В сентябре петербургский «Манеж» оказался целиком и полностью поглощен темой петербургской архитектуры. Здесь проходил фестиваль «Архитектон», обернувшийся одновременно форумом, выставкой, представлением сегодняшних петербургских архитектурных бюро и их главных действующих лиц, а также большим разговором о прошлом, настоящем и будущем архитектуры, а значит и самого города. Петербург, как известно, в архитектурных контекстах предстает предметом для осмысления не менее увлекательным, чем в контекстах, допустим, литературных или андеграундных. Именно об этом и размышляют кураторы фестиваля и выставки, вспоминая свой собственный город из детства и задумываясь о том, каким он может стать в будущем.
Ленинград моего детства — это проходные дворы между Фонтанкой и Литейным, грохочущий трамвай на мосту у цирка, от которого подрагивала кровать, сквер с сиренью и пивным ларьком, многократно описанный Довлатовым, доходный дом страхового общества «Россия» на Моховой, где снимали «Собачье сердце», церковь Симеония и Анны, где венчался прадед Пушкина, цирковой верблюд, которого выводили на рассвете гулять по Фонтанке, Десерт-холл, где я впервые увидела живого Курехина, лестница Михайловского замка, где собирались музыканты, и горка рядом с ней, где в одну новогоднюю ночь я познакомилась с художниками Новой Академии.
Дворы стали чище или закрылись, церковь отреставрировалась, сквер стал безжизненно каменным, как было модно в нулевые, верблюд умер, трамвай не грохочет, кажется, его больше нет, а сквер у Михайловского теперь принадлежит музею и закрыт для публики. Скучаю я только по лестнице — это было одно из немногих мест в городе, где появлялся шанс стать частью большой архитектуры.
Двигаться в будущее без понимания прошлого невозможно. Особенно в этом городе, который всегда стремился окуклиться и остановить время. Революция 1917 года старалась смести всю память о царской России. Преобразования 90-х попробовали сделать то же самое с советской эпохой. Собирая для выставки материалы о ленинградском модернизме, мы поняли, что значительная часть архивов утрачена. И эта утрата ничем не отличается от взорванных в тридцатые церквей. Ленинград/Петербург — это город традиции. Мы всегда держим в голове ордер: так был построен город, это его архитектурная и, пожалуй, социальная суть. Наверное, поэтому лучшие проекты получаются у тех архитекторов, кто не просто насмотрен, но понимает суть происходивших в этом виде искусства процессов.
В сегодняшнем городе я очень люблю съезжать с эстакады после моста Бетанкура в сторону ЗСД — там дорога почти ныряет в море и открывается божественный вид на залив, мост и башню Лахта-центра. Этот вид когда-то помог мне признать, что у этого города есть будущее, хотя были времена, когда казалось, что нет. А если смотреть с моста Бетанкура в сторону большой Невы, этот вид невероятно похож на венецианский вид с моста Академии в сторону Салюте. Только увеличенный в разы. Теперь я живу на Петроградке и по-прежнему люблю дворы и маленькие улочки. Вообще люблю ходить пешком. Когда тебе совсем-совсем плохо, надо идти пешком. Этот город своей красотой — и камерной, и парадной — способен залечить любые раны. Наверное поэтому мы так ретроспективны.
Я люблю здание Академии танца Бориса Эйфмана. Там как раз весьма сомнительная арка архитектора Корзухина начала прошлого века встроена в современный фасад. Это тот случай, когда современная архитектура легитимизировала коммерческую архитектуру прошлого. Еще мне очень нравится Новая сцена Александринского театра: там тоже, на мой взгляд, произошла весьма удачная интеграция современной функции и архитектуры в исторический контекст. Там есть и стеклянные фасадные элементы, и читаемая структура, и дворы. Еще я готова всегда специально поехать и посмотреть на здание НИИ Робототехники. Для патологических оптимистов, как я, это все мечты и чаяния в одном объекте. Несмотря на то, что построен он в восьмидесятые, до сих пор кажется, что он как будто из будущего, светлого будущего.
