Эти истории писатель, как ни старался, не смог продать ни журналам, ни голливудским киностудиям — по той причине, что тексты были «не вполне фицджеральдовскими». Если совсем грубо, качество отклоненных редакторами рассказов не имело значения, их главным недостатком было то, что они не соответствовали сложившимся представлениям о человеке, именем которого были подписаны.
Фицджеральд у каждого свой. Банальнее тезиса не придумаешь, но иногда без банальностей не обойтись, порой же они и вовсе — единственно возможное начало разговора. Особенно когда речь идет о таком, как бы это сказать, переливающемся авторе. Всякий, кто любит или когда-то любил его прозу, неизменно претендует на личное понимание, тайное знание, открывшееся ему между строк «Великого Гэтсби» или «Молодого богача», и в глубине души убежден, что понимание это единственно верное. Мало кого из американских классиков каждый читатель на свете хотел бы присвоить столь же страстно, и, даже если любовь прошла, с нежностью предавался бы воспоминаниям, когда каждое написанное им — а значит, произнесенное тобой — слово гудело, как высоковольтный провод. Это счастливая форма конечной любви.
Однако, помимо литературы, Скотт Фицджеральд ассоциируется у миллионов людей с определенным образом жизни. И этот образ с течением времени постепенно и неизбежно приобретает очертания мифа. Попробуем остановиться на нескольких моментах его биографии и повседневности и, возможно, по разрозненным деталям, заново понять, что же он был за человек — как минимум, разобраться, какие привычки и привязанности сформировали его характер и писательский стиль. Чтобы рассказы, приведенные в сборнике, вновь не показались кому-нибудь «не вполне фицджеральдовскими».
NYC
«Стоило ему прийти в ужас от осознания того факта, что Нью-Йорк — всего лишь город, а не вселенная, как вся стройная система взглядов — то сверкающее здание, которое он воздвиг в своем воображении, — с грохотом рухнула на землю». «Мой пропавший город».
Нью-Йорк так и не стал для Фицджеральда домом, хотя обстоятельства неоднократно к этому буквально подталкивали. Несмотря на воспетую писателем «эпоху джаза», зародившуюся на Манхэттене, несмотря на «Великого Гэтсби» и другие произведения, помещенные им в нью-йоркские декорации, этот город неизменно оказывался для него временным, нерегулярным, часто вынужденным прибежищем.
Их отношения развивались по классическому сценарию первой любви. На непродолжительное время Нью-Йорк, очаровав молодого беллетриста, стал центром его вселенной. Впоследствии собственное чувство начало его тяготить. Потом и вовсе их совместная история превратилась лишь в грустное воспоминание.
Временами он был склонен сгущать краски, брюзжа, что Нью-Йорк, мол, нынче совсем не тот, каким он знал его в юности, и тем не менее, впоследствии размышляя об этом, Скотт не раз акцентировал внимание на том, что изменился не город, поменялось его собственное отношение. Да, Нью-Йорк трансформируется внешне, сохраняя при этом первозданный магнетизм, притягивающий сюда миллионы людей. Оставаясь, как ни парадоксально это прозвучит, в том числе городом Фицджеральда.
Прочтите, например, вышедшую в середине нулевых книгу Адама Гопника Through the Children’s Gate — развернутое трехсотстраничное любовное послание Нью-Йорку, впрочем, начисто лишенное экзальтации и сантиментов, наглядно доказывающее, что и более чем полвека спустя — уже после Фицджеральда, после кризиса 1970-х, после 9/11 — это по-прежнему самый прекрасный и непостижимый город на свете; тот самый город.
Кочевье
«Deux Mondes в Париже торцом выходила в унылый бездонный внутренний двор у нас за окном. По ошибке мы искупали дочку в биде, потом она выпила джин с шипучкой, приняв напиток за лимонад, а на другой день сломала столик для завтрака». «Проводите мистера и миссис Ф. в номер»
Основную часть супружеской жизни Фрэнсис Скотт и Зельда Фицджеральд провели в отелях и пансионах. Только в период с 1920 по 1933 годы они сменили более восьмидесяти гостиниц на двух континентах. Фицджеральды покоряли мир, открывали для себя города и страны, никогда не полагаясь на путеводители, но лишь на собственную интуицию. Первопричина бесконечных путешествий крылась в любви обоих супругов к роскоши и новизне. После смерти Скотта Зельда вспоминала: «Можно подумать, он был только тем и занят, что хотел осчастливить нас со Скотти (дочерью Фицджеральдов — прим. авт.), вечно планируя, какие книги нам надо прочитать, какие места посетить». Со временем неиссякаемая тяга к перемене мест переросла в зависимость, отчасти связанную с одержимостью Скотта поиском идеального рабочего места. Годы спустя бесконечные переезды также стали диктоваться практической необходимостью: Фицджеральд селился вблизи психиатрических клиник, где проходила лечение Зельда.
