как бы оторвались от своих мест и стали нарицательными. Ордынка, Солянка, Колпачный и Аптекарский — это не названия, а знаки, по которым я читаю свою и чужую жизнь. Счастье — это ведь наш воображаемый порядок, но даже в самом этом слове «счастье» уже содержится как бы намек на то, что оно лишь часть чего-то большего, оно дробно, обрывочно. Как написано где-то у Чехова: «Для ощущения счастья обыкновенно требуется столько времени, сколько его нужно, чтобы завести часы». Не больше и не меньше.
Все наши сокровища мы либо обронили где-то в прошлом, либо только собираемся нащупать в грядущем. Чтобы искренне верить, нужен особый, редкий дар. По-настоящему любить мало кому дано. Так что нам остается надеяться. На лучшее. Ведь надежда, в отличие от веры и любви, по сути своей глубоко демократична, она доступна каждому и обходится нам не так уж и дорого. Если надежда — это робкое ожидание лучшего, то мне оно напоминает тот крохотный и несократимый зазор между пальцами создателя и его творения на фреске в Сикстинской капелле. В этом уже почти неделимом мгновении умещаются все чаяния и надежды всех людей.
Вообще, в ожидании лучшего есть одна большая проблема: то, что мы считаем для себя наиболее подходящим сегодня, на самом деле может обернуться спустя время трагедией. И наоборот. Детские забавы становятся судьбой. Например, в десять лет я был влюблен в свою одноклассницу Олю Рыбину, которая поощряла, но не разделяла моего чувства. Я жестоко мучился, я горько плакал. Однажды Оля отмечала в школе свой день рождения. Я помогал ей развешивать по стенам класса гирлянды, надувал шарики и связывал их ниткой. Разносил мандарины по партам, расставленным по периметру класса. Когда мы закончили, я протянул Оле конфету «Мишка на Севере». Оля поблагодарила меня за помощь, но сказала, что ее сердце все равно будет принадлежать Косте Арустамяну. Потом она съела конфету, свернула пустой фантик и положила его обратно в конфетницу. Она сказала, что теперь в этом фантике вместо конфеты живет святой дух. И я до сих пор в это верю. Недавно встретил Олю на улице. У нее все очень хорошо. Они живут с Костей, и у них трое детей.
Даже в самом этом слове «счастье» уже содержится как бы намек на то, что оно лишь часть чего-то большего, оно дробно, обрывочно.
А еще, бывает, привяжешься к какому-то незначительному случаю, отдаленному эпизоду жизни и спустя время вдруг ни с того ни с сего начинаешь его обожествлять, подносить ему плоды с цветами или даже приносить ему жертвы.
В одном из языков острова Ява есть слово «лайогеник» — оно означает человека, который для тебя очень дорог, когда он где-то далеко, а когда рядом, становится абсолютно безразличен. То же можно сказать и о любимом городе, о дорогих улицах, которые одни-единственные и есть твоя родина, а не какая-то абстрактная территория со своими широтами, долготами, хребтами и низменностями; героическими эпосами, битвами и подвигами. Как говорит ерофеевский Веничка: «Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам».
Я, например, оказался вдалеке от дома. Собственно, еще никогда в жизни я не отлучался от родных мест на такой долгий срок. Городок, где я сейчас живу, сверху похож на отпечаток пальца. Путаные улицы без имен, дома без номеров. Дороги в красных пятнах от расплющенных гранатов. Два кабана инспектируют мусорный бак. Где-то гуляет друзская свадьба. Друзы — загадочный народ со своей закрытой от посторонних глаз жизнью и верой, которую можно принять только по праву рождения. Женщины одеты в черные платья, белые платки. На мужчинах рубахи и шаровары с мотней, на голове вязаная шапочка. Непременные пышные усы, как у Леонида Якубовича. Духовный лидер друзов носит озорное имя Мовафак Тариф. Его портретами обклеены все магазины и забегаловки. Высоко с ревом проносится невидимый патрульный истребитель. С таким же шумом 3 тыс. лет назад, я знаю, пророк Илия возносился на огненной колеснице в небо. Дело где-то неподалеку происходило. Оглядываюсь вокруг: бежевые и оранжевые холмы Кармеля, белые домики нашего городка, первые звезды на небе, вдалеке можно различить обрывок моря. Там на северо-востоке под туманностью Андромеды лежат Покровка и Колпачный, Аптекарский и Сретенка. Как будто приоткрывается щель и суть вещей, нагая, светлая, пронзает, а через секунду снова темно.
У позднего Бродского, который, как известно, каждый год под Рождество писал по стихотворению, есть такие строчки, неожиданно светлые и даже в чем-то наивные:
Что нужно для чуда? Кожух овчара,
щепотка сегодня, крупица вчера,
и к пригоршне завтра добавь на глазок огрызок
пространства и неба кусок.
И чудо свершится. Зане чудеса,
к земле тяготея, хранят адреса,
настолько добраться стремясь до конца,
что даже в пустыне находят жильца.
А если ты дом покидаешь — включи
звезду на прощанье в четыре свечи,
чтоб мир без вещей освещала она,
вослед тебе глядя, во все времена.