Если смотреть на проекты, которые делают студенты и условно молодые архитектурные бюро, можно отметить, что их отличает весьма человечный формат. Кажется, что в тот момент, когда люди не могут договориться между собой, эту функцию принимает на себя архитектура. И тот след, который наша архитектура оставляет в настоящем, на удивление гуманизирован. Таким же нам кажется Возрождение — политически очень жестокое и нестабильное время, которое мы в широкой рамке воспринимаем как период, когда в культуре к божественному прислонился человек. Возможно, когда нам кажется, что мы смотрим на архитектуру — это архитектура смотрит на нас.
Я вырос на Васильевском острове. Когда мне было 5 лет, мои родители получили квартиру в новом доме на Морской набережной. Окна моей комнаты выходили на адмиралтейские верфи, площадь перед гостиницей Прибалтийская и чуть-чуть на залив. Мои первые архитектурные впечатления–торжественный комплекс нового морского фасада, практически утраченный сегодня, и простор залива, по льду которого зимой можно было уйти так далеко, что дом становился едва различим.
Однажды, когда я уже подрос и начал самостоятельно передвигаться по городу, я приехал на метро на площадь Льва Толстого и прошел оттуда пешком до станции метро Василеостровской. Я как будто попал в совершенно другой город и был в шоке от его насыщенности, непохожести на Морскую набережную. Друзья не разделяли моих восторгов, но с тех пор я часто повторял эту прогулку и продолжал удивляться контрастам города.
А еще позже мне стало казаться, что между этими двумя районами есть что-то общее. Мне и сейчас так кажется. Возможно, это вывихи архитектурной оптики, но развидеть в общей композиции ансамбля гостиницы Прибалтийская очевидные рифмы с классическими ансамблями Петербурга мне невозможно. Все элементы архитектуры, фонтаны и гранитные спуски к воде, даже позолоченные панели отделки верхних этажей, как кажется, были не случайны. В детстве я, разумеется, не думал о таких вещах. Мне просто нравилось играть в лоджиях первого этажа, прыгать по разноуровневому стилобату и прятаться от ветра в единственной каннелюре гранитных пилонов.
Мы переехали в историческую часть Васильевского острова в конце девяностых. Я снова был поражен контрастом просторного, светлого внутреннего пространства квартала на Морской набережной с маленьким, темным и невзрачным двором нашего нового дома и новым видом из окна, который представлял собой стену дома напротив. Зато в нашем новом старом доме был чердак и выход на крышу, с которой было видно и Неву, и крепость, и Исаакиевский собор, и нависающую над крышами колокольню церкви Екатерины.
Через несколько лет место моей любимой площади с фонтанами перед гостиницей «Прибалтийская» занял аквапарк, который довольно скоро закрылся и теперь просто занимает место, как большой и ненужный предмет в комнате. Еще через несколько лет береговая линия превратилась в траншею ЗСД. Новые здания на намывных территориях составляют очередной поучительный контраст со сдержанной, качественной, интеллигентной и культурной архитектурой позднесоветского периода.
Одного из моих любимых мест в городе больше не существует. Мне кажется, что разговоры о будущем архитектуры Петербурга будут неполноценными без принятия всех этапов прошлого. Хочется быть особенно внимательными к нашим предшественникам, к тому наследию, которое мы получили, и очень серьезно подумать о том, какой контраст новые здания составят с этим наследием, и какой вид откроется из окон (и с крыш) новых и старых домов.
Моим главным местом в детстве была папина красная восьмерка. Она была нашим замкнутым личным передвижным царством. Папа два раза в неделю забирал меня из дома ученых в Политехническом парке с занятий по английскому языку, из колонок звучала песня про гномиков Паши Кашина, папа никогда не расспрашивал меня об упражнениях, в лицо дул горячий воздух печки и мы рассказывали друг другу, как прошел день: у него со взрослыми, а у меня — с детьми, но переживания были очень похожи, потому что мы были очень похожи. Иногда мы ехали с Финского залива, я разваливалась на всем заднем сидении, и тогда моя голова оказывалась перевернутой и обращенной в небо, и там в ожидании понедельника и школы я разглядывала в облаках разных животных. Так, наверное, делали многие дети.
