«Я вижу себя как недоразумение. Я плод ошибки»

Серж Лютанс — один из величайших парфюмеров нашего времени, стоявший у самых истоков так называемой нишевой парфюмерии. Правда, тогда она еще так не называлась. Это были ароматы с собственным авторским видением, без подглядываний, маркетинговых исследований и прочих уловок. В этой манере он продолжает работать и по сей день.

Встретиться с Сержем Лютансом довольно сложно — свой дом в Марракеше он покидает нечасто и только по особым случаям. В этот раз случай оказался более чем подходящий — открытие второго в мире бутика Serge Lutens. Он появился в Москве, на Неглинной улице, и, в отличие от первого эзотерического в парижском Пале-Рояль, его атмосфера вдохновлена постреволюционной Россией, русским авангардом — в первую очередь супрематизмом Малевича. Черный костюм, блестящие ботинки, круглые очки в костяной оправе, зачесанные назад седые волосы, трость. Он человек в себе — спокойный и даже, можно сказать, безэмоциональный, но когда он начинает говорить (о своем нелегком детстве, о творчестве, о любимом доме) — гипнотизирует с первых секунд. И это отмечает каждый, имевший шанс разговора с ним тет-а-тет.

Господин Лютанс, что оказало наибольшее влияние на ваше творчество?

Моя мать. Я родился сложное время — в 1942 году, когда Франция вступила в войну против Германии. Моя мать изменила своему мужу и зачала меня от мужчины, которого я никогда не знал и не узнаю. Возможно, он был даже из немцев. Боясь осуждения общества, она оставила меня на попечение родственников. Я был маленький, слабый, болезненный и разлученный с той женщиной, которую любил. И все мое творчество строится вокруг этой разлуки с матерью. Мне остался один выбор — самому создать ее, внутри себя, воссоединиться с ней, найти ответы на волнующие вопросы. Эта трагедия и дала толчок работе. Знаете, счастье не является благодатной почвой для творчества, все самое гениальное рождается в моменты полной дестабилизации. 

Теперь понятно, почему ваши ароматы такие густые и меланхоличные.

Да, я не могу возрадоваться этой женщине. Я вижу себя как недоразумение. Я плод ошибки. И мне приходится ее постоянно исправлять. Похожая ситуация у Достоевского: его мать была утонченная женщина, она привила ему хороший вкус, а отец — грубый, жестокий человек, он бил плетью мать, Федора и своих холопов. А потом был убит этими самыми крепостным мужиками. И в душе Достоевского случился сильнейший надлом: с одной стороны, освобождение от страданий, с другой — понимание, что все же это его отец. У него случился эпилептический криз, он так и остался до конца жизни эпилептиком. Творчество является отражением внутреннего мира, ничего нельзя переживать вне нас, поэтому Достоевский никогда не смог бы написать комедию.

То есть от вас мы не дождемся легких, «веселых» парфюмерных композиций?

Формирование личности, характера, вкусов, манеры одеваться происходит до возраста семи-десяти лет. Это клетка, из которой вы никогда уже не выйдете.

Поговорим о вашем новом аромате La Religieuse («Монахиня»). Он получился совсем нецеломудренным, в нем чувствуются так называемые животные ноты…

Монахиня ушла из мира чувственного и от этого стала еще более чувственной — ее образ окружен мифами, она непонятна и недосягаема. У монастыря растут кусты жасмина, они отгораживают ее от нас, поэтому в композиции присутствует нота жасмина. Он стал символом чистоты, а циветта, те самые животные ноты, — темной стороны личности, ее плотских мыслей. Знаете, монахиня всегда раздираема противоречиями.

Откуда вы знаете?

Ну это моя монахиня, и я ее такой вижу. Ваша может быть другой, а моя противоречива, пахнет жасмином и циветтой.

Опишите, пожалуйста, свой обычный день

Я встаю утром, выпиваю три чашки кофе с молоком (показывает на белую чашку на столе, напоминающую салатник средних размеров) и сажусь писать что-то вроде дневника. Пишу часов до двух и затем отправляюсь в свой дом, расположенный в районе Медина. Я строил его не для жизни, а для души. Он красивый: мозаика, резные стены, антиквариат — и большой. Удивительно, но работаю я в самой скромной его части — в маленьком кабинете, расположенном на втором этаже. В моем доме идет ремонт с 1974 года, и я никак его не закончу — все время хочется что-то добавить, передвинуть, перевесить, вбить новый гвоздь. По вечерам я читаю или смотрю телевизор — программы, где люди высказывают свои мнения, или кино. Кстати, недавно я посмотрел очень хороший фильм «Ида» о женщине, которая провела детство и юность в монастыре, а потом ушла из него и начала вести обычную жизнь. Но в результате все равно вернулась в монастырь.  Все-таки мы никуда не можем убежать от истоков.

В вашем расписании совсем нет встреч…

Да, я затворник. К примеру, последний раз я был в кафе в 1968 году. Я называю свою жизнь «богатым одиночеством», которое позволяет сосредоточиться на действительно важном для меня и работать.

Почему вы выбрали для жизни Марокко?

Причины две. Первая Марокко находится далеко от Франции, а я ненавижу Францию. Вторая — это свет. В нем такой солнечный свет, особенно в марте, — ничего подобного я не встречал. Будете в Марракеше, заходите в гости. Но только предупредите меня заранее — в месяц я принимаю по два журналиста, не больше. И мне всегда перед ними неудобно за непрекращающийся ремонт, хочется сказать: «Ну вот месяца через три заезжайте, тут все будет готово, все как нужно». И так уже 41 год. Хотя парадокс: когда закончу ремонт, то никого не смогу позвать.

Почему?

Я сразу сожгу этот дом. Стены пропитаны мыслями, в расстановке мебели, подборе декора и цвета отображен мой внутренний мир. Я строю свой дом и никак не дойду до финальной точки. А когда дойду, значит, приму себя и буду готов к новому этапу. Это психоанализ, дом — мой психоаналитик. Понимаете? И его надо вовремя сжечь и возродиться как феникс из пепла. Будет другой Серж Лютанс. Может, тогда я и создам для вас что-нибудь радостное и легкое.