Запах
«Сегодня вечером он был нежно-печальным, и это оказалось так к месту, что у меня перехватило горло, а на глаза навернулись слезы. Но он — уже прошлое и посыпан лавандой, которой у меня в избытке». «Прекрасные и обреченные»
Любимым парфюмом Фицджеральда был Lieber Gustav 14. Созданный в 1914 году, аромат до сих пор остается одним из главных хитов бренда Krigler. Основные ноты композиции — лаванда, черный чай, кожа и сандал — существовали в повседневном быту Скотта как вместе, так и по отдельности. Чай был нужен в тех случаях, когда можно было обойтись без джина или когда джин уже не помогал. Кожа — это не только запах дорогой обуви, к выбору которой писатель подходил с щепетильностью принца Уэльского, но и душок поношенного портфеля цвета ореховой скорлупы, с которым Фицджеральд долгое время был неразлучен. Запах лаванды неизменно ассоциировался у него с защищенным покоем, моментами уединенной свободы — будь то прогулка по сиреневому полю в Провансе или облако отдушки на заднем сиденье роллс-ройса, ползущего по нью-йоркским улицам. Дерево — это атмосфера, дух рабочего кабинета: письменный стол, стаканчик для ручек, рукоять перочинного ножика и осыпавшаяся на столешницу карандашная труха.
По словам основателя марки Альберта Криглера, «если мы говорим кому-нибудь: "Какой хороший парфюм", — это значит лишь, что запах выбран неверно. Но если мы скажем: "Ты хорошо пахнешь", — значит, подобранный аромат идеален». Lieber Gustav 14 был для Скотта не просто парфюмом, но именно собственным запахом — тем самым, что так или иначе окружал его всю писательскую жизнь.
Ближе к телу
«Он вытащил стопку сорочек и стал метать их перед нами одну за другой; сорочки плотного шелка, льняного полотна, тончайшей фланели, развертываясь на лету, заваливали стол многоцветным хаосом». «Великий Гэтсби»
Невычитаемой частью его повседневного гардероба были рубашки — как правило, одной и той же фирмы — Brooks Brothers, к слову, отмечающей в этом году двухсотлетие. Благодаря Джону Э. Бруксу, одному из наследников семейного дела, в начале ХХ века в моду вошли так называемые рубашки-оксфорд (oxford cloth button down) с воротниками на пуговицах. На большинстве дошедших до нас портретных фотографий Скотт запечатлен именно в бруксовских «оксфордах», выглядывающих из-под пиджаков или пальто. Примечательно, что за прошедшее столетие фирменный стиль Brooks Brothers практически не изменился, и, зайдя в любой их магазин, можно за считанные минуты подобрать себе рубашку «как у Фицджеральда» — практически один в один.
Джин (н). Крушение
«Покупая галстуки, он вынужден спрашивать, не линяют ли они от джина. <…> Не пьет полгода и терпеть не может никого из тех людей, что нравились ему, когда он был пьян». Из записных книжек
Он пах хвойным деревом в день случайной оттепели посреди зимы и, подобно своему тезке из персидских сказок, обитал на дне бутылки. Именно на дне — свинтив крышку, Скотт погружался в пасмурное, но парадоксальным образом уютное безвременье, обнаруживая на следующий день, что количество оставшейся жидкости можно измерить двумя-тремя пальцами.
Их взаимоотношения с алкоголем часто романтизируют, притом, весьма вульгарным образом: так, например, в 2010 году в американском Esquire была опубликована статья «Время коктейля со Скоттом Фицджеральдом» (это практически как «Ружья с Куртом Кобейном»), где, помимо прочего, приводились рецепты трех его любимых лонг дринков; в составе двух — джин.
Правда заключается в том, что Скотт был хроническим алкоголиком. Выпивка, в частности, стала одним из факторов, подорвавших психическое здоровье его жены Зельды. Впоследствии на ее лечение требовалось все больше и больше денег, и он был вынужден размениваться на литературные безделки для журналов.
Несколько раз он сам проходил курсы лечения, во время одного из которых пытался покончить с собой. Выпивка была не мелким грешком, не слабостью, а проклятием. Джин из бутылки время от времени исполнял его желания, но по большей части просто вымывал из него писателя.
Владеть словом с той степенью совершенства, какой за всю историю литературы обладали единицы. Потом беспомощно наблюдать, как все это уходит — в похмелье, в перегар, в попытки выкарабкаться. Он был самым лучшим писателем на свете. И однажды перестал им быть, прекрасно это осознавая. Делать ничего, кроме литературы, он больше не умел. А жизнь продолжалась.
