Первая книга мемуаров «Просто дети» описывала жизнь Патти Смит и ее дружбу с фотографом Робертом Мэпплторпом в Нью-Йорке в конце 60-х годов. За точный и в то же время глубоко личный портрет эпохи «крестная мать панк-движения» в 2010 году получила престижную Национальную книжную премию США. В новой книге, которую на русский язык перевела Светлана Силакова, Патти Смит собрала написанные на разрозненных листах за любимым столиком в кафе дневниковые заметки и поэтичные эссе, знаменитые полароидные снимки и обрывки снов, которые хранит память, отрывки из зачитанных до дыр книг, урчание любимых кошек и детали странных путешествий. «Поезд М» — причудливая мозаика воспоминаний, пропитанная ароматом кофе (которому Патти Смит поет отдельную оду в главе «1000 зерен»), длинный, разворачивающийся свиток, который певица заполняет строчками. Это баллада об уходящем времени, о счастье встреч и горечи потерь, о возможностях и обстоятельствах. 68-летняя Патти вспоминает и оплакивает своего мужа Фреда, который умер от сердечного приступа, когда ему было всего 45, брата Тодда, погибшего всего месяц спустя, своих близких друзей и тех талантливых писателей, музыкантов и художников, с которыми сводила ее судьба. Главы новой книги подобны ее знаменитым черно-белым снимкам — вспышки прошлого, озарения, фрагменты судеб, ассоциативно связанные между собой. «Поезд М» — это «ария в честь пальто», «реквием в честь кафе», улыбка Бобби Фишера, снег с надгробья Куросавы и запах дома Фриды Кало. Поезд воспоминаний Патти Смит, заправленный литрами черного кофе, движется из прошлого в настоящее со скоростью меланхолии «невыносимого голубого цвета». Любая глава новой книги — авторское приглашение в очень личное путешествие. И магия слога Патти Смит в том, что буквально через пару страниц, зацепившись за ту или иную деталь, настроение или имя, становишься ее незримым попутчиком.
Снегопад не прекращался; чтобы встать, пришлось напрячь волю. А что, если моя нынешняя хворь — наподобие того моего состояния, когда в детстве я медленно выздоравливала после скарлатины, когда кровать тянула меня к себе, как магнит? Лежа в постели, я мало-помалу набиралась сил, читала книги, писала каракулями свои первые маленькие рассказы. Моя хворь. Пора выдернуть из ножен мой картонный меч, пора срубить ее под корень. Был бы жив мой брат, он наверняка поднял бы меня в атаку.
Я спустилась вниз, разглядывая ряды книг, впадая в полное отчаяние: что выбрать? Примадонна в недрах гардеробной: платьев море, а надеть нечего. В моем доме — и вдруг нечего читать: как такое возможно? Может, мне не книг не хватает — не хватает страсти? Я взялась за знакомый корешок: зеленый, матерчатый, с позолоченными буквами «Маленький хромой принц», любимая книга моего детства — сочиненная мисс Малок история о юном принце, красавце с парализованными ногами (покалечился в детстве, по недосмотру нянек). Бессердечные люди заточили его в башне на отшибе, но его настоящая крестная мать — фея — приносит ему чудесный плащ-самолет, который может отнести его, куда он только пожелает. Раздобыть эту книгу было трудно, и своей у меня никогда не было — я читала и перечитывала библиотечный растрепанный томик. И вот зимой 1993 года мама досрочно прислала мне подарок ко дню рождения, а заодно кое-что к Рождеству. Зима ожидалась тяжелая. Фред болел, меня изводила смутная тревога. Просыпаюсь: четыре часа утра. Все спят. Спускаюсь по лестнице на цыпочках, распечатываю пакет с подарком. Внутри — яркое, словно новенькое, издание «Маленького хромого принца» 1909 года. На титульной странице мама написала прыгающим — к тому времени он у нее изменился — почерком: «слова нам ни к чему».
