В 1991 году братья Коэны сняли замечательный фильм «Бартон Финк» — историю нью-йоркского драматурга, который отправляется в Голливуд, чтобы восхитить его своими сценариями, но терпит неудачу. В «Бердмане» все наоборот. Томас Ригган — бывший экранный супергерой, потухшая голливудская звезда, пытается покорить Нью-Йорк своей первой театральной постановкой, а заодно и вернуться в шоу-бизнес. И, о чудо, ему это удается. Конечно, в реальности такое едва ли возможно. Потому и комедия.
Томаса Риггана сыграл Майкл Китон, который и сам в конце 80-х прославился в роли Бэтмена у Тима Бертона. А Эдвард Нортон сыграл звезду Бродвея, скептически воспринимающею затею Риггана.
Иньярриту, даже взявшись за комедию, умудрился поставить интеллектуальный эксперимент в попытке разобраться в природе славы и в том, какой ценой она достается.
Эдвард, известным вы стали, благодаря драматическим ролям, а теперь вас часто можно увидеть в комедиях. Почему?
Для меня не существует такого разделения. Любой фильм — работа, новый опыт и эксперимент, и мне нравится в нем участвовать. И комедия комедии рознь. Уэс Андерсон (Нортон снимался в его «Королевстве полной луны» и «Отеле «Гранд Будапешт». — Прим. «РБК.Стиль») любит создавать «мир дураков». Его персонажи кажутся странными до абсурда, и на этом он строит свою комедийную линию. Иньярриту же не смеется над своими героями. Для него важна не комичность персонажа, а абсурд ситуации, в которую тот попадает. Например, Томас Ригган — бывший Бердман — решает сделать постановку пьесы известного драматурга Раймона Карвера «О чем мы говорим, если говорим о любви». И ситуация сама по себе уже абсурдна. Ригган ведь никогда не работал в театре, он не знаком с его динамикой, да и в любви ничего не понимает. Любовь он всю жизнь путал с поклонением и признанием. Таким образом, его проект вроде бы заранее обречен на провал.
|
|
А ваш персонаж — тоже пародия?
Конечно, это пародия на нью-йоркскую театральную сцену. Ее актерам свойственна раздражительность, высокомерие, ненависть друг к другу и соревнование на тему, кто из них богемнее и креативнее. Шайнер хочет доказать Риггану, что у того нет нужного имиджа для театральных экспериментов, нет специальной «визы» в узкий театральный круг, короче, что Голливуд не может покорить Нью-Йорк. Однако Шайнер вынужден с завистью наблюдать, как в нью-йоркских барах прохожие просят не его, а Риггана дать автограф или сфотографироваться с ним, а его, Шайнера, даже не узнают. А он — черт с ним, с интеллектом — тоже не прочь прославиться и, собственно, в своих действиях нисколько не отличается от голливудского актера, потому что повторяет его поведение.
Вы узнаете себя в Шайнере?
Ну, я тоже из Нью-Йорка. Там мои корни и мой бизнес. Я тоже начинал в театре и до сих пор с удовольствием в нем работаю. Однако для меня шоу-бизнес и киноиндустрия — не центр вселенной. Когда мне предлагают работу, я рад участвовать в проектах. Если новых проектов нет, я рад отдохнуть. Но вообще в мире много куда более важных вещей, чем те, что происходят в Голливуде или на Бродвее. У нас здесь никто не погибает, как в Израиле и Секторе Газа.
А что вы можете сказать о Бердмане, чья даже потускневшая слава затмевает вашего персонажа?
Бердман — это не только дитя и бремя Майкла Китона, то есть Томаса Риггана, которое его везде сопровождает. Такой Бердман есть в каждом из нас, мы ведем с ним долгие диалоги, он пытается нас совратить во имя своих целей, и тормозит, если мы пытаемся что-то поменять. Бердман — это наше эго. Оно воспитывается в нас с детства, формируется под влиянием общества, СМИ, социальных сетей и тех же комиксов, где все мужчины большие, сильные, решающие настоящие мужские проблемы, а женщины — сексуальные, красивые и стильные.
Мне кажется, профессию актера выбирают именно для того, чтобы удовлетворить свое эго. Вы разве не поэтому сами стали актером?
Наверное, я довольно честолюбив. Но я ведь мог стать честолюбивым ученым. Какая разница? Мне кажется, что честолюбие — это слабость не только представителей шоу-бизнеса. А что вы скажете тогда о политиках? Или вы считаете, что ими становятся, чтобы спасти мир? Но в целом я согласен, что в кинобизнесе у всех сверхчувствительное эго. Иньярриту, например, взялся за тему, которая ему совершенно незнакома, — театральная среда Нью-Йорка, и меня до сих пор удивляет, как удалось ему, мексиканцу, представителю другой культуры, с такой точностью ее раскрыть.
Почти каждый ваш герой дерется на экране. Даже Шайнер умудряется подраться с Ригганом.
Это правда, я часто дерусь на экране. Но, увы, меня все время избивают. Самым болезненным оказался опыт в «25-м часу». Причем больно было не только на экране. Когда мы снимали сцену, где мой коллега Барри Пеппер должен был меня избить, он так размахался палкой, что действительно врезал мне по лицу и сломал нос. Случайно, конечно, но было очень больно. Я даже потерял сознание и видел звезды!
Татьяна Розенштайн, Венеция
