— Вы говорили, что впервые прочитали Довлатова «поздно, лет в 26-27». Как так вышло? Помните ли вы, каких авторов любили в детстве и юности?
— Мне недавно одна очень известная журналистка сказала: «Ты должен казаться умнее, чем ты есть». В юности, помимо обязательного набора интеллигентного юноши типа Сэлинджера, я был в основном сконцентрирован на писателях-фантастах. В моей жизни они играли несколько большую роль, чем, скажем так, писатели других жанров.
— А вы помните первое впечатление о Довлатове, когда впервые столкнулись с его текстами?
— Хорошие тексты, мне понравились. Я довольно быстро его прочел. Не могу сказать, что хохотал в голос, но подумал: как это просто, лаконично и точно — может, действительно кино снять. И забыл об этом, занимался другими делами.
— При этом ваши родные были знакомы с Довлатовыми лично: вы как-то сказали, что «бабушка пускала семью Довлатова жить на дачу в Сосново».
— Я про это не знал, пока с потрясением не услышал от семейства самих Довлатовых.
— А что вообще думали о Довлатове ваши близкие? Они обсуждали его книги?
— Ну, как-то обсуждали. Папа [режиссер Алексей Герман. — Прим. ред.] что-то рассказывал про Довлатова как про знакомую ему достопримечательность. Он был частью мифологии папиной юности. Папа вообще превращал свою жизнь в некую «Одиссею», и одним из ее не главных, но героев был Довлатов, с которым они дружили в молодости. Не то чтобы дружили — приятельствовали, знали друг друга.
— Вы помните, когда именно решили заняться фильмом о Довлатове и что вас побудило к нему приступить?
— Я всегда довольно быстро решаю и довольно быстро вскакиваю. Где-то в 2014 году я подумал, что надо начать разработку, прочитал в Интернете пьесы драматурга [Юлии] Тупикиной, нашел адрес на ее сайте и предложил встретиться. Мы начали думать, что делать с этим материалом.
— События «Довлатова» разворачиваются между 1 и 7 ноября 1971 года. При этом в биографии писателя были как будто более выразительные и драматичные отрезки: служба в исправительной колонии в Коми, жизнь в Эстонии, эмиграция. Почему выбрали именно этот период?
— По сумме причин. Первая — Бродский еще в городе. Вторая — Довлатов еще не уехал в Прибалтику. Третья — они уже начинают что-то соображать, потому что одно дело, когда человеку 25, а другое, когда за 30 — все-таки умнеет, образуется какой-то багаж. Четвертая — у Довлатова уже есть дочка, одна жена, другая — в общем, какая-то сложная жизнь. Пятая — в Америке снимать дорого, да и не очень хотелось. И самое главное — я примерно помню Питер начала 1980-х. Он не очень отличался от Питера начала 1970-х — по цвету, по ощущению. Это была долгая-долгая эпоха: строились новые здания, менялась мода, но основа города оставалась более-менее неизменной.
— О Довлатове написано много противоречивых биографий и мемуаров. Готовясь к фильму, вы опирались на чьи-то конкретные воспоминания?
— Я очень внимательно ознакомился со всеми опубликованными мемуарами — у меня до сих пор где-то есть выписки. Что-то мне больше дало, что-то — меньше. Я не довлатовед. Прежде всего я искал какие-то внутренние ощущения. Пытался от этих воспоминаний в какой-то степени оттолкнуться, пытался представить себе что-то другое. Вообще, мемуары о Довлатове часто не дают представления о герое. Это про Бродского понятно: котики, ссылка и так далее. Да и то, мало кто знает, что из той деревни, где он был в ссылке [Норенское, Архангельская область. — Прим. ред.], Бродский привозил в город людей. Есть его неопубликованные юмористические рассказы, о которых никто не знает. У меня лежат сканы рукописей.
Я не довлатовед. Прежде всего я искал какие-то внутренние ощущения.
— А где вы их нашли?
— Нашли, неважно. Я не могу их показывать.
— И Бродский что, никогда не пытался их опубликовать?
— Нет. Есть еще некоторые переводы, о которых никто не знает. А про Довлатова написано куда меньше, потому что никто не понимает, как он стал таким замечательным писателем. Так что мемуары были где-то очень полезны, а где-то — не очень, поэтому мы решили пойти своим путем.
