Крупные города похожи на знаменитостей. Им необходимо обожание и поклонение, и в то же время они постоянно стремятся к тому, чтобы их оставили в покое. Так возникает защитная кора, публичный образ, имеющий к реальному человеку или месту самое поверхностное отношение. Если сковырнуть эту оболочку, посмотреть, подобно Буратино, сквозь дырку в холсте, велика вероятность, что внутри скрывалась не более чем закомплексованная пустышка. Однако любое путешествие, как и знакомство, — это именно проделывание дыры в чужой картине: не проткнешь ее носом, так и не узнаешь, есть ли настоящее тепло за нарисованным очагом.
Проклятие «Неба над Берлином»
Все два часа я боролся со сном. Было необходимо довести до конца дело, начатое больше десяти лет назад. Я знал: лучшего случая не представится. Пренцлауэр-Берг, Каштаниеналлее, 77, кинотеатр Lichtblick, почти полночь. В зале всего 32 места; нас набралось от силы пятнадцать человек — сонных, взъерошенных. В первом ряду, включая меня, сидели четверо. Подобно героям «Мечтателей», мы хотели оказаться с фильмом лицом к лицу, увидеть его в непосредственной близости, получить право первого контакта. Хотя, если вдуматься, все ведь ровно наоборот — первыми соприкасаются с изображением те, кто сидит в последнем ряду: еще не долетев до экрана, фильм проносится над их головами.
Полагаю, остальных привело сюда вполне объяснимое желание увидеть отреставрированное любимое кино, треть века спустя снова выпущенное в прокат. Мною же руководили иные мотивы: я неоднократно предпринимал попытки посмотреть «Небо над Берлином» Вима Вендерса, и каждый раз из этого ничего не выходило. Я засыпал. В одном и том же месте, во время одной и той же сцены — в библиотеке. И не важно, уставшим я был или бодрым, время суток тоже не имело значения, как и тот факт, что с первых кадров, с первых звуков изломанной симфонии Юргена Книпера я снова и снова влюблялся в этот фильм. Но так ни разу и не увидел его целиком. Все это напоминало не просто злой рок, а своего рода проклятие, которое я твердо вознамерился разрушить. В Берлине я был впервые, и той ночью не просто решил, а знал: теперь все сложится иначе. Так и получилось. Только совсем не в том смысле, в каком я загадывал.
Licht, Leben, Liebe
Стоит оказаться здесь, как тебя начинает преследовать даже не мысль, не навязчивая идея, а именно убеждение: это столица страны, победившей фашизм. Да, именно в такой, на первый взгляд, кощунственной формулировке. Но лишь на первый взгляд.
Одно из свидетельств победы — увечная колокольня церкви кайзера Вильгельма, с верхушки которой смотрит на город в одном из начальных кадров главный герой «Неба над Берлином». Ее еще называют Hohler Zahn — «Полый зуб». Внутри — до самого верха — сквозящая пустота, внизу по стенам развешаны фотографии с подробными сопроводительными текстами о том, какой церковь была до войны, что с ней стало и что она есть сейчас. Колокольню решили не восстанавливать, не реставрировать, а именно законсервировали — не только ее, но будто бы само время.
Зло никогда не приходит извне. Оно неизменно порождается нами. В том числе вами, читающими этот текст, и мной, его пишущим. Поэтому ликвидировать его очаг — еще не победа; не вполне победа. Необходимо именно научиться жить с болью, пульсирующей в незапломбированном зубе. Чтобы эта боль не давала забыть. Не позволяла новому злу возникнуть на когда-то разрушенном фундаменте.
Рядом возведены новая церковь и новая колокольня. Стены выложены из стекла сапфирового оттенка, сквозь которое в светлое время суток пробивается драгоценный свет. Здесь же, в новом здании, хранится икона Сталинградской Мадонны. Изначально это был просто рисунок. Его автор — художник и военный врач Курт Ройбер. На оборотной стороне советской географической карты куском угля он написал женщину, завернутую в огромный бесформенный платок, какое-то блокадное тряпье; к груди, к плечу, к щеке она прижимает тощего младенца с закрытыми глазами. С правой стороны начертаны три слова: Licht, Leben, Liebe — свет, жизнь, любовь.
Рисунок был сделан рождественской ночью 1942 года в окруженном со всех сторон Сталинграде, и слева есть другая надпись: «1942, Рождество в котле». А теперь попробуйте мысленно их совместить: «Рождество в котле. Свет, жизнь, любовь».
Человек пишет это черной декабрьской ночью, накануне бойни в окруженном со всех сторон городе, откуда — он знает наверняка — кто-то, возможно, выйдет живым; невредимым не выберется никто. И это тоже своего рода победа, хотя автор погибнет год с небольшим спустя на территории СССР. Его персональная победа не только над фашизмом, но и над смертью. В 1990 году Сталинградская Мадонна была освящена представителями нескольких христианских церквей, в том числе и православной.
Спиной к Пастернаку
В маленьком парке на Кнаакштрассе стоит старая водонапорная башня, возведенная в 1877 году. Это одна из немногих берлинских построек, уцелевших во время бомбежек Второй мировой. Своего рода портал, где довоенный город, переживший самое себя, встречается с современным.