Важным элементом культуры является зашитый в ней механизм преемственности. Мы можем изменять, забывать, разрушать прошлое, но мы протягиваем ниточки в будущее. Например, через ритуалы, которыми мы как будто прорастаем в город. Город дорог мне гранитной ступенькой у самой воды в Летнем саду, где я привыкла читать несколько страниц в воскресенье. Грузинской забегаловкой, где я ем харчо перед интервью с ингушами в молельном доме на Васильевском острове. Шуршанием голубей у помойки во дворике перед лекцией в Европейском университете. Город должен оставить мне места для ритуалов, ведь ритуал — это связь со временем. И в то же время, а что я должна городу? Мне кажется, этот вопрос заслуживает отдельной выставки.
Мое самое любимое место — сад Фонтанного дома. Окна нашей квартиры выходят в этот сад, я слышу звуки играющих на пианино, утром вижу, как шевелится листва, а все встречи я назначаю в кафе музея Ахматовой, так что, когда от работы у меня устает спина, я выхожу потянуться на белой скамейке. Он, этот сад, общий, но мой, и это мне кажется самой главной метафорой города — мой и наш.
Я родился в Ленинграде, в клинике Отта на В.О. Конечно, я этого момента помнить не могу, но, возможно, уже поэтому Васильевский остров для меня — одно из любимых мест в городе. К тому же учился я здесь же, в Академии художеств, куда приезжал с «Пионерской», где в то время жил с родителями. В студенческие годы я часто бывал в центре и проникся ощущением Петербурга, его ценностью как ансамбля. В то же время возвращался я домой всегда в новый район, застроенный в основном домами-кораблями. Впечатления от подобного окружения было неоднозначным. Советские микрорайоны — пространство регулярное, жесткое, несомасштабное человеку. Но есть и позитивные аспекты: здесь много зелени, и в этом смысле часть модернистской утопии города-сада была все же реализована проектировщиками.
Знакомство с актуальной архитектурой для меня произошло в момент, когда мы с отцом поехали смотреть детский сад Шмакова на переулке Джамбула. Думаю, я тогда впервые проникся темой постмодернизма, с ее иронией и находчивостью, особой эстетикой. И все-таки главное в ленинградском периоде для меня состоит в том, что он сохранял Петербург в относительной нетронутости. Причем все старое было окружено атмосферой абсолютного уважения, выступало в качестве безусловной ценности. Новый город строился в основном за чертой бывшей имперской столицы и практически с ней не смешивался. В общем Ленинград в каком-то плане музеефицировал, заморозил старый Петербург. С возвращением изначального имени эта защита была снята, и сегодня город ожил, но, в то же время, он стал стремительно терять память о прошлом. Сейчас необходима большая воля, чтобы удержать красоту города, не поддаться моде на благоустройство всего и вся, которая несомненно угрожает genius loсi.
Сейчас необходима большая воля, чтобы удержать красоту города, не поддаться моде на благоустройство всего и вся, которая несомненно угрожает genius loсi.
Ленинградский период отличался пиететом по отношению к старому городу, но в то же время сама система, по которой велось построение светлого будущего в СССР, предполагала отказ от идей, символов, топонимов Северной столицы, их можно было изучать, но не актуализировать. Сегодня такого запрета нет. Однако свобода работать с исходными концептами и кодами не гарантирует того, что обращение к ним будет вестись в адекватном режиме и не исказит самих взятых на вооружение смыслов. Здесь следует быть очень осторожными. Самое нежелательное будущее — это возникновения города-симулякра, фейкового Петербурга. Выставка «Руина», которую я курировал на фестивале «Архитектон», как раз об этом. Важно сохранять фрагменты подлинного, не пытаться все вычистить и перебрать до состояния макета здания в натуральную величину.