— Семья Довлатова, как известно, довольно ревностно охраняет его имя и репутацию: в свое время они запретили публикацию переписки с Игорем Ефимовым и отказались давать фотографии писателя в книгу Валерия Попова для серии «ЖЗЛ». Вы поладили с ними? Не пытались ли они что-то изменить, сделать купюры?
— Не пытались. Мы договорились, что они мне доверяют, и никаких проблем не было. У нас хорошие, дружеские, семейные отношения. Моя жена очень дружит с Катей [дочь Сергея Довлатова. — Прим. ред.]. Нехитрый секрет, который в таких случаях позволяет избегать конфликтов, — поступать по-людски и уважительно относиться к родственникам. Быть искренними.
— 1970-е — особенно в сравнении с 1960-ми — называют «застойными», но персонажей «Довлатова» не заподозрить в апатии. Бродский пишет стихи, Давид рисует картины, да и Довлатов перечитывает Стейнбека и носит рукописи в редакции. Что вы думаете о том времени, изучив некоторые его культурные иконы?
— Для меня 60-е всегда были чисто московским мифом: Политехнический музей, Хуциев, поэты, американская выставка в Сокольниках. И образ, который сейчас подхватывает кино про ту эпоху, казался мне выдуманным, обманчиво ярко-конфетным. Хотя, может, все так оно и было. Ленинград, в свою очередь, был городом спертым, напуганным, начальственным и куда более бедным и угрюмым. Страшные 70-е тут стали продолжением 60-х, когда громили Бродского.
— Одна из главных тем фильма — эмиграция как выход и освобождение как возможность наконец полностью реализоваться. Возникало ли у вас когда-нибудь желание уехать?
— Не согласен. Мне кажется, одна из тем «Довлатова» — эмиграция как возможность спасения с возможностью реализации. И сомнения в том, что там ты сможешь остаться собой — об этом в фильме говорит Бродский. Поскольку я все-таки вырос в семье своих родителей, тема эмиграции поднималась всегда, особенно в самые неприятные для папы периоды, когда запретили фильм «Мой друг Иван Лапшин». Папе предлагали работать в Голливуде, но он не поехал. Я тоже не хочу никуда уезжать и считаю, что потеря почвы — это нехорошо. Есть, конечно, пример Набокова, но те же Довлатов и Бродский, может, именно поэтому и умерли так рано, не знаю. Другое дело, если бы Довлатов не уехал, не было бы Довлатова, но все равно это довольно страшная, в общем, вещь. Вопрос в том, какой выбор будет предлагать нам жизнь. Сейчас все боятся, чтобы не начались посадки. Я не хочу уезжать, но я не знаю, что будет завтра. И когда я смотрю на некоторые действия начальства, на трагедию с Кириллом Серебренниковым, я понимаю, что мы в какой-то степени можем повторить историю.
— В фильме тщательно воссоздан быт эпохи. Что далось труднее всего — утварь, интерьеры, уличные эпизоды?
— Правильно жениться. Моя жена, Лена Окопная, — художник-постановщик и художник по костюмам. Учитывая, что все декорации построены почти с нуля и каждый герой детально придуман и одет, заслуга по воссозданию этой ультрареалистичной, художественно и колористически собранной вселенной — на ней.
— Как вы нашли артиста на главную роль? Каких кандидатов рассматривали и почему остановились на Милане Мариче?
— Наши ассистенты, в том числе Володя Голов [Владимир Голов, кастинг-директор. — Прим. ред.], начали прицельно и тщательно искать в Европе, Израиле, Америке, Армении и Грузии, потому что мы довольно быстро поняли, что в России ничего не найдем. Мы ведь, в принципе, знаем всех более-менее способных русских актеров в районе тридцати — это не очень великий выбор, прямо скажем, не Голливуд. Были очень хорошие пробы у одного из самых известных актеров в нашей стране, но он немного не подходил. Выдающиеся пробы были у Вани Урганта. У некоторых известных актеров были чудовищные пробы, они настаивали, чтобы я их взял, и я никак не мог от них избавиться.