Лучший вид на башню открывается с террасы ресторана Pasternak, который постоянные посетители чаще всего называют «русским кафе»: стены внутри увешаны портретами великих и могучих литераторов, а все официанты, правда, с катастрофическим акцентом и поправ грамматику, пытаются говорить на правдивом и свободном языке. Меню пестрит забавными, наивно-кичливыми названиями. Вот, например, Happy Zar — черная осетровая икра с блинами и сметаной. Или Proletariat — куриная котлета с салатом «оливье» (именно в кавычках, так как представлена советско-новогодняя версия блюда, не имеющая никакого отношения к оригинальному французскому рецепту). Интерьер — сплошь гобелены, дерево и лак.
И тем не менее, несмотря на показную старосветскую избыточность, помноженную на ощутимый, хоть и в целом ненавязчивый balalaika-style, в это место не просто влюбляешься. Именно здесь когда-то не знакомый тебе город становится родным. Прадеды захватчиков, деды освободителей, внуки мальчиков и девочек, выросших среди руин, эхо отзвучавших голосов и ожидание еще не родившихся слов, не пропетых мелодий — как на греческой вазе, восславленной Джоном Китсом, все запечатлено и будто бы замерло навек, но в то же самое время, сию секунду — живет и длится.
Днем в «Пастернаке» почти никогда не бывает многолюдно, и, если прийти, скажем, между 11:00 и 13:00, можно, во-первых, попасть на завтрак (отменный), а во-вторых, глядя на башню и прилегающую к ней небольшую площадь, где на удивление немного туристов, волей-неволей, постепенно пропитаться тем самым особым настроением, определяемым не иначе как «берлинский дух».
Если вы, например, просто заехали в город, чтобы скоротать несколько часов между перелетами, есть смысл отправиться прямиком сюда. Попросите посадить вас снаружи, закажите что-нибудь легкое и пару часов не сходите с места. Поверьте, такая прогулка-медитация окажется в разы лучше бесцельных брожений вокруг Александерплатц и обзорных экскурсий. Иногда для знакомства с целым городом достаточно изучить один-единственный пятачок.
Надеть и одеть
Блошиному рынку на Аркона Платц больше ста лет. Его главное преимущество перед другими, возможно более известными, «блошками» заключается в том, что здесь нет ощущения толкучки, а выбор подчас куда разнообразнее. Атмосфера напоминает о 60-х — 70-х годах ХХ века. Купить можно абсолютно все — от чайных ложек из какого-нибудь послевоенного сервиза, всевозможных гэдээровских светильников до (внезапно) антикварного платяного шкафа. В отличие, скажем, от Мауэрпарка, здесь практически нет одежды.
Впрочем, за одеждой лучше отправиться не на рынок, а в один из множества секонд-хендов. Например, в Pick’n Weight, расположенный в районе Митте неподалеку от станции метро Weinmeisterstraße. Среди предметов гардероба, продающихся, как следует из названия, на развес, можно найти массу интересных моделей. Лайфхак от местных жителей: покупаете пару модных журналов, отслеживаете тенденции, а потом отправляетесь не в бутик или молл, а именно в комиссионку.
Мода циклична, а потому в одном из этих магазинов вы можете найти что-то, что непременно будет соответствовать сегодняшним трендам и добавит образу фирменного берлинского стиля, который можно охарактеризовать как «потертая элегантность». Шик — это умение носить новые вещи так, будто они старые. Разница между первым и вторым примерно та же, что между стерильным гостиничным номером, который, чтобы он стал хоть сколько-нибудь пригодным для жизни, необходимо как-то одомашнить, и квартирой где-нибудь в Кройцеберге, на протяжении нескольких поколений принадлежащей одной и той же семье: одного взгляда сквозь открытое окно достаточно, чтобы захотеть остаться там на всю жизнь; ну или хотя бы в гости напроситься.
Доппельгангер
Как только на экране возникли кадры с библиотекой, началось неизбежное и непоправимое — глаза стали закрываться сами собой. Но в этот раз я сознательно боролся со сном: принимал максимально неудобные позы, придерживал веки руками, прикусывал внутреннюю сторону правой щеки. В прямом смысле я не заснул. Однако время от времени мозг отключался и я начинал видеть сны с открытыми глазами: фантомные картинки накладывались прямо на киноизображение, сливаясь с ним, формируя кадр фильма, существовавшего только перед моим взором.
Когда сон все же пересиливал и на несколько мгновений или минут я погружался в темноту, все равно продолжал слышать музыку Кнайпера. Таких саундтреков — не важно, хорошие они или плохие; они великие — немного. Их авторы пишут не просто музыку к фильму, но создают звуковую карту сценария или литературного первоисточника. Они позволяют смотреть фильм, ориентироваться в нем даже с закрытыми глазами.
Когда я перебарывал сон, передо мной снова оказывались ангелы Вима Вендерса с лицами спившихся интеллигентов. Именно так мы смотрим на незнакомый город: картинка из подсознания накладывается на реальность. И вдруг на несколько мгновений ты видишь все ровно так, как оно есть: со всей остротой, конкретностью, неизбежностью. А потом снова провал, сновидение, рваные секунды черноты.
В итоге я посмотрел фильм, который никогда в жизни больше не увижу. И тем не менее той ночью он — был. Единственная копия этого «Неба над Берлином» хранится только в моей памяти. И ее не отреставрирует и не оцифрует уже никто. Как не будет и города, иногда прорывавшегося сквозь пелену навязанных впечатлений. Впрочем, в город можно вернуться, фильм — пересмотреть. Иногда главный секрет заключается в том, чтобы этого не делать. Но я знаю заранее, что однажды не смогу удержаться.