Петербург остается для меня самым красивым городом мира, и в этом смысле его классические ансамбли — Стрелка Васильевского острова, Дворцовая набережная, Исаакиевская площадь — замечательные парадные пространства. Они действует всегда жизнеутверждающе. В то же время есть и непарадный Петербург — это дворы-колодцы, конечно, но это еще и бывшие фабричные зоны, где сегодня работает постиндустриальная культура. «Севкабель» — классическое и живое место силы «альтернативного города».
Кстати, об этом непарадном рассказывает сейчас еще одна выставка, в галерее «Березка», где я курирую зал архитектурной фотографии. В этой «другой стороне» Петербурга содержится большой потенциал, и речь не о «чреве», берем значительно выше. Не случайно у нас так в моде прогулки по кровлям.
У архитектурного критика, вероятно, не может быть какого-то одного любимого объекта. Но есть, конечно, замечательные и важные здания, созданные в разные эпохи. И все же, если мыслить в парадигме Северной Венеции, то нельзя не назвать Зимний дворец Растрелли, который, кстати, был представлен и в рамках выставки «Руина»: его оставленное хозяевами состояние дает нам увидеть художник Павел Шиллинговский, ровно сто лет назад выпустивший книгу гравюр «Петербург. Руины и возрождение». Эта книга стала визуальным эпиграфом к инсталляциям современных архитекторов.
«Руины на Васильевском острове». Шиллинговский П. А. «Петербург. Руины и возрождение». — Петербург, 1923
Современное состояние общества, конечно, отражается в архитектуре. К сожалению, если мы представим город, где есть Мурино, но нет исторического центра, то мы не поймем, где находимся. А вот без многих новостроек образ Петербурга в нашем сознании довольно легко обходится. Если воспользоваться выражением писателя Роберта Музиля, то это «архитектура без свойств». Думаю, что задача современной архитектуры как искусства состоит в том, чтобы вернуть в поле проектирования понимание Человека — не как обитателя стандартной ячейки, перемещающегося согласно заданной программе, но как творческой личности, обладающей свободой воображения и воли.
Искать будущее в прошлом — дело губительное, опасное и бесперспективное (кстати, не только в архитектуре). Наследие нужно сохранять, нужно знать, нужно уважать, можно использовать, можно даже цитировать, если это уместно. Но копания в прошлом никогда не заменят свежего художественного высказывания. Заново изобретенный велосипед никому никогда не интересен. Собственно, художественные поиски архитекторов, работы которых были представлены на выставке «Ленинградская школа», ярко иллюстрируют борьбу с этим «прошлым», с устаревшими косноязычными советскими доктринами от архитектуры. Все эти архитекторы имели свой индивидуальный почерк и свое персональное отношение к историческому наследию, но объединяло их желание привнести в архитектуру нечто новое.
Копания в прошлом никогда не заменят свежего художественного высказывания.
Вообще, ленинградская архитектура 1970-х — 1980-х годов есть попытка встряхнуть наш чрезмерно консервативный и зацикленный на своем наследии город. Попытка, идущая вразрез и с бесконечным неоклассицизмом, и с искусственно индоктринированным модернизмом. И попытка, надо сказать, увенчавшаяся успехом. Поэтому — раз уж мы говорим про поиски чего-то в прошлом — современной архитектуре стоит учесть опыт болезненного, но необходимого разрыва с этим прошлым.
Что касается будущего, то, на мой взгляд, тут все довольно просто. Кризис и изоляция всегда плохи для архитектуры, но, как мы видим на примере ленинградских архитекторов 1970-х — 1980-х годов, несмотря на весь изоляционизм политики позднего Советского Союза, в области архитектуры международный диалог всегда сохранялся. А в плане наследия, как бы это парадоксально ни звучало, но кризис в архитектуре не так плох для сохранения наследия, поскольку лучше всего оно сохраняется, когда его никто не трогает.