А потом мы посмотрели всех сербских актеров нужного возраста, выбрали некоторый пул, наша подруга сделала с ними видео, и мы начали вызывать их на пробы. Один сломал ногу и не смог приехать, а другой, Милан, смог. И долгое время было два главных претендента — Ургант и Милан. Но мы подумали, что Милан все-таки больше актер чисто драматически и у него не такой график. Остановились на нем.
— А он по-русски совсем не говорит?
— Вообще. Мы его поселили здесь на пять месяцев — кормили, поили, сала давали, чтобы отъедался. Он как-то учил русский, читал книжки, ходил по городу, пил, знакомился с девушками. Через четыре-пять месяцев мы начали снимать.
— Марича переозвучил Александр Хошабаев. Как это происходило?
— Долго, несколько месяцев. Милан говорил на условном русском, поэтому мы долго пытались сделать его максимально синхронным, искали голос, тембр, чтобы они не отлипали от Милана и не были похожи на дикторскую речь. Мы человек триста попробовали на озвучание, и в итоге подошел только Хошабаев — другие не ложились.
— Среди продюсеров фильма — Константин Эрнст. Каково его участие в проекте?
— Он действительно очень помог. Например, посоветовал Артура Бесчастных [исполнитель роли Иосифа Бродского. — Прим. ред.] — иначе бы мы его не нашли.
— Выглядит так, будто он этими документальными и игровыми фильмами выстраивает своеобразную литературную вселенную — с Бродским, Сашей Соколовым и теперь вот Довлатовым.
— Потому что ему это важно. Он очень тонкий, образованный человек, с которым, на мой взгляд, не всегда заслуженно воюет часть демократов. У человека такие вот убеждения. Он вполне искренне делает то, что делает. Мне кажется, он в это верит, образование и литература для него — не пустые слова.
— Премьера картины состоялась на Берлинском кинофестивале. Насколько Довлатова можно считать интернациональным явлением? Понятен ли он иностранцам?
— Он ограниченно понятен иностранцам, потому что они довольно плохо понимают контекст нашей жизни, очень плохо знают нашу историю и вообще мыслят в отношении России довольно грубо, прямолинейно и невежественно. Для них 60-70-е годы — это черная дыра между Сталиным и Горбачевым. Солженицына знают, может, два человека из ста. Они не понимают, что такое Союз писателей и что значит, когда человек не может опубликоваться. В их сознании это не вмещается. Так что кто-то что-то поймет, кто-то — нет.
Я не хочу уезжать, но я не знаю, что будет завтра.
— В России фильм идет в прокате ограниченное время — с 1 по 4 марта. Почему?
— Это эксперимент. Изначально существует определенное неверие, что фильм о писателе будет кому-то интересен и на нем можно будет собрать деньги, потому что те, кому это нужно, сидят в Интернете и смотрят пиратские сайты. Поэтому, с одной стороны, это попытка обойти пиратскую историю, а с другой — мобилизация зрителя. Мы не знаем, насколько она будет успешна. Меня все время это преследует. Когда вышел «Garpastum», все говорили — кому нужен скучный фильм про футбол. Десятком копий мы собрали $ 140 тысяч — по тем временам огромные деньги. Если бы вышли сотней копий, собрали бы, условно, процентов на 60—70 больше.
— Довлатова любят миллионы читателей. Как вы считаете, причина такого прочного посмертного культа — в афористичности отдельных пассажей, ироничном тоне, широко говоря, смешном, или в России улавливают и глубоко трагическую ноту в его творчестве?
— Во-первых, его ценят за уважительное отношение к собеседнику. Он не проповедник, и он не поучает. Это такая беседа под саперави или под коньяк, доверительный, немножко застольный, немножко дружеский, немножко дачный — товарищеский, словом, разговор. И это разговор на одном уровне, что важно, причем иногда Довлатов даже чуть ниже, чем читатель. В сочетании с американской лаконичностью, которую он развивал, с точностью высказывания, с такой сонетной формой, когда последняя строчка вдруг меняет содержание всего рассказа, эта позиция сделала из Довлатова уникального для России писателя.
— У вас есть любимая книга Довлатова?
— Я его воспринимаю целиком. Сейчас меня стремительно и необратимо пытаются втащить в довлатоведение, и я надеюсь, что к марту я из этого состояния выйду, потому что не могу больше говорить про Довлатова. Пора уже поскорее заняться другим фильмом.