Я вытащила книгу с полки, раскрыла на маминой надписи. Знакомый почерк вселил в меня тоску, которая одновременно как-то утешала. Мамочка, сказала я вслух и вспомнила, как она внезапно бросала все дела, часто застывала посреди кухни и звала свою мать, которой лишилась в одиннадцать лет. Отчего мы никогда по-настоящему не осознаем своей любви к человеку, пока он не уходит из жизни? Я отнесла книгу наверх в свою спальню и поставила вместе с мамиными книгами: «Энн из Зеленых Крыш», «Длинноногий дядюшка», «Девушка из Лимберлоста». О, мне бы родиться вновь между книжных страниц!
Снег падал и падал. Поддавшись внезапному порыву, я закуталась потеплее и вышла с ним поздороваться. Дошла до книжного магазина «Сент-Марк’с», бродила там между полками, выбирая книги наугад, ощупывая бумагу и внимательно рассматривая шрифты, моля подарить мне идеальную первую фразу. Приуныв, отправилась к шкафам на букву «М» в надежде, что Хеннинг Манкель вернулся к приключениям моего любимого инспектора Курта Валландера. Увы, весь Манкель уже мной прочитан, но, когда я замешкалась в отделе «М», меня, к счастью, занесло в межпространственный мир Харуки Мураками.
Мураками я еще не читала. Последние два года я потратила на чтение и деконструкцию «2666» Боланьо: изучила от конца к началу и во всех ракурсах. А еще раньше для меня все затмил «Мастер и Маргарита», а до того, как я прочла всего Булгакова, мной владела изнурительная страсть ко всему, связанному с Витгенштейном: я даже судорожно пыталась взломать секрет его уравнения. Не могу сказать, что хоть на секунду приблизилась к успеху, но этот процесс вывел меня на возможную разгадку загадки Болванщика: «Чем ворон похож на письменный стол?» Я представила себе класс в нашей сельской школе в Джермантауне, штат Пенсильвания. Нас еще учили чистописанию, у нас были пузырьки с настоящими чернилами и деревянные ручки с металлическими перьями, которые надо было обмакивать в чернильницу. Ворон и письменный стол? Чернила. Я в этом уверена.
«Охоту на овец» я раскрыла просто потому, что название меня заинтриговало. Взгляд уперся в слова: «…сети узких улочек и сточных каналов». Я тут же купила книгу — этакое зоопеченье в форме овцы, обмакивать в какао. А потом зашла в ресторан «Соба-я» неподалеку, заказала холодную лапшу соба — гречневую лапшу, то есть, — с ямсом и принялась читать. И так втянулась в «Охоту на овец», что просидела в ресторане больше двух часов, читала, прихлебывая саке. И отчетливо ощутила, как моя депрессия цвета синего желе начинает подтаивать, уменьшаться.
Следующие несколько недель я сидела за своим угловым столиком и читала исключительно Мураками. Выныривала из книги только для того, чтобы сходить в туалет или заказать еще кофе. За «Охотой на овец» вскоре последовали «Дэнс, Дэнс, Дэнс» и «Кафка на пляже». А затем, в роковой час, я взялась за «Хроники Заводной Птицы». Эта книга меня сгубила, дала первый толчок к неудержимому движению по особой траектории — так метеорит несется к голому, совершенно ни в чем не виноватому сектору планеты Земля.
Шедевры делятся на две категории. К первой относится монструозная и божественная классика — «Моби Дик», «Грозовой перевал», «Франкенштейн, или Современный Прометей» и тому подобное. Ко второй — те шедевры, когда писатель словно бы вливает в слова живую энергию, и книга хватает читателя за шкирку, крутит, отжимает, на просушку отправляет. Шедевры, не оставляющие на тебе живого места. Например, «2666» или «Мастер и Маргарита». И «Хроники Заводной Птицы» — тоже. Дочитав эту книгу, я почувствовала, что обязана немедленно ее перечитать. Не хотелось прощаться с ее атмосферой. А вдобавок меня преследовал дух одной из фраз. Он развязал тугой узел, и, пока я спала, мою щеку пощекотала оборванная сюжетная нить.
